Одельша Агишев - Юность гения
— А про наш разговор забудь, — тихо сказал эмир, склонившись к Хусейну. Хусейн вдруг увидел беспокойные, совсем трезвые глаза. — Болен я был, понимаешь? Болен. Вот и болтал лишнее. Все не так. Видишь, сколько у меня друзей! Как всем весело, хорошо… Так что выкинь все из головы. — Он отвел взгляд.
И вот наконец берег, долгожданный, милый берег Мулиана, ветер, идущий по тугаям, угол городской стены, вечерние сумерки и тишина.
Она стояла на берегу. Хусейн еще издали увидел эту хрупкую, тоненькую фигурку, застывшую на фоне светлой речной струи. Он прибавил шаг, потом побежал. Он бежал все быстрее, нетерпеливее, распахивая руки, светлея лицом от переполняющей радости.
Она обернулась. Это была не Айана.
Он запнулся, будто наткнувшись на невидимое препятствие, сделал по инерции еще несколько шагов.
— Вы Хусейн? — спросила она негромко.
— Да.
— Я служанка госпожи Айаны.
— А где она сама? Что случилось?
— Ее увезли! — Молоденькая девушка, ровесница своей госпожи, видно, сочувствовала Айане и говорила торопливо, тревожно. — Отец и братья отправили ее к дальним родственникам, в другой город…
— В какой? — еще не полностью сознавая, что произошло, спросил Хусейн.
— Никто не знает. В доме запрещено говорить об этом.
— Это все из-за меня, — вдруг ясно понял Хусейн.
— Да, — тихо вздохнула девушка. — Они назвали вас безбожником, могильным вором, растлителем… Учтите, Хусейн, братья поклялись убить вас! Если бы они не боялись нашего эмира, они бы давно это сделали!
Он в отчаянии обхватил руками голову:
— Господи, ну откуда, откуда столько злобы!
— Да у них вся семья такая! — махнула рукой девушка. — Господни Бин-Сафар, отец госпожи, просто ненавидит всех. Говорит, что, как только в Бухару придет Махмуд Газневи, он сразу ему укажет, кого надо повесить и кому отрезать язык. Он даже записывает, чтобы не забыть! И вас записал, так сказала госпожа!
Помолчали.
— Она ничего не передала мне?
— Она просто не успела. Они схватили ее и увезли. Она только шепнула мне: «Спаси его!». И все. Вот я решила…
Машинально, почти не слушая, он достал золотой, протянул ей:
— Спасибо тебе.
Она увидела деньги и даже отшатнулась.
— Вы ученый человек, господин Хусейн. Вам стыдно унижать рабыню, — с тихим достоинством сказала она. — Разве я делаю это ради денег?
— Прости. Я не хотел обидеть. — Он мучительно, безвыходно думал совсем о другом, и она поняла это, смягчилась.
— Бог поможет вам, — сказала она убежденно. — Он же видит, сколько добра вы делаете людям. — Он молчал, опустив голову. Она тревожно оглянулась. — Если я что-то узнаю о моей госпоже, я найду вас. Прощайте.
И он остался один.
Нет, он не рыдал и не грыз землю. Он долго, до самой ночи стоял на берегу, под старым талом. Просто стоял застыв. Никуда не смотрел и ни о чем не думал. Потом, сам не заметив как, сел на землю, уткнул голову в колени.
И было тихо. Только сердце било глухо, тяжко, больно.
Отец умер глухой ночью.
Он умирал мучительно. Последний приступ крутил, ломал, душил это усталое, слабое тело беспощадно и жутко.
Отец весь вытянулся, приподнялся над постелью, будто что-то влекло, тянуло его вверх и только хрипел:
— Хусейн… Хусейн… Хусейн…
— Терпите! Ну… Чуточку… Еще! — умолял Хусейн, одной рукой массируя затихающее отцовское сердце, а другой подавая пиалу с настоем. — Еще чуть-чуть!.. Сейчас пройдет! Глотните.
Настой, уже бесполезный, не входил в тело отца. Он струился по подбородку, шее.
— Терпите… отец… чуть-чуть… еще немного. — Взмокший от напряжения Хусейн все продолжал массаж сердца, боясь остановиться.
— Папа! — отчаянно вскрикнул подошедший сзади Махмуд, грохнула пиала, выпавшая из его рук, и он, закрыв лицо руками, выбежал из комнаты.
Хусейн остановился и опустил руки.
Несколько бесконечных секунд он смотрел в лицо отца. В соседних комнатах, по всему дому уже поднималась волна горя: крики, топот ног, стук дверей, надрывный плач.
Хусейн закрыл отцу глаза.
В комнату вошли и обступили тело домочадцы и соседи, Хусейн поднялся и отошел к окну.
Он стоял, гляди в глухую, бездонную тьму азиатской ночи, и лицо у него было горящее, напряженное, будто он собирался сделать сейчас что-то решительное.
