Матвей Гейзер - Зиновий Гердт
Еще Хаит рассказывал: «Я встретился с Зиновием Ефимовичем Гердтом в Израиле, я сказал ему, что часто вспоминаю знаменитый стол, который стоял в его доме. Стол этот поражал воображение даже в собранном состоянии — под ним просматривалось бесконечное количество ножек. Когда стол раздвигали, то ножки можно было посчитать: их было сорок. Стол так и назывался — сороконожка. За ним одновременно могло усесться сорок человек, не меньше. Дом Гердта был всегда очень гостеприимным, стол раздвигался постоянно, и если еще учесть, что хозяин был королем застолья, то понятно, что забыть проведенное за ним время невозможно.
Выслушав мои воспоминания, Гердт сказал: “Вы знаете, стол стоит и сейчас, но каждый раз, когда мы его раздвигаем, я вспоминаю, что на этом месте сидел тот-то, на этом тот-то, и праздник покрывается непреодолимой грустью”.
Мы познакомились в 1967 году, когда я впервые переступил порог театра Образцова. Как-то очень быстро подружились. Он больше других ратовал за мой приход в театр, как постоянного режиссера. Сохранили эти отношения, и когда я и он покинули этот театр. Гердт постоянно посещал почти все мои премьеры, был всегда очень ко мне дружески расположен. Однажды он побывал в Харькове с сольным концертом и получил записку от зрителей с просьбой рассказать обо мне, бывшем харьковчанине. Потом мне рассказывали, что он произнес в мой адрес панегирик…»
Из воспоминаний Роберта Ляпидевского: «Зиновий Ефимович жил тогда в сердце Москвы — в Столешниковом переулке, где можно было достать все что угодно и получить услугу любого характера. Иначе этот переулок называли “Спекулешников”. Во дворах и подвалах Столешникова были сосредоточены металлоремонтные и ювелирные мастерские, официальные и подпольные, скорняжные ателье и так далее. Клиентура была своя, постоянная. “Фейсконтроль” мгновенно вычислял чужака, спасти которого могли только магические фамилии и пароли — тогда перед пришельцем раскрывались потайные двери. Если таковыми незнакомец не обладал, он уходил ни с чем. Туда приходили все, начиная с охраны Берии и Сталина и заканчивая самыми матерыми ворами. И потом, в Столешникове был знаменитый винный магазин, где были все вина. Какие захочешь, на выбор. А рядом была не менее знаменитая табачная лавка, где можно было купить даже настоящие американские сигареты. И вот рядом с этой табачной лавочкой располагался подъезд старого дома (сейчас его отреставрировали). А в одной из комнат большой коммунальной квартиры этого дома, на втором этаже, жил Гердт.
Я нажал нужную кнопку звонка, и дверь мне открыл сам Зиновий Ефимович. Говорят, что поврежденная нога придает человеку инвалидный вид. Гердт умел ходить на своей ноге так, что она его несла. И была в этом какая-то потрясающая неординарность! Руки чуть-чуть назад, грудь вперед, белейший воротничок, отличный галстук… “Зиновий Ефимович, добрый день, я от Марика Красовецкого. Зовут меня Роберт Ляпидевский…” — “А-а-а!.. Да-да. Проходи”. Я поздоровался с его женой, она мне незамедлительно улыбнулась. Мне стало вдруг ужасно хорошо и приятно.
Гердт предложил мне стихотворение Михаила Светлова “Итальянец”. Времени на подготовку практически не было, и оттого я еще больше волновался. В результате стихотворение на экзамене я прочел, наверное, излишне патетично, забыл несколько строк и целый час прождал обсуждения моей кандидатуры. Потом вышел сам Образцов и объявил: “Мы вас принимаем. Зарплата — шестьдесят рублей в месяц. Испытательный срок — три месяца. Работу у нас в театре вы начинаете завтра. Вы согласны?” Я был счастлив.
С того самого момента, когда мы встретились с Зиновием Ефимовичем, я влюбился в него. Кумиров и идолов я никогда не имел и терпеть не могу этого, но в тот самый момент я увидел… Проводника. Проводника в своей будущей профессии. Были и другие замечательные, потрясающие актеры в театре Образцова, но Гердт… На него ходили в театр. Спрашивали билеты на спектакли с его участием.
Бог дал Зиновию Ефимовичу замечательный тембр. Чуть хрипловатый, мягкий, баритональный, бархатный тенор. Он мог обворожить любую девушку. Он был потрясающий эрудит! Как никто знал поэзию и читал ее божественно. Он мог просто заговорить человека стихами. Он мог начать читать стихи в любой ситуации. Он был моим учителем, моим сенсеем, притом что он никогда не рассуждал о профессии перед коллегами или перед молодежью, типа “искусство — это, знаете ли…” или “профессия актера — такая сложная штука…”. И не был занудой. Если кто-то его хотел о чем-то спросить, то подходил к нему, и разговор проходил сугубо приватно. А Гердт был немногословен и лаконичен. “Не жми”. “Здесь у тебя недолет”. “А вот здесь немножко поиграй с текстом”. Вот его фразы, его “уроки”. Актеры впитывали все, что давал, точнее дарил, Гердт: знания, эксцентричный артистизм, культуру речи. Он всегда был готов куда-то бежать и что-то делать. Лень для Гердта была понятием незнакомым и неизвестным. Он был настоящим учителем, хотя никогда не ставил себе задачи кого-то чему-то научить. Он подходил и говорил буквально две-три фразы: “Попробуйте так”, “А что если вот так?” — и все вставало на свои места.
