Валерий Гаркалин - Катенька
Учёба в ГИТИСе
В годы моего вынужденного бездействия был только один человек, бесконечно веривший в меня, в мою звезду, в будущий успех. Это была моя Катенька.
Она несла на себе всё бремя забот, как материальных (я почти ничего не зарабатывал), так и моральных.
Я, привыкший за много лет к ежедневным репетициям и почти ежевечерним спектаклям, не находил себе места от безделья. Конечно, меня спасала Никуся, с которой я проводил много времени. Это меня не только не смущало, а доставляло подлинное счастье. Но роль «кормящего отца» не могла меня занять целиком, полностью заменить мне сцену, воссоздать параллельную реальность, даруемую только искусством. От этого я впадал в уныние, которое заглушал старым проверенным российским способом — водкой. Мне казалось, что она примиряет меня с действительностью. На самом деле пристрастие, казавшееся мне безобидным, разрушало меня ещё больше, чем безделье. Тем более что и во время напряжённой работы, например, на сессиях, мы дружно пили ещё больше. Правда, мотивировалось это радостью совместного творчества и редкого общения. Взрослые и опытные, мы позволяли себе выпивать прямо на занятиях. Это были настоящие уроки актёрского мастерства — выпивать в полуметре от преподавателей, не вызывая у них и тени подозрения. С этими уроками мы прекрасно справлялись, хотя лучше бы поучились чему-то иному.
Происходило это так. Кто-то под партой разливал сорокаградусный напиток в чайную чашку, либо крышку от термоса, извинялся перед педагогом, мол, у кого-то болит горло и ему необходимо выпить горячего. Мнимый больной отхлёбывал из чашки маленькими глотками, не морщась и, естественно, не закусывая. Наши педагоги даже близко не могли предположить, что уважаемые, знаменитые актёры могут заниматься подобными глупостями. К нашему оправданию надо сказать, что на занятиях непосредственно по профессии мы не пили никогда. Это было святое.
Меня до сих пор поражает, с какой страстью большинство из нас заново окунулось в ученичество. Как без малейшего стеснения и опасения за свои регалии, имидж, статус заслуженные артисты, они же народные любимцы, задорно проходили начальную школу профессии. Этюды, наблюдения, животный мир, да мало ли что ещё преображалось в художественные образы в их творческих головах. До сих пор помню, как Клара Новикова, находившаяся тогда на пике популярности, в нашем курсовом спектакле по Гоголю играла Лошадь. Не изображала, не имитировала, а именно играла, точнее, проживала жизнь Лошади.
Могу вспомнить ещё множество прекрасных ролей моих коллег по учебе. Про себя же могу сказать, что очередной раз убедился, что актёрская профессия требует каждодневного совершенствования, постоянного тренинга, не прощает никакого пренебрежения своими законами. В курсовых спектаклях я играл главные роли, что мне, понятно, очень льстило и давало возможность не закостенеть от безделья. А накануне экзамена, на генеральном прогоне, от избытка старания я сорвал голос. Говорить не мог совсем. Катастрофа приближалась, за день заменить меня было невозможно. Все мои однокурсники кинулись спасать положение. Разыскивали каких-то уникальных врачей, которые специализировались на восстановлении связок певцам Большого театра. Я же понимал, что проявил чудовищный непрофессионализм, едва не подведя весь курс. Спектакль я отыграл, но запомнил этот случай на всю жизнь. Ведь не только старание на репетициях, но и неумеренное гуляние сыграло роль в моём срыве.
В театре Образцова
Жизнь в Театре Образцова наладилась, но не приносила мне особого творческого удовлетворения. Да и материального тоже, меня взяли на минимальную ставку начинающего актёра. Собственно говоря, и не минимальные ставки в государственных театрах были далеки от прожиточного минимума. В этом было всего одно преимущество, но очень существенное. Я не был особенно занят в текущем репертуаре, а новых работ, как я уже рассказывал, в театре почти не делали. И тогда мне протянули руку помощи мои институтские друзья. Клара Новикова начала репетировать эстрадный спектакль с Фимой Шифриным, и они пригласили меня третьим. Прошло более двадцати лет, но я им по-прежнему очень благодарен за эту гуманитарную акцию. Вероятно, они могли подобрать себе и более подходящего партнёра.
Не скажу, что эта роль стала моим особым успехом, но безусловно помогла мне. Я опять оказался на больших площадках, не за ширмой и без куклы. Кроме того за это ещё и деньги платили, что, как вы понимаете, немаловажно. Люди всё очень быстро забывают, кляня сегодня разорившие их «лихие девяностые». Но уже во второй половине восьмидесятых годов работавшие в госучреждениях культуры не могли прожить на получаемую зарплату. Скрытая и не очень скрытая инфляция сжирала решительно все заработки, а мы оба с Катенькой служили в Театре Образцова, хотя и академическом, но вполне советском образовании. Никаких сбережений у нас не было и не могло быть. Как и у миллионов советских людей, находившихся в аналогичном положении. Большие деньги появились у народа в самом конце восьмидесятых. Но они не были заработаны, а некоторая финансовая либерализация позволила просто обналичить и передать гражданам массу инфляционных рублей. Почему люди посчитали, что так будет всегда, я не понимаю… Но я отвлёкся.
