Юрий Нагибин - Безлюбый
Он поморгал, чтобы прогнать видение, но женщина не исчезла. Лицо ее, немолодое, приятное и терпеливое, было незнакомо Старкову. Спицы ловко двигались в ее руках. Это были маленькие руки с тонкими, длинными пальцами и миндалевидными ногтями. Аристократические руки, которым не шло вязальное крохоборство. Старков рассмотрел ее всю, наслаждаясь своей бесцеремонностью, ведь женщина не заметила, что он проснулся.
Внезапно что-то привлекло внимание Старкова. Он пошевелил плечами и потрогал бинты на ране. Скосив глаза, он увидел свежую, чистую, тугую марлю и понял, что эта женщина перевязала его, пока он спал.
— Вы сестра милосердия? — спросил Старков.
Женщина вздрогнула от неожиданности, и клубок шерсти скатился с ее колен. Тихонько охнув, она подняла его и сказала тихим, мелодичным голосом:
— Как вы меня напугали! Я думала, вы спите.
— Я и спал. Пока вы надо мной мудровали.
— Простите, что без спроса. Не хотелось вас будить, вы так сладко спали. Наверное, вам снилось что-то радостное.
Старков захохотал. Смех у него был ухающий, как ночной голос филина.
— Сон был, и правда, хоть куда. Мне снилась виселица.
— Боже мой! О чем вы говорите? Какой ужас! — Она прижала к вискам свои тонкие изящные пальцы.
Старков смотрел на нее пристальным, изучающим взглядом.
— Вы находитесь в камере смертника. Разве вам не сказали?
— Бог не допустит! — истово сказала женщина и перекрестилась.
— Как еще допустит! — Старкову нравилось шокировать ее. — Но вы не ответили на мой вопрос. Впрочем, я и сам вижу: вы не сестра милосердия. Вы ряженая.
— Что вы имеете в виду? — смешалась дама.
— Вы из этих — сочувствующих… Дам-благотворительниц, патронесс или как вас там еще…
— Простите, — дама обиженно поджала губы. — Но я действительно сестра милосердия. Не любительница, а дипломированная. Была на войне и даже удостоилась медали. — Обиженно-чопорное выражение покинуло ее лицо, она молодо рассмеялась. — «За храбрость», можете себе представить? Я такая трусиха! Боюсь мышей, тараканов, гусениц. А при виде крысы могу грохнуться в обморок.
— Значит, я прав. Старая мода — играть в сестер милосердия, толкаться в госпиталях, щипать корпию.
— Но я не играла. Я была на полях сражения, помогала раненым. Как я вас перевязала и как это делал санитар?
— Он или безрукий, или просто хам. По-моему, он меня ненавидит, только не пойму за что. Перевязали вы здорово, даже поверить трудно, что вы дама из высшего, — Старков иронически подчеркнул слово, — общества.
— Я и не отрицаю. Разве это такой грех?
— Так и живем, — невесть с чего Старков начал злиться, — для курсисток — революционные кружки и брошюрки, для светских дам — госпиталя и солдатики.
— Вы так презрительно говорите о курсистках, а разве вы сами не революционер?
— Я — одинокий волк. Не хожу в стае. Пасу свою ненависть сам. А вы хорошо надумали: в мирное время солдатский госпиталь — скука. Куда романтичнее иметь дело с нашим братом — политическим. Особенно смертниками. Хорошо полирует кровь.
— Господи! О чем вы? Что я вам плохого сделала?
— А вам не приходит в голову, что вас никто не звал? Или вы думаете, ваше присутствие так лестно, что и спрашивать не надо? — Старков зашелся. — А может, вы мне мешаете?
— Простите! Бедный мальчик! Вам надо в туалет? Где ваша утка?
Она нагнулась и стала шарить под койкой.
— Тут не госпиталь. Нам утки не положены.
Дама беспомощно огляделась. Увидела парашу.
— Дать вам эту… вазу?
Старков снова заухал филином, гнев его подутих.
— Еще чего! Я ходячий больной.
— Вы не стесняйтесь. Я в госпиталях всего нагляделась.
— Да тут и смотреть не на что, — нагло сказал Старков. Он поднялся и пошел к параше, по пути расстегивая штаны. Он долго и шумно мочился, а дама умиротворенно вернулась к вязанию.
