А. Моров - Трагедия художника
Для личных нужд отвели Михаилу Александровичу великолепный дом. В нескольких километрах от Дартингтон-холла (так называлась резиденция хозяйки замка) в двухэтажном старинном здании устроили интернат для студентов. Отбирали их с большой тщательностью. Те, кто прибывал, например, из Соединенных Штатов Америки и Канады, по просьбе Чехова, предварительно проверялись (им устраивали нечто вроде экзаменов) А. Жилинским и В. Соловьевой, которые остались жить в Нью-Йорке.
Ровно в восемь утра к интернату за студентами подкатывал специальный автобус. На нем была надпись: «Театр-студия М. Чехова». Автобус отвозил их на занятия.
Начинались они с физической подготовки. Потом шли теоретические лекции, занятия по мастерству актера и другие дисциплины. Программы по каждой из них составлял и утверждал сам руководитель школыстудии.
Большое внимание уделялось практическим урокам. Материал для них всегда выбирался глубокий — Шекспир, Достоевский, Райнис. При этом требовалось, чтобы пользовался исполнитель не только словом, но чтобы у него «говорили» и тело, и руки, и плечи. Телу актера Михаил Чехов вообще придавал огромное значение. Он говорил: «Тело актера может быть или его лучшим другом, или злейшим врагом».
Человеческие руки, — напоминал он, — наиболее подвижная и свободная часть тела, связанная с чувствами. Ритмы дыхания и биения сердца в груди (в сфере чувств) непосредственно вливаются в руки, делая их выразителями тончайших настроений и чувств. Актеры часто забывают, как выразительны могут быть их руки. В ногах человека выражается его воля. Вглядитесь в походку людей и вы увидите индивидуальные особенности их воли. Разумеется, руки человека также проникнуты волей, но в них она окрашена чувствами. Мысли, упражнения и наблюдения такого рода постепенно научат вас использовать свое тело на сцене как инструмент, при помощи которого вы воплощаете перед зрителем ваши художественные образы.
Терпеливо, настойчиво, изо дня в день учил Михаил Чехов студийцев, как надо сначдла вызвать в своем воображении внешний и внутренний облик своего героя, а потом и воплотить (сыграть) его на сцене. Тут он решительно предостерегает от поспешности. Рекомендует приступать к воплощению образа по частям, то есть выбрать сперва одну черту — движение руки, походку, наклон головы, слово, взгляд, характерный жест, душевное состояние — и со вниманием изучить эту черту в воображении, затем начать воплощать только ее одну, имитируя созданное и проработанное в фантазии студийца. Тогда тело, голос и чувства его без излишнего напряжения или привычного клише («штампа») легко выполнят эту посильную для них задачу.
Добившись этого, надо снова вглядеться в свой образ, снова имитировать его. Потом повторять упражнение до тех пор, пока выбранная для воплощения деталь не станет близкой исполнителю, пока он не достигнет легкости в ее выполнении.
— Представьте себе, — говорил он студийцам, — что вам нужно изобразить на сцене человека, характерные черты которого вы определяете как лень, неповоротливость (душевную и телесную), медлительность и т. д. Тело его вы видите полным и неуклюжим, рост низким, плечи и руки опущенными. Вы создали этого человека в своей фантазии. Что делаете вы для того, чтобы воплотить его со всеми его душевными и телесными особенностями? Вы воображаете на месте вашего тела другое тело, то, которое вы создали для вашей роли. Оно не совпадает с вашим. Оно ниже, полнее вашего. Руки его, может быть, длиннее ваших. То, другое тело, не способно двигаться с такой быстротой и ловкостью, как ваше. В этом новом теле вы начинаете чувствовать себя «другим человеком». Оно постепенно становится привычным и знакомым для вас, как ваше собственное. Вы учитесь ходить, двигаться и говорить в соответствии с его формами. Эта увлекательная работа шаг за шагом приводит вас к тому, что вы правдиво начинаете действовать и говорить уже не как вы, но как изображаемое вами лицо. Причем воображаемое тело это, как продукт вашей творческой фантазии, есть одновременно и душа и тело человека, которого вы готовитесь изобразить на сцене. В нем объединяется для вас и внутреннее начало, и внешнее. Скоро вы по-новому переживаете и ваше собственное, пронизанное новой психологией, тело и уже больше не будете нуждаться в воображаемом теле. Никогда рассудочный анализ не раскроет перед вами психологии роли с такой правдивостью, глубиной или юмором, как созданное вами воображаемое тело. Малейшее изменение, которое вы пожелаете сделать в нем, совершенствуя его, будет раскрывать перед вами новые душевные нюансы роли.
