Юлий Дунский - Служили два товарища
Начштаба 61-й дивизии, нахмурившись, провёл карандашом у себя на карте жирную линию. Это был Турецкий вал. Потом нарисовал короткую толстую стрелу, нацеленную сверху вниз. Это было направление удара. Нарисовав, он поднял голову и недовольно зашевелил усиками. Задвигались на своих местах и остальные военные: они тоже удивились, но не решались прервать начальство вопросом. А начальник штаба армии невозмутимо продолжал:
— Существует мнение, что Турецкий вал практически неприступен. Полученные нами последние данные подтверждают, — он отыскал глазами начштаба 61-й, — что оборонительные позиции белых действительно весьма надёжны. Поэтому командование решило одновременно с лобовым ударом провести обходной манёвр. Специальной ударной группе из частей нашей армии предлагается форсировать Гнилое море — Сиваш — и выйти на Литовский полуостров, с тем чтобы ударить по белым с фланга.
Он снова показал по карте, и снова в комнате зародился удивлённый шум. Кто-то спросил, не выдержав:
— А как его форсировать, Сиваш, если он непроходимый?
— Обычно Сиваш непроходим, — тем же деловитым голосом ответил начштабарм. — Но в последние дни сложилась исключительно благоприятная ситуация. Сильные северо-западные ветры отогнали воду на восток. Дно Сивашского залива частично обнажилось. Поэтому мы двинем вброд через Сиваш пехоту, кавалерию и даже артиллерию. Штурмовую колонну поведут опытные проводники из местных крестьян…
И опять комната наполнилась тихим гулом — на этот раз одобрительным.
Начштаба 61-й нарисовал на своей карте ещё одну стрелу. Была она кривая, начало брала рядом с первой, нацеленной на Турецкий вал, и загибалась далеко налево. Пройдя через Сиваш и Литовский полуостров, эта изогнутая стрела вонзалась клювом опять же в Турецкий вал, но уже не спереди, а с тыла…
…Парад кончился. Возле полевых кухонь, подкативших прямо к штабу, толпились бойцы с котелками.
С телеги раздавали газеты. Брали их охотно, но читать умели немногие: неграмотные с газетами в руках собирались вокруг грамотеев, вслух читавших новости республики.
На крыльце штаба устроился худой угрюмый мальчик в драной шинели. Он ел похлёбку из котелка. Непонятная тень упала на него, и он поднял глаза.
Перед ним красовался на коне другой мальчик — тот самый горнист, что ехал перед кавбригадой.
— Ты кто? — спросил горнист задиристо.
Худой мальчик покорно ответил:
— Я полковый сын.
Горнист хмыкнул:
— Сын… Мабуть, ты не сын, а пасынок! Шо ж твой полк тебя не оденет, не накормит?
Мальчик в шинели тихо сказал:
— Вот ведь я ем…
— А я эту пойлу сроду не кушаю, мне в любом эскадроне и сала дадут, и луку, и сахару.
Мальчик поглядел на горниста — какой он был чистенький и красивый, в сапожках со шпорами, с золотым горном на груди — и безнадёжно попросил:
— Дай в трубу подудеть.
— Ну да!.. А потом с горна сопли выбивать? В нос труби, пехота! — И он отъехал от крыльца.
Сверху, с балкона, на них молча смотрел командарм. Он вздохнул, повернулся и ушёл внутрь, в комнату.
Там продолжалось совещание.
— И в этот прорыв устремятся Первая конная и Вторая конная, — говорил начштаба армии. Когда вошёл командарм, он умолк. Все, кто был в комнате, встали.
— Какой ветер? — спросил с порога командарм.
— По-прежнему северный, скорость девять метров.
Командарм удовлетворённо кивнул и только тогда поздоровался:
— Здравствуйте, товарищи командиры. Садитесь… С приказом все ознакомились? Дополнений, оперативных поправок нет?
Комната почтительно молчала. Командарм расстегнул крючки шинели и сел на придвинутый кем-то стул, поставив между колен серебряную саблю с орденом на эфесе.
— План командования, на мой взгляд, прост, остроумен и убедителен. Великолепно найдено направление основного удара — обходной манёвр через Сиваш. Конечно, риск есть, большой риск — вы сами понимаете, что будет, если ветер переменится и вода вернётся в Сиваш… Но риск — это обязательный элемент стратегии.
Усатые темнолицые командиры с напряжённым вниманием вслушивались в длинные и не совсем понятные слова.
Командарм задумался, потом провёл ладонью по лицу, встал и сказал уже про другое:
— Товарищи командиры, в шестнадцать часов будет праздничный обед. Кроме того, получите папиросы — это нам подарок от Петроградского Совета…
Севастополь
7 ноября. 21 час. 10 мин
На Корабельной улице, где жила Саша, было темно и тихо; только шлёпался о берег прибой. Кое-где на неподвижных кораблях светились окна кают, круглые, как фонари.
