Артуро Перес-Реверте - Мыс Трафальгар
– К вашим услугам, мой капитан, – говорит Орокьета. – Готов к резне и пучине.
Де ла Роча смотрит туда, откуда дует ветер. Откуда приближаются англичане.
– Кончайте шутить и командуйте боевую тревогу.
3. Бак
– Раздерните кливер, а то душа болит на него смотреть.
Стоя рядом с колоколом, сразу за фок-мачтой, гардемарин Хинес Фалько наблюдает, как второй боцман Фьерро выполняет распоряжения дона Хасинто Фатаса, старшего помощника «Антильи», который, с пистолетом и саблей на поясе, только что занял боевой пост на баке, он очень спокоен, доброе утро, господа, надеюсь, мы с вами не ударим лицом в грязь перед командиром и теми, кто смотрит на нас с кормы. Сигнал «корабль к бою к походу приготовить», будь он неладен. Сзади, у подножия грот-мачты, барабан продолжает выстукивать боевую тревогу: трам, трататам, трататам, трам, трам, а тем временем юнги таскают на палубу ивовые корзины с саблями, топорами и абордажными ножами, солдаты под надзором сержантов заряжают мушкеты, комендоры готовят к бою орудия штирборта на твиндеке и палубе. Здесь, на баке, неуверенно шлепая босыми ногами по влажным доскам, подгоняемые выкриками и ударами плетки второго боцмана Фьер-ро (а глазомер у него отличный и рука тяжелая), люди, приставленные к фок-мачте и бушприту, раздергивают риф, чтобы кливер стал вдоль ветра, але-гоп, але-гоп, а потом крепят шкот с подветренной стороны, чтобы парус забрал. А это целое искусство.
– Найтовь!.. Я сказал: найтовь!… Найтовить, мать вашу!
Матросы кое-как подвязывают фал и шкот и растерянно переглядываются, не зная, то ли они делают. Да и откуда им знать. Из полусотни с лишним несчастных, отправленных на бак, чтобы производить нужные маневры и обслуживать шесть восьмифунтовых пушек носовой батареи (три с левого борта, три с правого), лишь около дюжины имеют морской и боевой опыт, так что боцману пришлось самому ухватиться за шкот, чтобы довести дело до конца. Мать вашу, бормочет он сквозь зубы. Мать вашу. Тяни, сукины дети. Еще тяни. Да вы просто сборище содомитов. Из Кадиса, понятное дело. В Кадисе только и есть, что тунец да содомиты.
Стоя в стороне, возле трубы камбуза, чтобы не мешать, дон Хасинто Фатас смотрит на них одним глазом, сощурив другой, будто целясь, чтобы выстрелить в рекрутов. Или в самого себя. Потом, сокрушенно вздохнув, оборачивается к гардемарину:
– Пусть здесь насыплют песка.
Он не говорит больше ничего, но Хинес Фалько угадывает остальное по его тону. Если эти бедняги скользят и спотыкаются уже сейчас, то лучше даже не думать о том, что будет, когда по доскам растекутся целые лужи крови. Внутренне содрогаясь, гардемарин просовывает голову в люк и отдает соответствующие распоряжения молоденьким юнгам, ожидающим внизу, на второй орудийной палубе, с бадьями песка. Когда им начинают посьщать палубу, бывалые моряки, переглядываясь, подталкивают друг друга локтями. Что скажешь, земляк? Да уж Новички тихонько задают вопросы, а получив ответ, озираются по сторонам, раскрыв рты и вытаращив от ужаса глаза, которые чуть не вылезают из орбит, когда другие юнги начинают раскладывать между орудиями сабли, топоры и абордажные ножи, такие острые, что даже смотреть страшно. Появляется мальчуган лет десяти-двенадцати с ведром водки и высокой кружкой; по только что рассыпанному песку он переходит от человека к человеку и дает каждому отхлебнуть этой вонючей отравы, но скупо: времени хватает лишь на один глоток. Один из «стариков», столпившихся возле кабестана, нарочито громко произносит, не прекращая точить о камень абордажный топор:
– Ну, коли моряка угощают выпивкой, значит, ему каюк. Верное дело.
