Юрий Нагибин - Безлюбый
— Какой беспамятный! Вы же прекрасно знали моего мужа.
— Извините, — бессознательно продолжая сопротивляться слишком тягостному открытию, деревянным голосом сказал Старков. — Я не имел чести знать вашего супруга, даже не был представлен ему.
— За что же вы его тогда?.. — как-то очень по-домашнему удивилась Мария Александровна.
Ее наивность разрядила обстановку. Старков испытал странное облегчение — теперь все встало на свои места.
— Можно не объяснять? — Он едва скрыл усмешку.
— Как хотите, — сказало она чуть обиженно. — Но Кирилл Михайлович был очень хороший человек. Если бы вы знали его ближе, вы бы его полюбили.
Старков очень пристально и недобро уставился на нее. Она заметила это и, подняв голову над вязаньем, улыбнулась ему.
— Правда, правда, — сказала детским голоском.
— Тут правда не ночевала, — жестко сказал Старков. — Говорят, любовь слепа. Но не до такой же степени. Вы не могли не знать, какова общественная репутация у вашего мужа. Меня это не касается. Я хочу понять другое: что вам от меня надо? Зачем вам сдалась эта фальшивая и утомительная игра?
Она перестала вязать и с огорченно-растерянным видом уставилась на Старкова.
— А теперь я вас не понимаю. Какая фальшь, какая игра? Спасти человека — это игра?
— Меня нельзя спасти. Да я и не желаю.
— О, вы хотите искупить свою вину. Как это высоко! Вы благородный юноша! — В глазах ее заблестели слезы.
— Погодите! — поморщился Старков. — Забудьте хоть на минуту о своем прекраснодушии. Есть более точное слово — детскость, ребячливость мысли, поведения…
— Инфантильность? — подсказала Мария Александровна.
— Во-во!.. Это у вас, если… — глаза Старкова недобро сузились, — если только не ханжество или отвратительная игра.
Она всплеснула руками.
— Опять вы говорите об игре! Для чего мне играть?
— А как же! Поманить помилованием, а когда дурак раскиснет — бац и петля. Хорошая шутка!
— Бедный человек! — сказала она из глубины души. — Как недобра была жизнь к вам, если вы… Бедный человек!
— И вовсе не бедный. Со мной этот номер не пройдет. Я не хочу помилования. Но не по тем причинам, которые вы придумали. Я не раскаиваюсь. Если бы пришлось, я бы все повторил сначала. Я не хочу таскаться остаток жизни с тачкой на каторге или греметь кандалами на руднике. Нет, спасибо! Уйти надо спокойно и чисто, а не размазывать слизью свою судьбу.
— Но почему все так мрачно? Кончится срок…
— И я вылезу на волю больным, ни на что не годным стариком.
— С каторги и бежать можно! — азартно воскликнула Мария Александровна.
— Браво! Вот слова, достойные Великой княгини. — Голос его опять пожесточал. — Выслушайте меня внимательно. Я не боюсь смерти и равно не боюсь подождать ее еще неделю-другую. Меня этим не собьешь. Я не потерял сон и не начну бить поклоны Боженьке. И уповать на милость его помазанника тоже не буду. Для меня все Романовы ублюдки, а первый ублюдок ваш недоделанный царь. От меня явно что-то ждут. Может, власть ослабла в коленках? Или бесит мое презрение к царской милости?
— И вы считаете меня участницей всех этих подлостей? — В голосе — обида и укоризна.
Старков посмотрел в лицо женщине, отвел глаза, но не отступил.
— Почем я знаю? Может, вас просто используют, зная вашу…
— Инфантильность, — снова помогла Мария Александровна.
— Вот, вот! Не теряйте на меня время. У вас своих забот хватит.
— Вы совсем не верите людям?
— Я не верю Романовым.
— Романовы разные. Государь очень порядочный человек. Невезучий и слишком деликатный. Этим пользуются нечестные люди. И мой Кирилл был рыцарем без страха и упрека.
Старков нагнулся, нашарил под кроватью табак и кресало, свернул папироску, закурил, пустив в лицо гостьи — непреднамеренно — вонючую махорочную струю.
— У вас нет спичек?
— Не положено. Я могу отравиться или поджечь камеру.
— Крепкий у вас табачок.
— Какой есть. А сколько всего Романовых?
— Романовых? — Вопрос ее удивил. — Право, не знаю. Никогда не считала. Что-то много.
— Меня интересует мужское поголовье. Совершеннолетние.
Она наморщила лобик.
— Ну, таких куда меньше. Несколько десятков.
— Значит, нужно всего несколько десятков бомб. Вот вздохнула бы Россия!
