Анатолий Горло - Месяц ковша
Колонна новобранцев остановилась у памятника погибшим воинам, чтобы почтить их минутой молчания, чтобы за эту минуту услышать их безмолвное напутствие. Затем начался митинг. Аника все это видела издалека, и динамик доносил до нее лишь обрывки выступлений.
Снова грянул марш, и колонна направилась к вокзалу. Алексей больше не смотрел под ноги, решил, что защитнику Родины нельзя опускать головы, и он держал ее прямо, стриженную под ноль голову со смешно торчащими ушами…
Петр шел по территории винзавода, за ним мелкой трусцой бежал заведующий складом Яцко:
— Как же так? Ефим Макарыч сказал: это приказ директора! Может, он имел в виду родителя вашего, Константина Григорьевича?
— Кого он имел в виду, мы уточним, — говорил Петр, — а вы мне вот что объясните, товарищ Яцко: куда девался материал?
— В этом вся заковыка, Петр Константинович! Я им и говорю: вы сначала разберитесь, заактируйте, печатью пришлепните, а потом приказывайте! Нагрянет ревизия из управления, что мне — под статью идти? Я человек относительно честный…
— Относительно?
— После Эйнштейна, Петр Константинович, все стало относительным.
— Позвольте с вами не согласиться, — улыбнулся Петр. — По крайней мере, я сделаю все возможное, чтобы провести на складах не относительную, а самую тщательную ревизию.
— А как же с планом? — забеспокоился Яцко.
— Ревизия покажет — как.
У Яцко забегали глазки.
— Когда вы собираетесь ее делать?
— Немедленно. Людей я уже вызвал. Наверное, они ждут вас у складов.
Глаза завскладом наполнились неподдельной грустью.
— Нехорошо, Петр Константинович. Что меня не жалеете — ладно, что план под удар ставите — пускай. Но ведь вскроется что, не поздоровится и родителю вашему, Константину Григорьевичу, я же его приказы исполнял…
За домом Гангуров в глубине двора стоял самодельный душ: деревянная кабина с бочкой на крыше. Петр фыркал под струями воды, отец уже обтирался. Они переговаривались через стену.
— Это был не приказ, сынок, а совет. Я знал, с кем имею дело. Но Яцко выручал нас часто, когда, казалось, на во‘лоске все висело. У него связи всюду, хватка… И потом, боялся он меня.
Петр вышел из кабины, стал растираться.
— Боялся, но жульничать продолжал?
— К сожалению, сынок, не все поддается стопроцентному учету. Ворочаем мы миллионами, и достаточно маленькой щелки, чтобы потекло. — Он показал на кран: — Вон, вроде бы прикрутил до конца, а все равно капает.
— Поменять резинку, и не будет капать.
— Мужики-и! Ужинать! — донесся голос Ефросинии Томовны.
Они стали одеваться.
— С краном оно проще, — сказал отец, — вырезал кружок из старой калоши, и порядок. А с совестью как? Старая калоша тут не поможет.
— Лично я ничего не имею против совести, но ведь у нас производство, и деньги люди получают не за совесть, а за работу.
— За работу, сделанную на совесть.
Петр улыбнулся.
— За что же ты тогда платил Яцко?
— Яцко — случай особый, хотя и от пего я требовал честной службы.
— Я тоже этого добиваюсь.
— Не так добиваешься, сынок. В первый же день восстановил людей против себя.
— В конце концов, важен результат.
— Ужин остывает! — опять крикнула Ефросиния Томовна.
Они двинулись к дому.
— За результат-то я и боюсь, сынок. План вон уже повис с этой ревизией…
— Ну, об этом еще рано говорить.
— План — такая штуковина, что сегодня рано, а завтра поздно.
Чтоб его не беспокоили, Константин Григорьевич сменил место рыбалки, забравшись глубоко в заросли осоки.
«Я, Гангур Константин Григорьевич, родился в 1918 году в бедной…» — выводил он старательным почерком на первой странице блокнота.
— Клюет?
К нему подошел Виталий, трезвый и потому злой. Он поднял удилище, взглянул на голый крючок.
— Где черви?
— В земле. Ну, что там?
Виталий стал ковыряться щепкой в прибрежном иле.
— Сегодня подал заявление об уходе.
— Из-за Петра, что ли?
— Из нашей бригады еще трое уходят. Ничего, поглядим, с кем он будет экономить винтики и киловатты!
— Уходят-то, небось, твои дружки-собутыльники?
