Анатолий Брусникин - Девятный Спас
Первое, что отметил — морщины с прошлого гляденья стали резче, черные волосы там и сям засерели первой сединой. Это пускай. Главное, зубы белые, крепкие — хоть глотку ими рви. Зеркалов уже лет десять, как вошел в свой коренной, настоящий возраст, с тех пор менялся мало, и видно было, что выпадет из него еще очень не скоро, разве что седины будет прибавляться да морщин.
У зеркала Автоном оказался не по своему хотению, а от безделья и невозможности отлучиться из светелки, в которую должен был никого не впускать — ни чертей, ни ангелов, ни бояр, хоть бы даже наипервейших. А кто сунется без спросу, пеняй на себя, на то у пояса сабля дамасской стали и два немецких пистоля на столе.
В соседней горнице, где с вечера разрешалась от бремени княгиня Авдотья Милославская, раздавались шорохи и плеск воды, звенели серебром тазы-кувшины, по временам глухо мычала роженица, да бормотала-приговаривала бабка-повивальня. Ее пустили для соблюдения виду, а распоряжался всем зеркаловский холоп Яха Срамнов, на любую руку мастер. И на тот свет кого отправить, и на этот пустить — всё умеет.
Путевой дворец в Воздвиженском был сирый, тесный, как и положено смиренному приюту по пути на богомолье. Одно названье, что дворец — большая изба, и только. Царевнина свита разместилась на ночь кто где: по амбарам, конюшням, сараям, деревенским домам.
Это и хорошо. Нечего под дверью торчать, подслушивать-подглядывать. Дело стыдное, женское. У ложа своей комнатной боярыни и свойственницы по Милославским бдила сама царевна Софья Алексеевна, а с нею повивальня и расторопный Яха. Снаружи для обережения хватило одного Зеркалова, который княгине родной брат, а благоверной правительнице ближний стольник.
Беда только, очень уж долгой выходила бабья туга. Ждать стольнику было томно, занять себя нечем, только думу думать, в зеркало глядеть да по временам доставать из кармана златые часы, царевнин подарок за верную службу.
Как в хитрой голландской луковице полночь звякнуло, из горницы раздался тонкий писк, навроде котячьего.
Разрешилась, слава те Господи. Наконец-то! Зеркалов вытер испарину со лба, перекрестился. Ох, бабы, бабы, ненадёжное племя… Автоном Львович сам недавно стал отцом, тому всего пять дней. Народился сын — долгожданный, уж и не чаянный.
Первый брак у стольника был бездетный. Пришлось жену от себя отлучить, в дальний монастырь отправить, где она вскорости и учахла. Только зря грех на душу взял. Сколько под Автономом ни перебывало баб и девок (он на плотское дело, особенно после баньки, был охоч), ни одна от него не понесла. Не в жене, значит, дело. Сок в Зеркалове родился мертвый, безпотомственный. Со временем Автоном смирился, что без наследника останется. Когда о прошлый год снова женился, то уже не ради приплода, а дли приданого. Получил за невестой деревеньку Клюевку, и полтораста душ. Жена была девчонка совсем, тринадцатый год. Не ждал от нее стольник никакой пользы, кроме постельной утехи. И вдруг на тебе — понесла!
Срамнов сразу предупредил: не пролезет дите, узка боярыня в бедрах, не успела раздаться. Так оно и вышло.
Орала-орала, горемычная, день, ночь, и еще день, а разродиться не может.
Яшка вышел к белому от переживаний Автоному Львовичу, вытер о подол окровавленные руки. «Решай, боярин. — Он барина всегда так называл, хоть стольнику до боярина, как воробью до сокола. — И сына потеряешь, и жену. Могу дитё на куски разъять и по частям вынуть. Тогда боярыня жива останется. А не то её распорю, попробую малого достать чревом».
Колебания у Зеркалова не было, даже мгновенного. Хотя жену, конечно, пожалел. Радовала она его, пичуга. Глаза в цвет колокольчиков. И смех такой же, колокольчиком. Поэтому не доверил Яхе. Всё сделал сам.
Подошел к постели, где она лежала бледная, измученная. Поцеловал в горячие, обкусанные губы. Накрыл лицо подушкой, подержал. Она, как цыпленочек, только слабенько трепыхнулась. А как Срамной ей станет брюхо вспарывать, Автоном Львович глядеть не стал. Тяжко.
Стоял за дверью, молился Господу, чтоб не зазря жена сгинула. И услышал Бог, смилостивился.
Мальчик был хоть слабенький, но живой. Когда Яха его по скользкой гузке шлепнул, а тот ни гу-гу, Зеркалов сначала испугался. Но младенец открыл глаза. Если у матери-покойницы они были синими, словно колокольчики, то у сына еще чудней — сиреневые. Или, красиво сказать, лиловые, как чужеземный цветок фиалка.
Будь воля Автонома Львовича, он не отходил бы от колыбели ни днем, ни ночью, все любовался бы своим драгоценным отпрыском. Но служба есть служба. Тем более, тут судьба решалась — и правительницы Софьи, и ее ближнего стольника, а значит, и стольникова сына.
Надо было ехать в Троицу, подавлять нарышкинскую смуту. И так сколько времени упущено!
Осторожно облобызав крошечного Софрония, отец вверил его нянькам и отправился в недальний, но опасный путь. Крестин еще не было, но имя уже определилось — в честь Софьи Алексеевны, о чем ей уже сказано, и царевна порадовалась, обещала быть крестной матерью. Великое дело для Зеркалова, предвестие будущего высокого взлета.
Софья, конечно, не из-за имени так расчувствовалась. Мало ль и раньше Софрониев да Сонек наплодили придворные искатели. Хоть и железная она, правительница, а все-таки баба. Страшно ей. И что у Автонома благополучно младенец родился, то царевне благой знак и утешение, а про смерть роженицы стольник говорить не стал, ни к чему сейчас. Наврал, что здорова.
Давно уже приживал Зеркалов при верховной власти. Из кожи вон лез, чтоб выбиться, а многого достичь не выходило, до самого последнего времени. Когда сестру Авдотью за одного из Милославских выдал, очень вознадеялся на перемену, да обсчитался. Князь Матвей оказался самой что ни на есть младшей ветви, не сильно богат, а к тому же робок. Из вотчины подмосковной только по большим праздникам выезжал, места хорошего и для себя не просил, не то что для зятя. Едва-едва Автоном в стольники прорвался. Но стольников этих в Кремле сотни три, притом у большинства рука посильней и мошна потолще. Семь лет затирали Зеркалова на мелких посылках, дарили скудными наградами. Но дождался-таки своего часа. Потому что сердце имел рысковое и голову на плечах.
Вот ведь все при дворе ведали про Софью и Василья Голицына. Благоверная правительница с оберегателем большой печати который год чуть не в открытую жила. Немало и таких, кто знал, что царевна от князя дважды плод травила — нельзя ей себя, девицу, блудным чадородием ронять. Болтать о том не болтали, за такие разговоры без языка останешься, однако тайна невеликая.
И что же? Один Зеркалов придумал, как из того профит добыть.
