Елена Арсеньева - Русские куртизанки
— Понятно, — пожимала плечами Екатерина. — И все спали, да?
— Ну да, — кивала Прасковья, не расшифровывая сии многозначительные слова, потому что Екатерина и сама знала, что Павел спал за обеденным столом, а в это время великая княгиня и шалунишка Андре торопливо прелюбодействовали, а потом занимали свои места за тем же столом, так что Павлу казалось, будто ничего и не изменилось, пока он на минуточку вздремнул… ровно ничего, кроме того, что его рога, и без того ветвистые, приобретали еще один отросток, или два, или три, смотря по обстоятельствам.
— Ой, подозрительна мне эта сонливость… — бормотала Екатерина. — Небось опаивают Павлушку, да?
— Опаивают, ей-богу, вот провалиться мне на этом самом месте, если вру! — крестилась Прасковья. — А вот еще депеша перехваченная: князь Вальдек, канцлер Австрийской империи, говорил родственнику твоему, принцу Ангальт-Бернбургскому: «Если эта не устроит переворота в России, то никто его не сделает!» Догадываешься, кого он разумеет под словом «эта»? А английский посланник Джеймс Гаррис в донесениях своему правительству намекает на неминуемую борьбу между тобой и Наташкой за власть в России! Далеко дело зашло, Като, чрезмерно далеко! Пора их окоротить, пока и в самом деле чего не вышло!
Екатерина открыла глаза Павлу и на прелюбодеяние, и на возможный комплот, у него сделалась истерика, однако Наталья сумела-таки отвести ему глаза и успокоить, свалив все на недоброжелательную свекровь. Матушку свою Павел недолюбливал и охотно поверил жене. Прежде всего стала осторожней сама великая княгиня… Прекратила тайные и явные встречи с послами, с их агентами, поняла: время для государственного переворота еще не настало. К тому же она наконец-то забеременела, и Екатерина была так счастлива, что простила Наталье все свершенные и даже еще не свершенные грехи.
— Мне безразлично, чей это ребенок! — исповедовалась она Прасковье с привычным здоровым цинизмом истинного государственного деятеля. — От души надеюсь, что от Разумовского! Но пусть Наташка только родит — и больше никогда не увидит дитятю. Я воспитаю его сама, по образу своему и подобию. Я сделаю из него истинного государя для России. Назначу наследником в обход Павлушки!
Прасковья только восхищенно головой качала…
Но этим замыслам (которые, к слову, воскреснут у Екатерины спустя двадцать лет, относительно великого князя Александра Павловича, и заставят Павла ненавидеть собственного сына) не суждено было сбыться. Дитя, готовое родиться, умерло во чреве матери. Требовалось немедленно делать кесарево сечение, чтобы спасти великую княгиню, которая страшно мучилась. Но отчего-то консилиум замешкался с принятием решения, и наконец стало ясно, что операция запоздала. У Натальи началось заражение крови. Она знала, что умрет, но так намучилась, что ожидала смерти почти с нетерпением. И до последнего дня через преданную ей фрейлину Алымову продолжала посылать своему любимому графу Андрею нежные записки и цветы. Страсть поглощала ее всю и значила для нее куда больше, чем какая-то там смерть.
И вот злосчастная цесаревна преставилась.
Тем же часом Прасковья Брюс проникла в ее кабинет и унесла оттуда потайную шкатулку с письмами. Разумеется, шкатулка была доставлена к императрице. Екатерина просмотрела их, сардонически хмыкнула, увидав список долгов великой княгини, доходивший до трех миллионов рублей, и опечатала шкатулку. Она не намерена была никому предъявлять ее содержимое. Однако обстоятельства оказались сильнее. Павел от горя умирал, едва не лишился рассудка, и две многоопытные подруги, императрица и графиня Брюс, устроили спешный военный совет, на котором решено было выбить клин клином.
Екатерина призвала наследника и, не тратя лишних слов на утешения, вскрыла перед ним запечатанную шкатулку с бумагами Натальи. Выбрала несколько писем, протянула Павлу…
Из императорских покоев великого князя унесли почти без чувств.
В результате Разумовский был отправлен в Италию с дипломатической миссией и вскоре сделался одним из выдающихся русских дипломатов. На шалунишку Андре императрица, любительница красавцев, долго сердиться совершенно не могла, и любимая подруга ее в этом всячески поддерживала.
Между тем смерть любимой жены, а еще пуще — предательство ее и наилучшего друга произвели разительную перемену в натуре Павла Петровича. Из легкомысленного, словоохотливого, непоседливого человека он сделался сумрачным и недоверчивым, крайне подозрительным, что доходило у него порою до мании. Екатерина всерьез обеспокоилась, однако Прасковья только плечами пожала:
— Я ж говорила тебе, Като: клин клином вышибают! Жени его сызнова!
— Так скоро? — усомнилась Екатерина. — Он не захочет! Горе его слишком глубоко.
Прасковья посмотрела на нее снисходительно и снова пожала плечами:
— Павлушкино-то? Да он и горевать-то не способен толком.
И Прасковья в очередной раз оказалась права! Павел не то что не был способен горевать — он не умел ни на чем толком сосредоточиться. И это спасло ему рассудок. Когда — спустя несколько дней после кончины Натальи — Екатерина осторожно заговорила о необходимости поиска новой невесты и упомянула принцессу Софью-Доротею Вюртембергскую, Павел отнюдь не разгневался и не возмутился такой спешкой. Он обратил к императрице оживившийся взор и с большим интересом спросил:
— Брюнетка? Блондинка? Маленькая? Высокая?..
И немедленно началось сватовство, которое очень скоро кончилось браком. В России появилась новая великая княгиня — Мария Федоровна.
Но это, как принято выражаться, уже совсем другая история…
Вернемся, впрочем, к Григорию Потемкину — вернее, любви к нему Екатерины.
Светлейший был умен и уже через два года общения с этой незаурядной женщиной и незаурядной любовницей понял, что может быть ей только другом, советчиком и помощником во всех ее великих начинаниях. Если останется любовником, то скоро умрет. Для того чтобы быть той, кем она была — Великой Екатериной, — императрица нуждалась не только в умных мыслях, но и постоянной подпитке нежностью, пылкостью, страстью: она должна была постоянно ощущать себя любимой и желанной. Чтобы быть великой женщиной, она должна была всегда оставаться именно женщиной. И в глубине души Григорий Александрович смирился с тем, что ему придется делить любовь императрицы с другими мужчинами: куда более молодыми и красивыми, чем он…
В 1775 году Потемкин уехал на несколько недель из Петербурга, и все тот же, уже упоминавшийся нами, Никита Панин, который спал и видел занять должность первого советчика императрицы, который будет направлять ее политику и влиять на само течение ее мыслей, быстренько подсунул ей новую свою креатуру: Петра Васильевича Завадовского.