На мой взгляд, мастерство актера заключается в том, что мастер всегда знает свои границы. Гердт никогда в жизни, и уж тем более в своих ролях, не позволял себе больше, чем было нужно. Он всегда существовал мастерски точно и никогда не выходил за пределы органичности, никогда не наигрывал, никогда не добавлял отсебятины, что, к сожалению, очень часто случается с признанными талантами!.. Есть актеры, которые очень хорошо знают, что они артистичны, и начинают давить на все педали этой артистичности — и вот тогда говорят “артист играет”, а иной раз и “заигрывается”. Это плохо. Очень плохо…»
«Когда я поступил в театр кукол Образцова, у меня было ощущение, что я попал в необыкновенное общество. Все улыбаются, здороваются, очень трогательно заботятся о молодежи. Мне казалось, что я попал в настоящий храм искусства. Сейчас этого храма, к сожалению, уже нет, — вспоминает Леонид Хаит. — Мы были младше Зиновия Ефимовича, но он был нашим другом и валял дурака вместе с нами. Он не требовал никакой дистанции по отношению к себе».
Зиновий Гердт считал и неоднократно говорил о том, что цель искусства — вызвать у зрителей сострадание, а значит, мысль «жалость унизительна» глубоко ошибочна. Зиновий Ефимович был убежден, что миром правит жалость. Из заметок Гердта: «Актерский труд добавляет муки. Очень мало людей из нашего цеха страдает от своего несовершенства — в основном это самодовольные люди, которые не стесняются говорить: “Ты видел, как я замечательно сыграл эту роль?”». Еще Гердт отмечал: «Раздражает какая-то эпидемия комплекса собственной полноценности в искусстве. Шкалу оценок надо составлять с умом и тактом и, прежде всего, трезво оценивать себя».
Гердт, хорошо знавший художника Ореста Георгиевича Верейского, отмечал, что ни разу не видел в его доме (а жили они рядом в Пахре) ни одной его картины на стене: «Не мог он вывесить себя, для него это было невозможно… И я, в свою очередь, не могу себе представить, чтобы я назвал собственное выступление “творческим вечером”. Физически не в состоянии выговорить фразу: “мое творчество”.
Это же получится, что я — Творец! Актерство — ремесло…»
Зиновий Ефимович никогда не ставил себя слишком высоко — даже для себя, не то что для человечества: «Никогда не думал о своей избранности или исключительности. Я просто привык выслушивать комплименты про себя, зная: “Давай, болтай, деточка. Я-то знаю, чего стою!”». В одной из книг он вычитал фразу: «Вопросы — признак молодости, ответы — признак старости». Но говорил про себя: «Я не потерял интерес к жизни, не разучился задавать вопросы. Меня очень занимает постижение художественной истины».
И снова Хаит: «Гердт был абсолютно доступен, но не любил панибратства. Любил шутить, балагурить, но когда перегибали палку, он сразу же делал так, что человек сам осекался. Сколько раз мы занимали у него деньги!.. Это было святое — получить зарплату (шестьдесят рублей, с вычетом из них всех налогов — за бездетность и прочих) и тут же занять у кого-нибудь еще трояк, пятерочку или десятку. Мы были молоды, спиртное стоило дешево, мы брали литр и ехали к кому-то в гости, где уже была готова какая-то закуска. Смех, анекдоты, танцы, философские разговоры… Гердт, едва уловив в глазах кого-нибудь из нас еще только мысль о том, чтобы попросить взаймы, всегда сразу же спрашивал: “Сколько и до какого?” И всегда был очень щедр. Никогда не отказывал.
Он любил женщин. Эта страсть присуща всем нормальным мужчинам, но в нем она существовала в каком-то другом коэффициенте, в другом эквиваленте. Он был элегантен и даже экстравагантен по отношению к женщинам и абсолютно бескорыстен. Больше всего он ценил в женщине именно женщину, очаровательное создание, несмотря ни на возраст, ни на ее жизненные обстоятельства, ни на ее недостатки. В любой женщине он видел, прежде всего, хрупкое создание, которое нужно охранять и оберегать, ухаживать как за цветком. Внешность ни о чем ему не говорила. “Женщина, — говорил нам Зиновий Ефимович, — это не мы с вами. Это другое создание. Она несравненно выше мужчины”…»
