Сергей Марков - Михаил Ульянов

— …Скажи, а отец всегда был однолюбом? — спросил я Лену.

— Всю жизнь, с первого мгновения, как себя помню, росла в стопроцентной уверенности, что в мире нет ничего более надёжного и нерушимого, чем моя семья — отец с матерью. А это, понимаю теперь… Если б хоть намёк был на какую-то неверность, в таком гадюшнике, как театральный мир, это рано или поздно стало бы известно.

— Да-да, помню, на каком-то вечере в ВТО Марк Захаров рассказывал, как они по дороге куда-то в поезде расслабились, стали, как водится, хвастаться своими похождениями, победами… И лишь Ульянов был как кремень: никогда, ни при какой погоде! Но все же, скажи, недостатки хоть какие-нибудь у него имеются? А то просто святой… Яростным, разъярённым ты его помнишь?

— Да! Когда в детстве я плохо себя вела, мать тут же начинала орать, потом забывала, так и сходило. А отец молчал — молчал раз, молчал два, три, пять, десять… Когда же с моей стороны был уже явный перебор — его прорывало. Он обращался в бешеного зубра, носился по квартире и мог всё смести на своём пути!

— Колотил?

— Ни разу в жизни! Ты сам-то это можешь себе представить? А ругаться, ругался — недаром и я стала заядлой матершинницей!

— В чём же выражалась крайняя степень его ярости?

— То, что он мог наорать, это, конечно, было не самое страшное. Самое — когда начиналась многочасовая воспитательная беседа. Он садился в кресло в кабинете, вызывал меня, что называется, на ковёр и начинал прорабатывать. Говорил о том, как ему за меня стыдно, как я позорю его фамилию… И здесь уж я могла отвечать, не отвечать — ему было по барабану, потому что необходимо было выговориться, вылить всё. Продолжались его монологи порой несколько часов! То есть желая того или нет, но всю мощь своего актёрского темперамента и таланта, который заставлял рыдать тысячные залы и многотысячные стадионы, он обрушивал на меня, маленькую… Однажды я даже сознание потеряла: сползла по стене и упала в обморок. Отец дико испугался, стал меня откачивать. А когда я пришла в себя, его самого от страха за меня впору было откачивать…

Трудолюбием, работоспособностью, чувством ответственности Елена пошла в отца. Дети должны видеть, как родители работают, это очень важно, это передаётся. После художественной школы, куда её определили родители, она поступила в Полиграфический учиться на художника книги. После занималась офортами, а это многотрудная техника, связанная с кислотой, травлением, медью, но это ей безумно нравилось. Работала в реалистической манере. Отец никогда не принимал абстракционизм, сюрреализм, а в чёрном квадрате Малевича видел лишь чёрный квадрат. Хотя никогда не был категоричен, говорил, что, может быть, не всё понимает, мол, надо подумать… Вообще в Елене, единственной дочери Ульянова, много намешано.

…Сто семьдесят восемь сантиметров (да ещё всегда высоченные каблуки и отсутствие по этому поводу комплексов, а следовательно, привычки сутулиться) — ростом ни в мать (163), ни в отца (174), а больше, видимо, в родню двоюродную, сохранившую верность Сибири, в тётю (около 180), в дядю (под 190). Размер ноги соответствующий (41). Разворот плеч — в отца, и бёдра по женским меркам узковаты для таких параметров. В ней вообще причудливым образом ужились представители прекрасного и сильного полов, барышня с крестьянкой. И неизвестно, чего и кого больше. Впрочем, барышня всё же побеждает. Белокожая, на солнце сразу подгорает (в отца). Вытянутые серо-голубые глаза, узкое лицо, густые русые волосы, длинная, красивой лепки шея (как на критских вазах и барельефах) и руки, которые грех закрывать рукавами, хотя запястья (как и лодыжки) не слишком утончённые. Но — крутой (в отца) широкий лоб, тяжёлый волевой подбородок. Рукопожатию позавидует мужик. И манера водить машину — бурля, рассыпая глухие проклятия, а то и матерясь на нерадивых участников движения (в отца), куря за рулём (не в отца) — мужская, решительная (в гололёд, когда я выпил у моих родителей и усадил её, недавно получившую права, за руль, на пересечении Ломоносовского и Ленинского проспектов она столь решительно пошла на обгон, что сбила выбежавшего спиной из-за троллейбуса пешехода — влетев головой нам в лобовое стекло, осев перед капотом бездыханно, он оказался пьяным в дым, признал себя виновным и, хоть и реально пострадал, лечился, а тормозной путь Елены составил добрую сотню метров, в конце концов выплатил нам деньги за капот и стекло). Голос — глубокий, контральтовый (больше в мать). Искренность, неспособность врать, изворачиваться, юлить (в отца). Подверженность депрессиям (в отца), но неумение с ними совладать. («Как интересно у нас вышло, — заметила в начале круиза Алла Петровна, — Михал Александрович — Скорпион, Ленка — Стрелец, мрачные знаки самого тёмного времени года, а мы с тобой, Серёжа, Львы — солнечные, сейчас самое наше время».) Отсутствие тормозов, но, продолжая автомобильную аналогию, сильное сцепление с отцом, что часто её и тормозит. Трудолюбие, порой переходящее в трудоголизм (в отца, но и в мать) — порой мне так и не удавалось вытащить её, скажем, из мастерской, где она корпела над своими тончайшими офортами, в ресторан ВТО, Домжура, Дома кино или просто в гости. Непримиримость и некоторая несдержанность (не в отца): может выплеснуть бокал шампанского (предварительно взболтав, с изящно отставленным мизинцем, проволочкой от пробки, дабы выпустить газ) в лицо обидчику, дать по морде, притом не дамской пощёчиной, но кулаком; однажды, когда на кухне нашей новой трёхкомнатной кооперативной квартиры на Делегатской улице мы с друзьями «отдыхали по-человечески», с основательной уже батареей пустой стеклотары, окурками в консервах, приблудными девчонками, она пришла, и чугунная сковорода, пущенная её мощной, как у дискобола, десницей, едва не пробила брешь в капитальной стене у моего виска, оставив глубокую вмятину, — но и правильно сделала (может быть, жаль, что промазала)…