— Какое ребячество! Ну, перебьете вы Романовых, придут Голицыны или Долгоруковы. Разве в царской фамилии дело?
— Не только. Надо отдать тысячу молодых жизней, чтобы очистить страну для будущего.
— Как кровожадно и как ребячливо! Не сердитесь, но инфантильность — ваша болезнь. На ненависти и убийствах ничего чистого не создашь. Вас когда-то сильно обидели, и вы обозлились на весь мир.
— Ничего подобного. Я ненавижу только власть. А народ я люблю.
— Как вам это удается? — сказала она с чуть комическим удивлением. — Можно любить Ваньку, Петьку, Дашку, а общность, к тому же столь неопределенную, любить нельзя.
— Почему нельзя любить народ? Его страдания?
— Это стихи. Крестьяне — народ?.. Вы любите крестьян?
— Конечно.
— А вы их знаете? — перешла в наступление Мария Александровна. — Вы же городской, слободской человек. Зажиточных крестьян вы любите?
— Смотря кого считать зажиточным. Кулаков на дух не выношу.
— А кто такой кулак? Две лошади и три коровы — кулак?
— По нашим местам — да.
— Одна лошадь, две коровы?
Старков промолчал.
— Значит, вы любите безлошадных и с одной лошадью. А если так: вы его любите, а он взял да вторую лошадь купил? Конец любви? С коровами мы вовсе не разобрались. По вашим местам две коровы много, а на Орловщине меньше четырех не держат. Без реестра с такой любовью не справиться. А сколько ваша любовь позволяет держать свиней, коз, овец, кур?
— Что вы из меня дурака делаете? — разозлился Старков. — Я рабочих люблю.
— Но их так мало в России. Куда меньше, чем дворян, чиновников, торговцев, военных, врачей, учителей.
— Я люблю всех простых людей. Которые не эксплуатируют народ.
— А как быть с Пушкиным?.. Львом Толстым?.. Декабристами?.. Герценом?.. Они-то ведь не простые и по-вашему — эксплуататоры. Поместья, деревни, земля, челядь. Вам бы моего Кирилла любить. От имений он отказался в пользу сестер. Мы жили только на его жалованье.
— Вы бойкая дама! — почти с восхищением сказал Старков. — Умеете запутать. Конечно, я в пансионах не обучался. А вы не просто дурачитесь. Хотите что-то доказать.
— Да?.. Может, то, что вы никого не любите и не любили? Даже самого себя, — сказала она, словно советуясь.
— Себя-то уж точно. Кабы любил, не был бы тут. Только вам-то что с этого?
— Мне?.. — Она задумалась. — Наверное, я защищаю слово «любовь». Ваша любовь к простому народу — злость на своих обидчиков.
— Каких обидчиков?
— Вам лучше знать…
На этом разговор оборвался. Старкову принесли обед, и Мария Александровна стала поспешно собираться.
— Я завтра приду, — сказала она на прощание…
…Тюремный врачебный кабинет. Обнаженный по пояс Старков стоит перед врачом. Тот снимает повязку с его плеча.
— Удивительно! — говорит врач. — Никаких следов.
— На мне заживает как на собаке, — сказал Старков.
— Ну и здоровье у вас! Вы физиологический уникум. И главное — я никогда не встречал такой крепкой нервной системы. С вас хоть диссертацию пиши.
— Рад послужить медицинской науке! — пошутил Старков. — Но и от вас кое-что потребуется. Великую княгиню подослали?
Врач улыбнулся наивности вопроса, но ответил серьезно:
— На таком уровне это исключено.
Старков задумался.
— Мария Александровна сильно набожная?
— Без фанатизма. Насколько мне известно. Глубоко верующий человек. Ею движет собственная совесть.
— Совесть — дело обоюдное, можно сказать, палка о двух концах, — как-то странно поглядел на врача Старков. — И меня тоже подвигла совесть…
…Камера. Старков сидит на табуретке с обмотанной полотенцем шеей, а Мария Александровна ловко взбивает в никелированном тазике мыльную пену.
— Почему у вас такой недоверчивый вид? Я отличный брадобрей. Брила раненых в госпиталях. И мужа, когда ему раздробило кисть. А он, знаете, какой привереда… был.
— Да уж представляю, — проворчал Старков.
— Прибор английский. А бритва золлингенская. Муж признавал только первоклассные вещи.
Мария Александровна принялась точить бритву.
Старков искоса следил за ее зловещими движениями.
Она добавила пышной пены на щеки Старкова и, закинув ему голову, поднесла острое лезвие к беззащитному горлу.
И вот Старков выбрит, спрыснут одеколоном, припудрен. Провел ладонями по атласным щекам.
— Это работа!.. Я бы на вашем месте иначе распорядился.
