Черные дни в Авиньоне - Светлана Цыпкина
— Выслушайте меня, прекраснейшая Алиенор! — тем временем воззвал рыцарь. — Копий я в самом деле не преломлял, но ведь и без того все закончилось благополучно! Я вернулся к вам живым и невредимым!
— Вы просто трус, сэр Азирафель, — отрезала Алиенор и покинула стену. Рыцарь немного постоял в раздумье, затем направил коня к воротам и скрылся в замке.
— Надо было нам обменяться шлемами, — заметил Кроули. — Ты бы предъявил мой как трофей, твой бы мне тоже пригодился.
— Да ну ее, — отмахнулся Азирафель, — в Камелоте ку-у-уча красоток. Не одна, так другая…
Желтые глаза распахнулись до последних доступных им пределов и с веселым изумлением уставились на ангела. А тот забормотал, все более и более путаясь:
— Раждому кыцарю… э-э-э… каждому рыцарю надо поиметь даму сердца… или заиметь? Ох, что я несу… Нет, срочно трезветь. Сроч-но.
Он сосредоточился на пустой бутылке, возвращая в нее выпитое до последней капли. Очевидно опасаясь, как бы демон не пристал с расспросами о похождениях во времена короля Артура, Азирафель поспешил вызвать новое воспоминание — на этот раз именно то, какое надо.
* * *
Мягкий августовский вечер пах яблоками, зреющими в королевском саду, полынью, укропом и шалфеем с грядок аптекарского огорода. Ароматы вливались в распахнутое окно библиотеки — просторного зала, тесно уставленного книжными шкафами и ларями. Под высоким сводчатым потолком копились ночные тени, но у окна еще хватало света: во всяком случае двое, сидевшие у стола, не спешили зажигать свечу в простом медном подсвечнике. Конечно, Азирафель обошелся бы вообще без света, но в четырнадцатом веке такая способность могла быть ложно истолкована.
Раскрыв большую кожаную папку, он вытащил лист пергамента и принялся читать вслух. Ему очень нравилось то, что он читал, хотя смысл написанного резко контрастировал с умиротворением, разлитым в библиотеке.
Ложь и злоба миром правят.
Совесть душат, правду травят,
мертв закон, убита честь,
непотребных дел не счесть.
Заперты, закрыты двери
доброте, любви и вере.
Мудрость учит в наши дни:
укради и обмани!
Друг в беде бросает друга,
на супруга врет супруга,
и торгует братом брат.
Вот какой царит разврат!
«Выдь-ка, милый, на дорожку,
я тебе подставлю ножку», —
ухмыляется ханжа,
нож за пазухой держа.
Что за времечко такое!
Ни порядка, ни покоя,
И Господень Сын у нас
вновь распят, — в который раз!
Азирафель отложил пергамент и взглянул на слушателя: сухощавого пожилого мужчину, облаченного в монашескую рясу. Коротко стриженные волосы, совсем седые, обрамляли тщательно выбритую тонзуру.
— Что скажете? Удивительно злободневная вещь, вы согласны? Между тем написана полтора века назад. Ее автор — легендарный Гугон Орлеанский по прозвищу Примас.
— Наслышан о нем, — монах кивнул. — Гугон достоин стать в один ряд с величайшими поэтами и ораторами античного мира. Признаться, я думал, его сочинения никем не записаны и передаются из уст в уста, а вы обнаружили целый сборник… — монах тяжело закашлялся. На бледном лице выступили алые пятна.
Азирафель вскочил со своего места:
— Доктор Оккам, я распоряжусь, чтобы сюда принесли горячего молока с медом. Вам не следовало бы сегодня вставать.
— Спасибо, мой друг, мне уже лучше, — исхудавшие пальцы подрагивали, но Оккам с жадным интересом перебирал пергаментные листы, уложенные в кожаную папку. — Это стихотворение я непременно включу в свой новый трактат. Дорогой Вайскопф, должен отметить, королевской библиотеке невероятно повезло с хранителем!
Уходя, Азирафель позволил себе довольную усмешку. Это в самом деле была непростая и кропотливая работа: внушить кастеляну королевской резиденции в Мюнхене, что у него имеется горячо любимый племянник, лиценциат богословия и большой разумник, который прямо-таки создан для работы с личным собранием книг Людвига IV Баварского, короля Германии, императора Священной Римской империи. Прежний библиотекарь срочно попросился на покой, благо, был уже в летах, и вскоре должность перешла к скромному и обходительному господину лет тридцати, представленному кастеляном как Азария Вайскопф.
Ангел, как и полагается полевому агенту, знал все языки мира, но в бытовом лексиконе нередко путался. Смешав латынь и немецкий, он кое-как выкроил себе подходящие имя с фамилией, и долго еще сокрушался о безвозвратно ушедших временах, когда никого не смущал просто «Азирафель».
Внедрение прошло как по маслу. Новый библиотекарь умел не попадаться на глаза императору, но всякий раз, когда Его Величество интересовался состоянием книгохранилища, обнаруживалось, что число фолиантов возросло, и каждая новинка являла собой сокровище в отношении и содержания и оформления. А общение с библиотекарем неизменно приводило обычно раздражительного Людвига в благодушное настроение. Правда, на его распрю с папой Иоанном XXII это никак не влияло, но Азирафель не отчаивался: здоровье у императора было отменное, ум крепкий и ясный, а это значит, ангельское воздействие со временем возьмет свое.
В 1330 году, спустя год после появления нового библиотекаря, в Мюнхен прибыли беженцы из Авиньона, искавшие высочайшего покровительства: монахи-францисканцы Уильям Оккам и Михаил Цезенский. Михаила главным образом беспокоили дела ордена, переживавшего не лучшие дни. Оккам же, поклявшись королю защищать его словом в ответ на защиту мечом, занялся политикой. Для сочинения злободневных трактатов ему требовались самые разнообразные книги, поэтому не удивительно, что он сделался частым гостем в библиотеке. И вскоре искренне привязался к обаятельному и образованному библиотекарю, найдя в нем достойного собеседника и преданного слушателя.
Азирафель тоже был очень рад этим беседам. После Аристотеля ему уже давно не с кем было поговорить по душам, потолковать со вкусом обо всех гранях Непостижимого замысла. Только требовалось следить за тем, чтобы случайно не обронить в разговоре фразы вроде «как-то спросил я у Платона».
Прошло двенадцать лет. Людвиг IV за эти годы доспорился с папой Иоанном до отлучения от церкви, своевольно заменил его антипапой, изъездил подвластные земли вдоль и поперек, воевал, заключал мир, плодил наследников, овдовел, вновь женился, — словом, вел себя как типичный монарх той бурной эпохи, меньше всего склонный к смирению и кротости. Ничего удивительного: ангел совсем забросил свои обязанности. Огромная библиотека, спокойная жизнь, разнообразный, а порой изысканный стол и, наконец, прекрасный собеседник — этого оказалось достаточно, чтобы посланник Рая перестал думать о чем-либо другом. В отчетах Наверх он неизменно ссылался на упрямство и непоседливость Людвига, мешавшие вести планомерную деятельность по склонению к добру, но в заключение уверял, что работает не покладая рук. А вот смертный философ в самом деле трудился на совесть:
