Таганка: Личное дело одного театра - Леенсон Елена
Итак, сразу возьмем на заметку: задача, которую сознательно ставил перед собой автор — «показать, какую страшную цену мы заплатили за победу», — была совершенно не характерна для официальной, государственной трактовки военной темы. Да, мы победили большой ценой, но… И дальше следовали самые различные возражения и оправдания, да и акценты расставлялись иначе: вопрос цены за победу, как правило, вообще не поднимался, ведь этот острый и мучительный для большинства советских семей вопрос тащил за собой целый ворох других, уже совсем неприятных вопросов, которые были для власти просто опасны.
Вопреки, а может быть, и благодаря тому, что автор повести о пяти нелепо погибших девушках летом 1942 года стремился осветить проблему с совершенно иных, «человеческих» позиций, его произведение сразу стало популярным[189]. И даже представители Управления культуры говорили о повести как о событии в литературной жизни: «Это очень сильное произведение, которое можно поставить наряду с такими произведениями, как „Звезда“ Казакевича. Взят частный эпизод Великой Отечественной войны, мы видим только одного старшину из мужчин (которые, в общем-то, воевали, главным образом) и остальные — девочки-фронтовички. В силу известных обстоятельств получилось так, что им пришлось выдержать очень жестокое испытание, и они выдержали его с честью». Эти слова принадлежат В. Н. Виррену[190], они сказаны на обсуждении спектакля Театра на Таганке, созданного по мотивам повести Васильева[191].
Желание театра обратиться к повести Васильева было встречено в Управлении культуры с одобрением: «Когда мы получили заявку от Театра драмы и комедии, — продолжает В. Н. Виррен, — у нас сомнений не было, что это очень хорошее, интересное, патриотическое произведение».
Спектакль был поставлен. В отзывах на таганские «Зори» ключевым лейтмотивом стала сила эмоционального воздействия на зрителей. Как писал В. Силюнас, «театр позаимствовал у повести самое главное — удивительную простоту подвига и самоотверженности, которую Васков и девушки проявили, сами того не сознавая, не задумываясь о собственном героизме. Но от неброской, лирико-повествовательной интонации автора театр отказался. Любовь к Родине раскрылась в спектакле с непосредственностью безудержной, идущей до конца страсти»[192].
Трагедия, разыгранная на сцене, заставляла зрителей не только сопереживать героям спектакля, но и давала сильнейший эмоциональный заряд. «Когда Юрий Любимов в Театре на Таганке брался за постановку „А зори здесь тихие…“, — рассказывает Борис Васильев, — он мне сказал: „Мы должны сделать так, чтобы люди у нас не плакали, а молча ушли домой с неким эмоциональным зарядом. Дома пусть рыдают, вспоминая“. Я потом смотрел несколько спектаклей подряд. В зале не было пролито ни одной слезинки. Люди уходили потрясенные. Трагедия очищает душу через мучительные сопереживания героям»[193].
Однако слезы удавалось сдержать все-таки не всегда и не всем зрителям. Вот одно из свидетельств: «Четырнадцати лет от роду я увидел спектакль Юрия Петровича Любимова в Театре на Таганке. Он потряс меня. Я рыдал в голос! И меня не вывели только потому, что рыдали все. Это были „А зори здесь тихие…“, и никогда потом я не выходил из театра настолько ошарашенным»[194].
«…я хочу сказать, что испытываю огромное ощущение гордости за причастность к этому спектаклю, за что — моя глубокая благодарность этому театру».
Б. Васильев[195]
Что же вызывало у зрителей такую реакцию? Мы этого не поймем, пока не попытаемся представить себе основные моменты спектакля.
«Спектакль „А зори здесь тихие….“ начинается прямо в фойе. Навстречу нарядной публике, спешащей в зал, вдруг, как бы из прошлого, выходит человек в потертой гимнастерке. Шум оживленных голосов пронзает сирена. Ее звук больно отзывается в сердце. Тревога!»[196]
«Сирена „воздушной тревоги“ загоняет зрителей в зал как в бомбоубежище. Вход в него завешен куском жесткого брезента. Вы вынуждены нагнуть голову, касаясь грубой фактуры войны. Вы входите в театр поклонившись.
