Священник в 1839 году - Верн Жюль Габриэль

— Тебе очень больно? — спросила Катрин.

— Отец, отец! Ответь мне. Ты слышишь? Чего ты хочешь! Чего ты хочешь, отец, отец! О, мой Бог! — кричала Жанна, и в голосе ее слышалась жалость и истинная любовь к отцу.

Катрин повернулась к братьям — притихшему Жану и спокойному, почти безразличному Пьеру.

— Успокойте Маргерит, отцу очень плохо. Ему необходим покой и тишина, — сказала она.

Крошка не переставала жалобно всхлипывать.

Жанна склонилась над отцом, затаив дыхание. Матюрен Эрве зашевелился, по телу прошла нервная дрожь. Едва он попытался шевельнуть ногой, как его скрючило от боли.

— Врача, Жан! Ради всего святого, Жан, беги, беги же! Несчастный отец!

— Господи! — воскликнула Катрин. — Да какой врач будет беспокоиться по этому поводу! Тут уж ничем не поможешь. Оставь!

Матюрен Эрве бросил жалобный взгляд на жену. Мать не двинулась с места. У нее был дурной характер. Лицо Катрин нельзя было назвать ни красивым, ни уродливым; загар не сходил с ее кожи, натруженные, жилистые руки огрубели от работы в поле и выдавали в этой невысокой женщине недюжинную силу. Весь ее облик, впрочем, был несколько отталкивающим.

Обычным выражением на лице Катрин было безразличие. Она, казалось, привыкла ко всему и ничему уже не удивлялась в жизни. Абсолютно равнодушная к происходящему вокруг, женщина жила машинально и, как правило, не отдавала себе отчета в том, что делает. Всякое действие стало для нее раз и навсегда затверженным, привычным. Не то чтобы это был демонстративный стоицизм или осознанный протест, нет. Просто Катрин давно уже умерла как для счастья, так и для боли и горя.

Правда, знавала она и более счастливые времена. Когда-то много лет назад, Матюрен Эрве держал крупную, процветающую ферму. В то счастливое время они умели тяжело работать, но умели и приятно отдыхать. Краткий отдых давал, в свою очередь, силы для того, чтобы вновь приниматься за работу.

Но с тех пор все изменилось. Разорение, потеря старых милых привычек… Знакомых порастеряли, деловые связи разорвались сами собой. И теперь супруги знали лишь одиночество, и ничего больше.

Эрве — единственные, кто остались в этих местах. Без друзей, без денег семья влачила жалкое существование, еле-еле перебиваясь с хлеба на воду, кормясь той малостью, какую еще способна была давать здешняя земля.

Тупое равнодушие убило в Катрин и жалость и любовь; нынешние несчастья, как бы тяжелы они ни были, женщина встречала не моргнув глазом. Она будто бы иссякла, как иссякает некогда бурный источник.

Жанна Эрве, старшая дочь, представляла собой полную противоположность матери. Нежная, чуткая, любящая, с благородной и самоотверженной душой, она всячески старалась противостоять превратностям судьбы и сглаживать семейные шероховатости. Чистая и честная натура, Жанна всегда была предупредительна с отцом, что особенно подчеркивало равнодушие Катрин.

Господь создал Жанну красавицей, но давно уже треснувшее зеркало как нарочно прятало от девушки ее красоту, а нищенские лохмотья скрывали стройный стан и высокую грудь. Быть может, щекам Жанны недоставало немного румянца, но тонко очерченный, живой профиль заставлял забыть о бледности кожи. Это была красота того типа, что часто встречается у женщин низких сословий. Девятнадцатилетняя девушка обладала множеством достоинств; прекрасна, словно роза, стойка, как маргаритка, застенчива, точно скромная фиалка.

В давние счастливые времена у Жанны отбою не было от поклонников и воздыхателей, рискующих лишь издали любоваться ее красотой. Для этого юного создания общий восторг был привычен, хотя в окружении девушки считалось неразумным придавать ему слишком большое значение. Но буря пронеслась над их семьей, и теперь услужливая и заботливая Жанна, предупреждающая любые желания домашних, довольствовалась всего лишь едва заметным выражением благодарности, которое далеко не всегда появлялось на лицах ее родных.