Старков вновь улегся на койку, но в отличие от дамы умиротворение не коснулось его жесткой души. Полуприкрыв веки, он присматривался к милосердной посетительнице, думая, к чему бы придраться. Он обнаружил, что она вовсе не старуха, ей было немного за сорок. Ее старили бледность, круги под глазами, скорбно поджатый рот и проседь в темных волосах. Ее маленькие ловкие руки были моложе лица. Прочная лепка головы и всех черт не соответствовала увядшим краскам щек и губ, а вот глаза, светло-карие, с чуть голубоватыми белками, не выцвели, были сочными и блестящими. Она то ли перенесла недавно тяжелую болезнь, то ли какой-то душевный урон — голова ее на стройной шее начинала мелко трястись. Она тут же спохватывалась, распрямлялась в спине и плечах и останавливала трясучку, но через некоторое время опять допускала жалкую слабость. Чтобы несколько замаскировать свое наблюдение, Старков делал много необязательных движений. Тянулся за кружкой с водой, стоявшей на полу под койкой, пил звучными глотками, утирал рот тыльной стороной кисти, возвращал кружку на место. Взбивал и перекладывал подушку. Затем он достал из-под матраса мешочек с махорочным табаком, дольки бумаги, стал сворачивать папироску. Прикурив от кресала, пустил сизый клуб дыма.
Женщина продолжала вязать, порой ласково взглядывая на Старкова.
— И долго вы можете этим заниматься? — не выдержал Старков.
— Это вас раздражает? — Она тут же перестала вязать и убрала работу в сумочку. — Говорят, что вязанье успокаивает…
— …тех, кто вяжет, — договорил Старков. — Напоминает парижских вязальщиц.
— Простите, вы о чем? — не поняла она.
— Французская революция… — Голос его звучал лениво. — Гильотина… Старухи вязальщицы. Не пропускали ни одной казни. Все время вязали и не упускали петли, когда падал нож.
— Господь с вами! — Дама быстро перекрестилась. — Государь милостив.
— Я не просил о помиловании, — сухо сказал Старков.
— Но почему? — с болью спросила дама. — Неужели вы так не цените жизнь?
— Если не щадишь чужой жизни, нельзя слишком носиться с собственной, — сентенциозно заметил Старков и, почувствовав свою интонацию, слегка покраснел.
Дама промолчала, раздумывая над его ответом.
— И вообще, у меня все в порядке, — как-то свысока сказал Старков. — Я сделал что мог, значит, прожил жизнь. Долгую жизнь. Мудрец сказал: хорошая жизнь — это и есть долгая жизнь.
— Я не знаю этого мудреца, — сказала дама, — но убить Великого князя Кирилла, которого все так любили, — ничего хорошего в этом нет.
— Нам друг друга не понять. — Старков начал раздражаться. — Для вашего круга он любимый, а для народа… — Он замялся в поисках слова и, разозлившись на собственное колебание, выпалил: — Хуже чумы!
— Ну, ну!.. — Дама тихонько засмеялась, ничуть не обиженная. — Зачем так резко? Вы же его совсем не знали. Люди вообще плохо знают друг друга. Гораздо проще придумать для себя человека, это снимает ответственность. Какой же вы еще мальчик! Вы, наверное, мне в сыновья годитесь?
— А в пансионе для благородных девиц позволено рожать?
Дама опять задумалась, она не отличалась излишней сообразительностью.
— О, ведь это комплимент! Вы думаете, я так молода? Мне сорок три.
— А мне двадцать шесть.
— Я уже вышла из пансиона, когда вы появились на свет. Я вам так и не представилась. Меня зовут Мария Александровна. А вас Дмитрий Иванович. Можно, я буду называть вас Димой?
Старков не успел ответить. В дверь постучали. Возникла голова надзирателя.
— Прощения просим! Карета подана!
Старков громко рассмеялся. Дама с удивлением посмотрела на него.
— Льву Толстому камердинер утром докладывает: «Ваше сиятельство, соха-с поданы-с!» Пахарь, сестра милосердия… Вы все ряженые. Сострадатели! Оставили бы в покое нашу маету!
— Но вы нас тоже не забываете, — отпарировала Мария Александровна.
Она перекрестила Старкова, взяла свою сумку и вышла из камеры. Старков откинулся на подушку. Курит…
…Зимний лес. Отягощенные снегом деревья. Стая красногрудых снегирей налетела на далеко простершуюся ветвь березы и будто окропила сгустками крови.
Чей-то живой голос ухает в чаще. Трещат под тяжестью снега сучья, лопается кора деревьев. Но все эти звуки лишь подчеркивают звенящее безмолвие зимы.
И как будто покорный этой тишине, очень тихо, осторожно пробирается через лес человек.
Вот он остановился — мы узнали Старкова, — снял варежку, зачерпнул с ветки снегу и отправил в рот. Двинулся дальше, с усилием выдирая ноги из глубокого снега.
Рябчик вылетел из-под снега, и треск его слабых крыльев показался оглушительным. Старков замер, огляделся и пошел дальше.
С другой стороны леса, навстречу Старкову, не соблюдая тишины, ломила группа охотников. Впереди, возвышаясь над всеми, — Великий князь в коротком ладном полушубке, меховых сапогах и треухе, в руках у него рогатина. На полшага отставая, идут егеря с дробовыми ружьями.