На пустой сцене стоит почти в натуральную величину дощатый кузов грузовика военных лет с номером на борту: „ИХ 16–06“. Это единственная декорация художника театра Давида Боровского»[197].
«…станут в нем [в грузовике] на колени одетые в армейскую форму девушки, помашет им рукой майор, послышится чихание мотора, откинутся все вместе — значит, поехали… Разберут кузов, подвесят доски одним концом на тросы, полуприподнимут, зашевелятся они мерно вверх-вниз — и вот перед нами уже топь, страшная, колышущаяся, живая…»[198].
«Сценические метафоры следуют одна за другой; и в одно мгновение площадка грузовика превращается то в огневую точку — пламенем вспыхивают жерла зениток, то в солнечную полянку, а то и в походную баню — кузов грузовика приподнят, видны только обнаженные руки и ноги девушек, слышен плеск воды и громкий заразительный хохот… Зритель за час вволю насмотрится таких контрастных эпизодов и научится отгадывать по деталям и ритму реальную картину действия»[199].
«Чтобы увидеть все это, вовсе не приходится напрягать воображение, скорее его пришлось бы напрячь, чтобы представить, что перед нами всего-навсего доски. Это не просто удачное режиссерское „решение“ — это поэтическое видение мира, обладающее своей метафорической природой. Любимов не скрывает того, что его искусство зиждется на притворстве. Наоборот, он решительно обнажает это.
Спектаклю свойственна подчеркнутая условность. Однако в „Зорях“ режиссер не менее часто прибегает к безусловному. Прежде всего — это тела молодых девушек, жадно тянущиеся к солнцу, как все живое, чему еще предстоит расцвести в полную силу…
На скрещении обнаженной условности и обнаженного естества и вспыхивают в „Зорях“ сценические метафоры. Конечно, приподнятые вверх борта кузова назвать стенами бани можно лишь весьма условно, но торчат из-под них голые ноги, мелькают над ними веники да голые плечи — и вот уже образ бани вольно или невольно возникает перед зрителями.
„А зори здесь тихие…“ Слева направо: Л. Бойко, О. Гулынская, Е. Граббе, 3. Пыльнова, Л. Селютина. Т. Жукова, О. Мулина, И. Фролова, И. Кузнецова
„А зори здесь тихие…“ Сцена из спектакля
„А зори здесь тихие…“ Слева направо: Е. Корнилова, В. Радунская, Т. Жукова, Н. Шацкая, Н. Сайко
В „Зорях“ едва ли не в каждом эпизоде есть какая-нибудь физически достоверная деталь, которая бросается в глаза и создает впечатление непреложности сценического бытия: расчесывает густые волосы Женя Комелькова, бреется в засаде Васков — и возникает своеобразный контрапункт всамделишного и театрального.
Так, к примеру, в эпизоде воздушного боя крутит старшина ручку настоящей сирены, и тут же вступает в свои права способность к преображению: театральные „пистолеты“ становятся шарящими в небе прожекторами, а мигающие фонари — стреляющими зенитными пулеметами. Луч „пистолета“-прожектора соскальзывает прямо в зал, слепит зрителей, а когда, рванувшись к потолку, выхватывает из темноты крутящиеся лопасти вентилятора, они начинают казаться пропеллером низко летящего самолета. Линия рампы уничтожается, спектакль черпает силу в слитности сцены и зала, в полной их взаимности»[200].
«С. М. Бардин. Здесь кто-то сказал, что это театр условный. Тут есть и условность, и есть Станиславский. Здесь есть только настоящая правда…»[201]
«Стремительно, безостановочно сменяются кадры, и лентой течет жизнь — боевая и обычная, страшная и веселая»[202].