Внезапный ветер колыхнул ветки за окном, тронул стену, крышу, будто кто-то прошел. Зашевелилась мгла, зашелестела, дохнуло леденящим холодом.
— Я ненавижу тебя, слышишь? — произнес Хусейн, глядя в эту тьму. — Ненавижу. Ненавижу. Всем разумом… всей волей… всем телом… ненавижу тебя.
В комнате поднимался вой, сначала тихий, потом нарастающий, хватающий за сердце.
— Берегись. Я не остановлюсь ни перед чем… не пощажу ничего заветного… ничего святого, чтобы уничтожить тебя… Берегись.
Задыхающийся от плача Махмуд ткнулся в его плечо. Хусейн обнял брата.
— С кем?.. — всхлипывал Махмуд. — С кем ты говоришь?
— С ней… Со смертью. — Махмуд отшатнулся. — И с мраком жизни.
Месяц зу-ль-каада 388-го года хиджры.
Хранителем библиотеки Саманидов оказался поэт Имаро, тот самый статный, темноглазый юноша, который читал на пиру первое четверостишие.
Он встретил Хусейна дружеским поклоном.
— Я сердечно рад вам, дорогой Хусейн, и приношу самые искренние соболезнования по поводу потери отца.
Помолчали и двинулись по галерее, опоясывающей светлое, с затейливым изразцовым узором, здание хранилища.
Стражи посторонились, и они вошли в здание.
— Итак, вот наша библиотека.
Длинная анфилада комнат и залов открылась перед Хусейном. Стены были украшены орнаментами, потолки расписаны, полы устланы коврами, но самое главное для Хусейна заключалось в тяжелых сундуках, окованных узорными медными скрепами и установленных вдоль стен в каждой комнате. В них и в высоких настенных шкафах, закрытых от пыли расшитыми полотнищами, хранились книги.
— Сколько книг! — вырвалось у Хусейна.
— Да, — улыбнулся Имаро. — За какие-то двести лет здесь удалось собрать ноты все, что написано за тысячу. Думаю, сейчас такие хранилища могут быть лишь в Багдаде и Дели.
Анфилада продолжалась. В одном из залов стояли невысокие круглые столы.
— Здесь вы можете работать. Слуга принесет вам нужные тома прямо сюда.
— Да, но как я определю, что мне нужно?
Имаро улыбнулся:
— Именно такое чувство было в первый день и у меня. Я назначен хранителем недавно и вначале думал, что вот наконец начитаюсь. Но ведь это море, в нем можно утонуть.
Рассказывая, он отдергивал полотнища, открывал огромные сундуки. Книг, больших, малых, пергаментных, бумажных, в самых разных — от золота до кожи — переплетах было, действительно, море.
— Поэтому я решил прежде всего разобраться, что где лежит. Я думал, что справлюсь с этим за месяц, ну за два… Наивный человек! Здесь столько работы, что мне пришлось поселиться тут со своей матерью и молодой женой.
— Вы женились? — разглядывая книги, спросил Хусейн.
— Да, недавно. Вообще-то я не очень собирался, но мать сосватала такую прелесть, что я, как увидел ее, сразу решился.
— Поздравляю вас.
— Благодарю. Кстати сказать, она у меня изрядно грамотна и во многом помогает мне.
Он достал из отдельного шкафчика толстую кипу кожаных листов.
— Короче говоря, общими усилиями нам уже удалось кое-что сделать. Вот списки книг но астрологии, медицине, метафизике, строению земли, философии, шариату, истории и механике. Тут же, естественно, любимая нами поэзия. Указаны номера залов, сундуков и даже порядковые номера. Так что вам не придется нанимать грузчиков, чтобы переворачивав эти горы.
— От души благодарю, — поклонился Хусейн.
— Не стоит. Я счастлив надеждой, что вам удастся то, что мне уже, наверное, никогда не суждено, — начитаться хороших книг, — усмехнулся Имаро. — Когда вы намерены приступить?
— Прямо сейчас, — решительно ответил Хусейн.
— Извольте. Вы хотели начать с Большой книги трав, насколько я помню?
— Да, я давно мечтаю заглянуть в нее.
— Я сам принесу ее вам. А вы пока оглядитесь и выберите себе место.
Имаро ушел.
Хусейн огляделся, присел за один из столов, встал, двинул его ближе к окну, переставил стул. Потом подошел к одному из открытых сундуков, выбрал книгу, сел и сразу с головой окунулся в затейливые строчки, бегущие справа налево, в вязь, несущую мысль, в забытье, столь необходимое ему сейчас.
Если бы он не читал, он наверняка почувствовал бы, что на него смотрят. Смотрят настойчиво, поглощающе, самозабвенно, как могут смотреть только женщины.
Это была Айана. Она смотрела через каменную решетку-окно, выходящее на галерею. Она была уже в темном, женском. От ее светлых девичьих нарядов не осталось и следа, она побледнела, осунулась, вытянулась, но это была она, и прежнее неизменное, не тронутое ничем выражение тихого, доверчивого удивления светилось в ее глазах.