Дон Хасинто Фатас для проформы велит боцману записать имя остряка. Чтобы потом не забыть всыпать ему по первое число, говорит он. И боцман делает вид, что записывает, хотя все, кроме новичков, знают, что через полчаса, когда полетят щепки и картечь, а сверху начнут валиться обломки мачт, куски мяса и чего угодно, всем будет наплевать на то, что запишет или не запишет Фьерро, мать его за ногу. А пока боцман прячет записную книжку, гардемарин Фалько поднимает глаза и смотрит на необъятный лес дерева, парусов и снастей, поскрипывающий у него над головой, на укрепленные мачты и реи, прихваченные цепями, чтобы не обрушивались в бою. Кррр, кррр, чррр, чррр – скрипит все это, лениво покачиваясь на волнах, и юноша чувствует себя мышью, оказавшейся внутри скрипки, на которой пытаются играть неумелые руки. Хинес Фалько уже восемь месяцев на судне и знает его от клотиков до льял, но когда он оглядывается по сторонам, вот так, как сейчас, его просто подавляют пропорции этого чудовища – с иголочки, только что из ремонта, семидесятичетырехпушечного корабля: три с лишним тысячи тонн дерева, парусины, пеньки, железа и человеческой плоти, несомые корпусом, имеющим сто девяносто футов в длину и пятьдесят два в ширину, ниже ватерлинии обшивка медью, болты и гвозди бронзовые, везде американское дерево, феррольский дуб, астурийский бук, арагонская сосна, канаты из Мурсии и Валенсии, андалусская парусина, каталонская и севильская бронза, железо из Кантаб-рии. Совершенная машина, чудо инженерной мысли, артиллерийская платформа, созданная, чтобы передвигаться с помощью ветра, выдерживать шторма и крошить врага, если он позволит. Non plus ultra[41] с килем и обшивкой из лучших лесов Испании и Америки. Все чистое, выскобленное, металлические части надраены до блеска, каждый свободный трос и канат уложен в бухту. Сорок миллионов реалов[42], покачивающиеся на волнах. А совсем скоро, думает юный Фалько, большая часть всего этого разлетится в щепки и клочья, палуба станет скользкой от крови, у людей сознание затуманится от порохового дыма, и здесь воцарятся ужас и хаос. Гардемарину это известно не понаслышке. Никак нет. Он сам пережил такое три месяца назад, у мыса Финистерре, когда объединенному флоту, возвращавшемуся с Антильских островов, пришлось целый день биться с эскадрой адмирала Колдера, бум, бум, бум, а вечером англичане отошли, уводя с собой два захваченных испанских судна, причем ни адмирал Вильнев, ни ближайшие французские линейные корабли (лягушатники, сволочи, помойные крысы) не сделали ровно ничего, чтобы этому воспрепятствовать.
У Хинеса Фалько Альгамеки, родившегося шестнадцать лет назад на средиземноморском побережье, в Картахене (бывает же такое – в тот самый год и в том самом городе, на чьих верфях была построена «Антилья»), волосы почти белокурые, лицо в прыщах. Он мальчик из хорошей семьи – средний класс, на грани с высшим, – потому что в Кадисскую школу гардемаринов, источник кадров для Королевского военного флота, престижный центр, со дня своего основания воспитывающий образованных, хорошо подготовленных офицеров, принимают только мальчиков из семей с положением, сумевших доказать (или купить себе) дворянское происхождение и по отцовской, и по материнской линии. Из троих юных претендентов на офицерское звание, имеющихся на борту «Антильи», он средний: Косме Ортису, уже опытному моряку, который на шканцах ведает сигналами, восемнадцать, а маленькому Хуанито Видалю – тринадцать. Его Фалько только что видел – парнишка стремительно карабкался по вантам грот-мачты: наверняка его послали на марс разузнать что-нибудь у наблюдателей, – и ему показалось, что тот в хорошей форме, несмотря на то, что накануне вечером в каюте гардемаринов его рвало. Буээээ. Несмотря на то что маленький паршивец испортил всем ужин, Видаль, совсем еще зеленый, своенравный мальчуган, симпатичен Фалько куда больше, чем этот чопорный Ортис с его дурацкими сигналами, весь какой-то замороженный и негнущийся, будто в задницу ему загнали банник от тридцатишестифунтовой пушки. Хотя, может, и правда загнали. А то, что Видаля укачало, дело понятное: парень вышел в море – впервые в жизни – только два дня назад. Его мать и три сестры, рыдая в три ручья, долго плыли следом на лодочке, некоторое время сопровождавшей «Антилью», пока восточный ветер нес ее к выходу из гавани, а на берегу, в Сан-Себастьяне и Ла-Калете, весь Кадис махал платками, жены, дети, родители, друзья, все-все-все толпились там, глядя, как эскадра удаляется в гробовом молчании, люди на кораблях смотрели назад, на землю, будто видели ее в последний раз, а в лодочке, плывшей рядом с огромным бортом «Антильи», мать и сестры Видаля, заливаясь слезами, все кричали: до свиданья, Хуани-то, до свиданья, а сам бедный Хуанито, в застегнутом под самое горло кафтанчике, смотрел на них сверху, ухватившись за ванту, очень бледный и очень серьезный, украдкой потягивая носом, чтобы тоже не расплакаться. Хуан Видаль Ромеро, гардемарин. Тринадцать лет. Кстати, его отец, капитан-лейтенант, тоже здесь. Поблизости, на одном из соседних кораблей. Где-то в авангарде, на борту «Багамы»; так что сейчас мать и сестренки Видаля, так же как и весь Кадис от Пуэрта-де-Тьерра до Ла-Виньи, наверняка стоят на коленях, с четками в руках, перед каким-нибудь – в городе их много – образом Христа или Девы Марии, Virgo potens, turns eburnea, porta coeli[43] и так далее, молясь, чтобы отец и сын вернулись целыми, с руками и ногами на своем месте. Или чтобы хотя бы просто вернулись. Потому что при таком количестве англичан даже просто вернуться – в любом состоянии – уже подарок судьбы.
