Никто (СИ) - Красин Олег
Подходит к раскрытому окну.
Помню в детстве я стоял у открытого окна. Ярко светило солнце. До меня доносились все запахи и звуки улицы: пахли свежеиспеченные булочки с корицей, долетал чуть горьковатый запах горевшего угля. Шарманщики ходили по дворам со своими унылыми шарманками. А с Невы дул свежий, какой-то непередаваемо вкусный воздух...
Беляев (с долей насмешки). -- И тогда вы были счастливы?
Анненский. -- Представьте себе -- да! Ничего не происходило, мир вокруг меня не менялся, жил своей повседневной жизнью, но чувство счастья было. (Вздыхает). Как тут не вспомнить Гоголя? "О, моя юность! О, моя свежесть!" Это время буйства красок и звуков.
Беляев. -- Значит, вы тоже, как и Сергей Константинович, не любите Чехова?
Анненский. -- Не то чтобы не люблю, я бы не мог так сказать. Но по мне у Чехова слишком сухой, рациональный ум, здесь я, пожалуй, соглашусь с Сергеем Константиновичем. Ум есть, но где же душа? Где её мощные сокрушительные порывы, как у Достоевского? А о чем он писал? О том, что завтра, через пятьдесят, сто лет будет непременно хорошо, а сегодня плохо? О том, что надо разрушить эту мерзкую, никуда не годную, не имеющую смысла жизнь и построить новую, счастливую? Но всё это утопия, господа, не имеющая ничего общего с действительностью. Только утопия!
Беляев. -- Эк, вы батюшка хватили! И всё-таки, Чехов есть Чехов! Не зря древние говорили: "De mortuis aut bene, aut nihil". (лат. "О мертвых или ничего, или хорошо"). Я считаю, с покойниками, вообще, нельзя ни о чем спорить, потому что им ничего не докажешь.
Маковский. -- Это ты говоришь из-за того, что Чехов был любимчиком вашего Суворина.
Анненский. -- Как часто в его рассказах мы часто читали о мерзостях жизни, грязи, душевной пустоте, но я надеюсь, что наш журнал будет выше этого. Ничего такого, я думаю, мы печатать не будем, равно как и эротику. Эротическая проза Арцыбашева сродни порнографии.
Беляев. -- А чем вас не устраивает "клубничка", Иннокентий Федорович? Порнография дает хороший доход. Гуляли мы на вербное воскресенье возле лотков с книжками и журналами, и я заметил, что народ толпился исключительно возле "веселых картинок".
Анненский. -- Нет, Юрий Дмитриевич, порнография антилитературна, она чаще всего говорит об умственном убожестве ее авторов. Пошлость расцветает при отсутствии нравственных авторитетов, но сейчас, слава богу, по-другому! Вы посмотрите, что было совсем недавно. Если проза блистала такими именами как: Достоевский, Тургенев, граф Толстой, то в поэзии были только Фет и Надсон. И это десятилетия! А сейчас? Какое интересное время! Каждый день открываются новые имена, и не только в поэзии. Беллетристы, художники, поэты, новые теории, новые веяния. Это взрыв творческой мысли!
Маковский. -- Кстати, господа, у Вячеслава Иванова "в башне" по-прежнему популярны Ивановские среды. Народу собирается много, Блок захаживает, Соллогуб. Вячеслав Иванович снимает квартиру на Таврической улице и, из-за круглой формы, мы зовем её "башней". Вы, Иннокентий Федорович, могли бы там читать лекции молодым поэтам.
Анненский. -- Не откажусь, если это будет полезным.
Беляев. -- Ну что, отобедаем?
Анненский. -- К сожалению, господа, мой обед уже прошел. Очень раз был с вами поговорить! Как-нибудь в другой раз обязательно пообедаем.
Беляев и Маковский кланяются, выходят. Анненский смотрит на висящие на стене часы.
Через пару часов прием будет окончен. Как утомителен сегодняшний день! Еще это выступление в Обществе...(подходит к двери, открывает её и говорит в открытую дверь). Берестов, голубчик! Моё выступление у вас?
Слышится голос Берестова .
Берестов. -- Хотите что-то поправить, Ваше превосходительство?
Анненский. -- Нет, разве что посмотреть написанное. А впрочем, не стоит! (Закрывает дверь, садится на стул. Достает из кармана часы и начинает играть цепочкой, покачивая ногой. Смотрит на часы). Что ты поделаешь, опять встали! Надо завести.
Подводит свои часы, глядя на настенные часы. Входит Берестов.
Берестов. -- Ваше превосходительство, из канцелярии попечителя пришло письмо. Сообщают об удовлетворении вашего заключения на открытие госпожой Ярошевской частного учебного заведения.
Анненский. -- Хорошо! Передайте по принадлежности.
Берестов. -- Еще в приемную пришел юноша, похожий на провалившего экзамен гимназиста.
Анненский (вздыхает). -- Пусти!
Входит молодой человек. Анненский поднимается.
Чем обязан?
Иванов. -- Господин инспектор, я Иванов Александр Сергеевич, окончил университет и хотел бы получить место в Петербурге, заняться педагогической деятельностью. Мне посоветовали обратиться к вам.
Анненский. -- Что вы, молодой человек! В столице места все заняты, вакансий давно нет. Если вас устроит, я могу отрекомендовать в один из губернских городов на севере, в Вологду или Псков. Будете преподавать там новые языки или географию.
Иванов. -- Но я закончил исторический факультет...
Анненский. -- Уверяю вас, что историки тоже нужны. Сейчас идите, обдумайте хорошенько моё предложение, посоветуйтесь с родными, с маменькой, а потом приходите.
Иванов. -- Да, но вы на прошлой неделе отдали место моему приятелю, а у него баллы были поменьше.
Анненский (холодно). -- Я не знаю, о ком вы говорите, господин Иванов. И вообще... (говорит, немного горячась) не хотите ли сказать, милостивый государь, что я оказываю кому-то протекцию? Может, скажете, что беру за эту протекцию деньги?
Иванов. -- Ничего такого не имел в виду.
Анненский. -- Я человек порядочный! Моя репутация известна, а всё остальное полный вздор! (Остывает). Так что извините, но ничем помочь не могу.
Иванов (помявшись). -- Господин инспектор, пожалуй, вы правы. Мне надо подумать.
Уходит , в дверях сталкиваясь с Берестовым .
Берестов. -- Ваше превосходительство, там ваша родственница телефонирует.
Анненский. -- Кто?
Берестов. -- Назвалась Ольгой Петровной.
Анненский. -- Ольга? Что она сказала?
Берестов. -- Справилась на месте ли вы и просила передать, что скоро приедет.
Анненский. -- Хорошо, я её подожду. Когда появится, сразу впускайте!
Подходит к окну.
Весна, весна.... Вокруг просыпается жизнь, скоро и я почувствую её кипение. Журнал, редакция, новые люди. Останутся позади ненужные воспоминания, а впереди -- страница жизни, чистая, еще не разграфлённая.
Пауза.
Что же я напишу на этой странице: признания счастливого человека или прощальную эпитафию несбывшимся надеждам? В любом случае, всё написанное останется в кипарисовом ларце. Кто бы мог подумать, что этот ларец станет вместилищем всей моей жизни? Как странно -- такой маленький деревянный ящичек! Большой ящик вмещает тело, а маленький -- жизнь. Что-то душно сегодня! Или сердце ноет?
Открывается дверь, входит Ольга Хмара - Барщевская.