— При чем здесь собутыльники? — возразил Виталий. — Мы, если надо было, сутками вкалывали, без роздыху! Я весной по сто семьдесят процентов давал выработки! Ты меня на доску за что, за то, что я твой зять, повесил?
— А в прошлом месяце кто неделю на работу не являлся? — тихо сказал Константин Григорьевич. — Пьяница ты, Виталий, запоем пьешь, потом запоем работаешь… Петр правильно говорит: лечиться тебе надо. В принудительном порядке.
Виталий вскочил на ноги:
— Нет уж, принуждения я над собой не потерплю! А за оскорбления вы ответите, всем семейством ответите! Я законы знаю!
И Виталий пошел прочь, яростно размахивая руками.
— Пить пошел, стервец, — безошибочно угадал тесть.
Он укоризненно покачал головой и снова склонился над блокнотом: «… в бедной крестьянской семье…»
Петр находился в технической лаборатории винзавода: царство стерильной чистоты и стекла, изогнутого в виде всевозможных колб, пробирок, воронок, бюреток, пипеток, трубок. И заведовала всем этим царством его сестра Прасковья.
Они говорили официально.
— Скажите, Прасковья Константиновна, если готовая продукция не соответствует техническим требованиям или качественным признакам, вы имеете право остановить ее выпуск?
— По инструкции — да.
— И сколько раз вы пользовались этим правом?
Прасковья с недоумением смотрела на брата. Ей на помощь пришла одна из работниц.
— Прасковья Константиновна всегда сигнализировала дирекции о технологических нарушениях.
— А я говорю о другом: сколько раз лаборатория, вопреки желанию дирекции, останавливала выпуск недоброкачественной продукции?
— Таких случаев не было, — сказала Прасковья.
— Не было случая выпуска брака?
— Не было случая, чтобы лаборатория действовала против директора. Все вопросы мы согласовывали вместе.
— Согласовывать это одно, а покрывать друг друга — другое, — спокойно сказал Петр. — Будьте добры, принесите мне лабораторный журнал номер три и отчеты о работе за полугодие.
Ушла Прасковья. Перед Петром возник взмыленный Ефим Макарович.
— Искали, Петр Константинович?
— Да, Ефим Макарович, и получил истинное удовольствие. Поверьте, нет ничего приятнее на свете, чем искать работника в рабочее время на рабочем месте и не найти его.
— Так я ж мотаюсь…
— Совершенно верно. А надо, чтобы вы работали.
Подошла Прасковья, протянула журнал. Петр полистал его:
— А где отчеты?
— Я передам их несколько позже… Они не совсем готовы.
— Ничего, дайте какие есть.
Сестра продолжала стоять. Петр взглянул на нее вопросительно.
— Они не готовы.
— Плохо. Вся лаборатории останется без премиальных.
— Круто берешь, Петр, — прошептала Прасковья.
Ефим Макарович озадаченно чесал свой линялый берет.
Дегустационный зал.
Джику фотографировал огромный фужер с рубиновым вином. Тома-младший терпеливо играл роль осветителя, одновременно посвящая фоторепортера в тайны своей профессии:
— Вот почему так важно знать оптимальный режим дегустации каждого вина.
— Чуть пониже лампу… еще… Вот так.
— Если же, наоборот, необходимо выявить достоинства вина, его следует на пару градусов охладить. В общем, как в любой профессии, есть и у нас маленькие хитрости. И золотую медаль это вино заработало не без их помощи.
— Теперь, пожалуйста, посвети справа, ага… Мне вот что непонятно, Тома, почему вы так мало его производите? Вино ведь поразительное!
— На реализации каждой тонны этого поразительного вина, — объяснил Тома-младший, — мы теряем двести восемьдесят рубликов.
— Вот-те на! Золотая медаль и убытки? — от удивления Джику даже оторвался от фотоаппарата.
— Видишь ли, — бесстрастным голосом продолжал Тома-младший, — между базисной закупочной ценой па сырье и оптовой ценой на конечный продукт, то есть вот на это вино, существует большой разрыв. Не учитываются затраты на трехлетнюю выдержку вина, то есть те самые затраты, которые и превращают ординарное вино в высококачественное…
— Фю-ить! — присвистнул Джику. — Так это же отличный материал для проблемной статьи! Придется мне тряхнуть стариной!
— Общеизвестные факты, — охладил его пыл Тома-младший. — Любой винодел скажет, что выгоднее гнать ординарное крепленое, чем сухое марочное.
— Так-так, — сказал подошедший Петр, — это любой винодел скажет, верно. А вот как превратить марочное вино из убыточного в рентабельное? Это вам, товарищ корреспондент, не всякий скажет.