Несмотря на наивность, девушка прекрасно понимала, что мать ее больна душевно, и старалась, как могла, нежностью и вниманием облегчить страдания отца. Жанна всегда знала и чем утешить братьев, которым частенько доставалось от родителей.

Жан, старший из них, благоговел перед сестрой, всегда был рядом в радости и несчастье, улыбался, увидев ее улыбку, грустил вместе с ней. Высокий, сильный, хорошо сложенный, он был красивый парень. Благодаря ему и его сестре их жалкое хозяйство как-то еще сохранялось.

Младший брат Пьер, с трудом переносил работу в поле. Маленький, тщедушный, он отличался тихим нравом. Красивым назвать его было нельзя; неправильные черты лица, правый глаз слишком велик и безжизнен (это придавало мальчику безобидный вид), левый, маленький, глубоко посаженный, порой вспыхивал каким-то огнем. Нелюбимое дитя в семье, Пьер больше тянулся к матери, ему казалось, что она все же выделяет его среди прочих.

Мальчик любил Катрин нежно и самозабвенно. А мать? Мать же, казалось, не испытывала нежных чувств даже к крошке Маргерит; крики бедняжки не трогали ее душу. Но как только нетерпение побеждало безразличие Катрин, девочке здорово доставалось. «Это полезно для формирования характера», — спокойно говорила женщина…

Между тем Матюрен Эрве понемногу затих. Жанна ухаживала за ним, и, похоже, небезуспешно. Она помогла отцу лечь поудобнее, сделала повязку, и старик смог дышать.

— Жан, — обратилась девушка к брату, — ты пойдешь в город и приведешь доктора. Умоляю, пообещай ему все что угодно. Пусть только придет. Посуди сам, разве отец сможет без врачебной помощи оправиться? Умоляю тебя, собирайся поживее. В городе должны быть такие лекари, помогающие бедным. Господи! Ведь мы так несчастны. Должен же кто-то нам помочь.

— Жанна, сестренка, я сделаю все, что в моей власти и в моих силах. Но получится ли? Наша деревня далеко от города. Прошу, не надейся слишком. Однако я постараюсь. Буду убеждать доктора до тех пор, пока он не согласится приехать.

— Хорошо, Жан, хорошо. Вот возьми, продай это и заплати врачу.

— Как же, Жанна, твой крест? — удивился Пьер. — Ведь его дал тебе папа!

— Ему я его и отдаю, Пьер. Он очень дорог мне, это правда, но… Иди, брат, иди. Ничего не говори маме, понял?

Жан нехотя кивнул. Он все понимал.

— Ах, сестричка, как жаль, что нечем расплатиться с доктором. Так хочется, чтобы этот крест оставался у тебя, но что же делать. Проклятая нищета!

— Иди, иди! Ничего не поделаешь. Боже, как страдает отец! — Послушай, послушай, Жанна…

Все умолкли.

— Ты слышишь? Кто-то кричит. Слышишь?

Действительно, снаружи раздавались ужасающие крики.

— О, Господи! Что это, Жан? Мама!

Братья переглянулись и, вооружившись кольями, выбежали из дома. Входная дверь, жалобно скрипнув вслед уходящим, повалилась навзничь.

Глава VII

Матюрен Эрве, заснувший было, пока поутихла боль, очнулся из-за шума. Движение доставило ему новую боль и новые страдания.

— Жанна, Жанна, мне больно, мне холодно! Что там случилось?

Ветер безжалостно продувал хижину насквозь. Она вся шаталась и дрожала под сильными порывами.

— Укройся, отец. Погода очень плохая, но Бог убережет нас от еще больших испытаний.

— Братья ушли?

— Да, отец, да. Они услыхали чей-то крик и пошли туда. Только бы с ними ничего не случилось. Довольно уж с нас. Тебе холодно? О! Как медленно тянется время! Мама, ты не слышишь? Они не возвращаются?

— Нет, — сухо ответила Катрин. — Ничего не видно: дождь, ветер. О мой Бог!

Но тут вошел промокший до костей Жан.

— Мы спасли его, он жив.

— Кто?

— Путешественник. Пьер тащит его тележку. Вот он. О, мерзавцы!

На пороге появился мужчина лет пятидесяти в изодранной и испачканной грязью одежде. Его дорожный костюм безвозвратно погиб; широкий плащ, подбитый мехом куницы, теперь едва прикрывал колени.