Существует множество специалистов, которые гораздо лучше меня могут проанализировать экономические выкладки позднего социализма. Финансовая составляющая была очень значительной, но всё же не решающей в моей деятельности. Я физически ощущал недостаток работы, профессиональную незанятость. Мне надо было постоянно играть, причём не вторую ногу пятого слона. Это вполне уважаемая работа, но я чувствовал, что она не для меня.
В Театре Образцова была актриса Нина Меркулова, сейчас давно живущая в Америке, которая управляла руками Апломбова, ведущего «Необыкновенного концерта» в исполнении Зиновия Ефимовича Гердта. Когда она заболевала, спектакль отменяли. С другими партнёрами Гердт не мог работать, справедливо считая, что резко снижается уровень роли. Но я не был столь успешным кукольником, и был уже отравлен «живоплановыми» ролями. Я искал себе применения везде, где только было возможно. Причём не актёрских халтур, а именно творческой работы, так и не достававшейся мне.
И вот всё вдруг начало складываться наилучшим образом. В 1988 году мы окончили основной курс в ГИТИСе, сдали дипломный спектакль и нам остался последний год уже не обучения, а самостоятельной режиссёрской работы, которую надо было делать только в профессиональном коллективе. Собственно говоря, на это давалось несколько лет, но начинать представлять работы можно было уже через год летом, когда собиралась государственная экзаменационная комиссия. Понятно, что в Театре Образцова мне никто никакой постановки давать не собирался. Это было справедливо. Я совершенно не был готов поставить нечто в той эстетике, в которой работал тогда театр.
Чудеса случаются
Конец восьмидесятых годов вместе с пробуждением страны характеризовался бурным театральным движением. Театральные студии образовывались чуть ли не ежедневно. Были они очень разного уровня, порой довольно высокого. Играли в них как самодеятельные актёры, так и профессиональные, ощущающие (вроде меня) недостаток занятости, либо желание попробовать себя в иной драматургии, поработать с новыми, молодыми режиссёрами. Я начал присматриваться к ним, в надежде найти себя на драматической сцене. Особенно радовало, что многие начали ставить моего любимого драматурга Славомира Мрожека, которого мы пытались делать ещё в Людях и куклах во времена, когда он был политическим эмигрантом и обращение к нему, мягко говоря, не приветствовалось.
Я вообще люблю абсурдисткую драматургию, а Мрожека особенно. В его пьесах грань между абсурдом и реальностью так тонка, иногда почти невидима, что играть в них — настоящий праздник для артистов. И при этом его пьесы очень разнообразны, с блестяще выписанными ролями, чего не бывает, например, во французском театре абсурда, где персонажи скорей функции, чем живые люди.
Нежданно-негаданно вдруг возник, как сейчас говорят, проект. Коллега по образцовской труппе Марина Михайлова, пришедшая в театр вместе со мной, познакомила меня со своим мужем и соучеником Михаилом Зонненштралем. Молодой выпускник Щукинского училища Миша Зонненштраль, пусть земля ему будет пухом, в то время только что принятый в труппу Театра Сатиры, предложил мне совместно поставить одну из лучших пьес Мрожека на двоих «Контракт», где мне досталась роль Магнуса. (Хотя, повторю, я уверен, что никакого вдруг в этом мире не бывает.)
Я давно психологически был готов к такому повороту и страстно желал сыграть в этой пьесе. Вопрос был в том, что по роли мне предстояло играть семидесятилетнего мужчину, а я на тот момент был моложе персонажа более чем в два раза. Но я привык к гротескному театру, и меня не слишком пугала данная задача. Мы начали репетировать. Делали это дома, попеременно — то у меня, то у него. Я режиссировал его роль, он — мою. Для кого это делалось, нам было совершенно непонятно. Но мы получали неподдельное удовольствие. Наконец, к концу репетиций, когда нам казалось, что спектакль получается, Миша сказал, что постарается убедить главного режиссёра Театра Сатиры Валентина Николаевича Плучека посмотреть на результат нашей работы. Каким-то образом у него это получилось. Валентин Николаевич, невзирая на очень преклонный возраст, не утерял интереса к театру и согласился просмотреть самостоятельную работу молодого артиста с его никому не известным партнёром. Без особой надежды поздно вечером мы собрались в Малом зале Театра Сатиры наверху. Присутствовало некоторое количество наших близких, допущенных до просмотра, и несколько человек из театра, составлявших его художественный совет. Самого Валентина Николаевича в тот раз не было, он направил членов худсовета первыми вынести свой вердикт. Почти пустой зал, конечно, не облегчал нам с Мишей задачу. Никаких внешних решений, говорящих о моём возрасте, мы не использовали. Только пластика уже немолодого человека. В этом был огромный риск, но… крайне интересная актёрская задача, которой я отдавался полностью.