Торопливо процокали по доскам пристани конские копыта, и снова стало тихо. Всадник спешился, привязал лошадь к чугунному кнехту и негромко позвал:
— Сашенька!
На маленьком катере приоткрылась дверь каюты. Сестра милосердия вышла на палубу.
— Ой, — сказала она и прижала кулачки к груди.
— Не рады?
— Рада… Ужасно рада.
Брусенцов перемахнул с причала на палубу.
— Чаю дадите?
— Сейчас? — испугалась Сашенька. — Что вы, милый, это неудобно… Правда, неудобно. Приходите завтра.
— Какое ещё завтра? — дёрнул плечом поручик. — Никакого завтра не будет. У меня всего час времени.
Саша испугалась ещё больше.
— Вы убежали с гауптвахты? Из-за меня?
Поручик сморщился:
— Бог ты мой, как романтично… Ничего я не убежал. Меня оттуда в шею выгнали.
— Почему?
— Еду искупать вину кровью. Как повелось на Руси: своей кровью чужую вину…
— Я ничего не понимаю, — растерянно сказала медсестра.
— Чего ж тут не понять? Всех офицеров посылают на фронт. Красные начали наступление.
Сашенька охнула и беспомощно схватилась за рукав его шинели.
— Саша… Вас-то зачем? Что с вами будет?
— Что будет, то будет, — сказал Брусенцов раздражаясь. — Ну что мы тут стоим? Холод собачий… Пошли в каюту.
…Абрек терпеливо ждал, только стриг ушами да время от времени шумно вздыхал.
Опять по доскам застучали копыта: вдоль пристани ехал конный наряд — наверное, к пакгаузам. Абрек тихо заржал, вроде бы поздоровался. Но чужие лошади не ответили.
У каждого всадника за спиной был карабин, при седле фонарь. Отблески этих фонарей бежали по воде мимо неподвижного катера. А казалось — наоборот: казалось, что это Сашин кораблик вдруг снялся с мёртвого якоря и поплыл куда-то.
…Брусенцов и Сашенька лежали, чуть не касаясь друг друга щеками — койка была очень узкая. Высунув тоненькую голую руку из-под одеяла, Саша осторожно трогала лицо поручика, проводила пальцами по векам, пробовала разгладить морщинки на лбу. Теперь эти морщинки, эти светлые брови и жилочки на висках были её, принадлежали ей.
Лёжа с закрытыми глазами, Брусенцов говорил:
— Знаешь, если бы ты только сказала: «Не надо, зачем это, ты всё испортишь», я бы плюнул и ушёл. Терпеть не могу!..
— А что, все так говорят? — слабо улыбнувшись, спросила Сашенька. Поручик не ответил.
— Не знаю, почему я не сказала… Я же тебя люблю. И потом, мне тебя всегда жалко.
Брусенцов открыл глаза.
— Очень мило… А почему это меня надо жалеть?.. Что я, нищий? Щенок на трёх лапах?
Теперь промолчала Саша. Только поцеловала поручика около уха.
— Зажги свечку, — велел Брусенцов. — Я посмотрю время.
Саша зажгла огарочек, пристроенный на полке. Брусенцов глянул на часы и присвистнул:
— Мне пора.
…На соседних судёнышках позажигали огни. С берега доносился надрывный крик паровозов. Море в ответ гудело сиренами пароходов.
Где-то рожки торопливо играли тревогу, выгоняя солдат из тёплых казарм.
Брусенцов и Сашенька вышли на палубу.
— Ага, заголосили, забегали! — сказал Брусенцов с непонятной злобой.
— Саша, — спросила медсестра, решившись. — Как же ты сможешь на фронте?.. Раз ты не веришь.
— Во что «не верю»? В непорочное зачатие?
— Ты знаешь во что. В то, что мы победим.
Брусенцов хотел опять ответить грубостью, но, посмотрев на Сашеньку, передумал.
— Конечно, я верю, что победим. Иначе зачем бы я жил?.. Только до этой победы знаешь как далеко!..
Он говорил, а сам уже машинально проверял, всё ли на нём как следует: застёгнута ли кобура, не съехала ли портупея.
— Из Крыма мы уйдём… Ну, я-то, если тебе интересно, уйду последним… Но это ещё не конец! Пускай комиссарики хозяйничают, пускай доводят Россию до ручки… А доведут — вот тогда мы вернёмся. Только бы нам не потерять себя в каком-нибудь Лондоне или там Лиссабоне… Остаться белой гвардией. Быть, как пули в обойме, — всегда вместе, всегда наготове… Вот во что я верю!
Саша смотрела на него внимательными глазами, но думала про другое. Эти слова, которые раньше были для неё важны и даже необходимы, теперь как-то пролетели мимо ушей. А важно было другое: увидит ли она ещё это лицо, будет ли водить пальцами по жёстким губам… Он понял, о чём она думает, и, нахмурившись, поглядел на часы.