То, чему он учил, требовало усилий. Но если актер хочет усвоить технику своего искусства, постоянно повторял Чехов, он должен решиться на долгий и тяжелый труд. Наградой за это будет встреча с собственной индивидуальностью и право творить по вдохновению...
Для каждой дисциплины, будь то история быта, спорт или то же мастерство актера, в Девонширском замке отвели особые помещения. Иногда занятия шли на плацу, где некогда происходили настоящие рыцарские поединки и турниры.
У миссис Элмхерст, помимо чеховской, была и балетная студия. Еженедельно, по субботам, воспитанники обеих студий наносили друг другу визиты. А иногда на открытые просмотры в Дартингтон-холл приезжали по приглашению хозяйки разные гости. Был среди них однажды и Бернард Шоу с супругой. Но чаще всего гостями студии являлись актеры, актрисы и режиссеры. Их угощали чаем с сандвичами. За чаем шли беседы. Михаил Чехов раскрывал свои планы-мечты. О театре. Об актерах-жрецах, готовых на жертвы ради искусства. Хозяйка дома вторила ему. Гости слушали, восторгались. Иногда спорили. Скептики (такие тоже попадались среди гостей в Дартингтон-холле) ухмылялись.
— Не найдете вы теперь таких актеров, — утверждали они. — Во всяком случае, в Англии. Мы народ практичный.
Михаил Александрович не забыл уроков, которые получил за последние годы. В памяти своей он крепко держал и то, что видел, пережил в Вене, в Берлине, в Париже. Но он не поддавался. Не хотел поддаваться. Ведь здесь все шло, как было задумано. А условия как в лучших, казалось, мечтах могло мечтаться.
— В раю, Питер! — энергично возглашал он, встречаясь с очень привязавшимся к нему Васараудзисом, дружески потрепав его по плечу.
— В раю, Михаил! — радостно отзывался на привет Чехова Петерис.
Но частенько, признается теперь Петерис Васараудзис, за внешней бодростью чеховских интонаций слышалась невысказанная тоска. Глубоко русский человек, Михаил Чехов и не мог чувствовать себя счастливым, живя вдали от Родины.
Среди размеренных, расписанием предусмотренных будней и праздников подошел как-то день рождения Михаила Александровича. Студенты решили отметить это событие. Иозас Густайтис разучил с товарищами «Вечерний звон». Двое других вызвались подготовить и сплясать «Русскую». Деятельное участие во всем принимала и дочь хозяйки — Беатриса. Ученики нарядились в русские одежды, явились под окна чеховского дома, стали петь, танцевать. Жена Чехова, Ксения Карловна, пригласила всех в дом. Кто-то произнес здравицу в честь именинника. Но сам он — обычно такой охочий до шутки, такой жизнерадостный — был хмурым, скучным. Чувствовалось, что чем-то горьким отдавал для него этот праздник, который — вот уже столько лет! — он встречал в разлуке со всем, что было ему близко и дорого по духу, по чувству.
Скоро все ушли, а Михаил Александрович загрустил еще больше. Почему-то вспомнился Александр Николаевич Островский, и его Аркашка Счастливцев. Как тот, оставшись, вроде него самого, Михаила Чехова, без дела, приехал в гости к дяденьке-лавочнику. У того за обедом и ужином водки пей сколько хочешь, а после обеда спать. Казалось бы, чего лучше? Аркашка уже поправился, толстеть стал, да вдруг как-то за обедом пришла ему в голову мысль: «А не удавиться ли?» По старался избавиться от нее, но та же мысль вечером вернулась опять...
«К чему бы это пришло мне в голову?» — подумал Михаил Чехов и, тряхнув головой, попробовал, подобно Аркашке, избавиться от привязавшейся мысли. Но она не шла вон. И почему-то рождалось недовольство.
В Англии, как и в Соединенных Штатах Америки, как везде, где ему довелось побывать на Западе, наблюдал он прогресс в технике, в науке. А искусство, настоящее искусство, видел он, глохнет. Его разъедают скепсис и та практичность, о которой говорил в тот раз за чаем с сандвичами гость Дартингтон-холла. Потом этот день рождения, и студенты в русских костюмах. Они невольно напомнили о том, что понемногу стало забываться. Может быть, напрасно? Далекая родимая страна, теперь уже только страна воспоминаний — радостных, грустных, неповторимых, — вставала перед ним как укор. Ему вдруг стало тошно от здешней сверхблагополучной обстановки, всех этих синих тренингов и по особому заказу исполненных легких тапочек, от рыцарских площадей для занятий и умильных разговоров об искусстве, призванных ублажать скучающую миллионершу. Там, дома, в России, споры об искусстве шли не за чашечкой чая с сандвичами. Мейерхольд, Таиров, Станиславский, вахтанговцы спорили на сценической площадке.