Глава вторая

Проснувшись еще до «музыкальной побудки» под шелест волн и прохладный ветерок из приоткрытого иллюминатора, натянув майку, шорты, я помчался на верхнюю палубу. Встречать мечту. Зародившуюся в ту пору, когда беспрестанно разглядывал иллюстрации, а позже и читал великую книгу — «Легенды и мифы Древней Греции».

Взбежал, огляделся — и застыл. Вокруг, сколько глаз хватало, раскинулось море, но другое, непохожее на Чёрное — тёмно-синее, подёрнутое золотистой масляной плёнкой, глубинно древне поколыхивающееся. Одним словом — Эгейское. Необыкновенный, напоённый морем и в то же время сухой воздух был ещё прозрачен. Тут и там вырисовывались силуэты архипелага, Эвбейских гор, островов и островков, фиолетовых с проседью, аметистовых, палевых, бледно-терракотовых. Чтобы не захлебнуться от восторга и предвкушения восторга ещё большего, я упал на руки и, отжимаясь на кулаках, запел хит Луи Армстронга «What а wonderful world». За этим занятием меня и застал Ульянов.

— Физкульт-привет! Зарядка?

— Больше разрядка, — смутился я. — Восторг. Чтобы не заорать на весь корабль, как дети во времена оные: «Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство!»

— Ты это в каком смысле?

— Ни в каком. Ошалел. Спасибо вам, Михаил Александрович, огромадное!

— Да мне-то за что? Притом огромадное… — Виду он не показал, но очевидно был доволен. — Завтрак скоро. Ленка ещё спит? Буди. Я за Аллой Петровной пошёл.

Прихорошившаяся, даже слегка надушившаяся, что было ей несвойственно, а потому опоздавшая на полчаса Парфаньяк и Ульянов, в белых сетчатых полуботинках, светлых брюках, в голубой рубашке с коротким рукавом, вышли к завтраку. Сомнений не оставалось: отдых пошёл. Улыбчивые, в накрахмаленных фирменных фартучках, на каблучках, сновали по залу ресторана «Минск» официантки, стараясь никого не заставлять ждать более минуты. Одна из них, Оксана, полногрудая шустроглазая хохлушка, которая и «прикреплена» оказалась к нашему столу на всё время круиза, сразу узнала именитого актёра. Но разволновалась так, что назвала сначала товарищем Смоктуновским.

— Да цэ ж маршал Жуков, Оксаночка! — развеселилась расслабившаяся на отдыхе Алла Петровна. — Не узнаёте?

— Ой, извините ради Бога, я никогда ещё не видела артистов в жизни!

— И как? — повернулся Ульянов в профиль. — Похож?

— Простите…

— Смоктуновским меня еще не называли, — сказал он нам. — А с Жуковым такая была смешная история весной. Еду я на дачу в бушлате, который мне в Таманской дивизии подарили, разворачиваюсь на улице Горького у телеграфа, а разворот там как раз отменили. Останавливает гаишник. Выхожу, иду к нему. А он глаза вылупил вроде Оксанки нашей, ой, говорит, а вы кто? Я? Я маршал, отвечаю для смеха. А он на полном серьёзе честь отдаёт и говорит: «Извините, товарищ Маршал Советского Союза, счастливого пути!» И потом, я видел в зеркало заднего вида, он долго глядел вслед забрызганному «жигулёнку»-пикапу. Надо ж, думал, наверное, маршал, а на такой машине…