Мария Хмелик - В городе Сочи темные ночи (сборник)
И вот всех принялись распихивать по машинам. Негода в ярко-красном платье до колен и в туфлях на низком каблуке напоминала мне девочку с иллюстраций сказок братьев Гримм. Оказалось, это платье ей взяли напрокат ее французские агенты. Ее родное вечернее платье она уже продемонстрировала, когда получала приз в Женеве, и, если ей опять придется подниматься на сцену за Феликсом, она должна выглядеть по-другому. Это очень важно!
Позже, когда Негоду пригласили в члены жюри на Каннский фестиваль, то Пьер Карден прислал ей из Парижа по собственной инициативе напрокат элегантное черное шелковое платье, приложив к нему письмо, что если она хочет, то может приобрести это платье, а если нет, то пускай обратно пришлет, после того как поносит.
…Так как по машинам распихивали по списку, то родственные связи никого не интересовали. Потому я поехала вдвоем с Фимой, Вася с Негодой, Зайцеву посадили с кем-то вообще не говорящим по-русски, а муж Негоды поехал в микроавтобусе с советскими кинематографическими чиновниками. После этой поездки он приблизился к Васе и сказал ошарашенно:
— Ты знаешь, они почему-то тебя очень не любят. Они говорят, что ты молодой и наглый.
Водитель, который вез нас с Фимой, плохо ориентировался на парижских улицах, и мы приехали к восьми часам.
— Сейчас двери закроют и нас не пустят, — пугала я Фиму.
— Ой, подожди, да это же мы по Елисейским Полям едем! Ну надо же! — радовался он. Счастливый, он видел их в первый раз.
Наконец мы приехали к театру Фасад театра весело перемигивался огнями, на ветках деревьев вокруг были развешаны светящиеся лампочки. Под одним таким деревом поддерживаемый мужчиной в смокинге, глядя перед собой невидящими глазами, раскачивался из стороны в сторону председатель Госкино СССР.
Прямо наваждение какое-то!
У входа в театр за веревочным ограждением стояла толпа собирателей автографов, многие из них фотографировали, мелькали вспышки. Мне протягивал руку с зажатым в ней блокнотом высокий худой юноша в шапочке с помпоном, выражение его лица было как у голодного сеттера. Он знаками умолял поставить ему на листе бумаги закорючку.
Внутри, в фойе на высокой лестнице, торжественно замерли два ряда солдат в униформе прошлого века с эполетами, аксельбантами и высокими головными уборами.
В зале нас рассаживали опять-таки по списку. Режиссеры группой в одном конце зала, сценаристы — в другом, операторы, опять же кучно, — в третьем, а единственная наша переводчица села вообще неизвестно где.
— Слушайте фамилии, — предупреждала она нас. — Тех, кого награждают, называют последними, после того как конверт вскроют.
Но французы решили сделать оригинально. Они выносили по два конверта. Сперва вскрывали один и читали список номинантов, показывая одновременно фрагменты из фильмов, потом вскрывали другой и уже объявляли победителя. Сперва вскрывали конверты и вручали статуэтки Феликса бестолковые старейшие французские актеры. С операторами получилась путаница. Старейшие актеры поняли дело так, что они будут награждать всех пятерых операторов, и каждую фамилию из списка номинантов произносили с пафосом, жестами приглашая человека выйти на сцену.
Самое большое разочарование ждало оператора из Польши, который стоял в списке первым. Он еще не разобрался что к чему и бодро выскочил на сцену, ожидая награды. Второй оператор почувствовал, что-то не так, и шел не очень охотно. Когда очередь дошла до Фимы, то он уже понял, что награды пока не будет, а зовут просто постоять на сцене.
И вот пять операторов, как дураки с вымытой шеей, ждут, пока ведущий объяснит стареньким, что есть еще один конверт, его надо вскрыть, вынуть листочек, развернуть, на листочке написана одна-единственная фамилия и страна, это надо прочесть громко и связно, подождать, когда из шеренги операторов отделится один, и именно ему вручить статуэтку. Ведущий объяснял это так выразительно, что даже я, не понимающая французского, это для себя уяснила.
Из шеренги операторов, к сожалению, шагнул не Фима, а блондин англичанин.
Потом "пролетела" Негода. Приз за женскую роль дали другой актрисе.
Настроение начинало портиться.
Следующими после музыкального номера должны были награждать сценаристов.
Кресла в театре были обиты красным бархатом. Бархат крепился к спинкам маленькими гвоздиками, которые почему-то не очень плотно были прибиты, и я почувствовала, что эти маленькие гвоздики своими омерзительными шляпками цепляются за нитки ручной работы кружев моего трофейного платья. И эти ветхие нитки с легким, тишайшим треском рвутся на моей спине. Я пишу эти слова и ужас, пережитый мною тогда, овладевает мною снова.
Зачем я сочиняла этот сценарий? Зачем два с половиной месяца мучалась во время съемок в канцерогенном, вонючем Мариуполе? Зачем приехала в этот дурацкий город Париж?
Для того чтобы подняться на сцену и чтобы с моей спины свисал лоскут изысканных немецких кружев, оторванных французскими гвоздями! И вокруг сидят абсолютно чужие мне люди — конкуренты-сценаристы. Нервно дышат. И совершенно не у кого спросить, что там на моей спине происходит!
Мне захотелось встать и выбежать вон из зала. Не надо мне никаких Феликсов…
То есть как это не надо?!!
А зачем тогда я сижу здесь уже полтора часа, смотрю этот скучный концерт и церемонию, во время которой я большей частью ничего не понимаю?
Меня лично в жизни награждали всего один раз: на домашнем, можно сказать, конкурсе киносценариев мне дали вторую премию и триста рублей.
Вручали мне их в совершенно не торжественной обстановке. Даже в школе мне не давали Почетных грамот — не за что было. А тут — по телевизору На всю Европу.
Я ведь такой сценарий классный написала!
Но платье-то сзади рвется!!!
В это время на сцену вышли немецкая актриса Ханна Шигулла и испанский режиссер скандалист-гомосексуалист Педро Альмодовар. Они должны были назвать имя лучшего кинодраматурга 1989 года.
Оркестр заиграл Рахманинова. "К чему бы это?" — лихорадочно думала я. Ладно, хоть испанец на сцене. Это как-то утешало, можно будет что-то понять. Он единственный из мужчин был в ярко-оранжевом пиджаке и изумрудных брюках.
Шигулла зачем-то вытащила из своего нарядного ридикюля серый камень, с одного бока раскрашенный яркими красками, и торжественно отдала его Альмодовару, произнося на английском бесконечную речь. Как я узнала позже, камень этот был обломком Берлинской стены.
"Сейчас я умру", — обреченно подумала я, глядя на их беззаботное воркование. Я покосилась на человека, садящего рядом со мной справа. Он елозил по креслу, раскачиваясь взад и вперед. Это меня заинтересовало. Я вспомнила про человека слева. Он, наоборот, замер и уставился не мигая на сцену.
Мы умрем втроем, поняла я, и мне стало смешно. Тут я услышала свое имя, потом, с любопытством глядя в зал, Альмодовар произнес и фамилию. Я сразу же забыла про платье.
"Надо дойти красиво", — подумала я, а идти надо было под уклон через весь зрительный зал. Шаги получились немного больше, чем хотелось бы, а пояс на платье поехал куда-то под мышки. По пути мне попались Зайцева и Фима, а у самой сцены я нашла и своего мужа Васю, затиснутого среди режиссеров. Тут и переводчица подбежала.
Из оркестровой ямы на меня с большим интересом смотрели музыканты.
Вот наконец добралась я до микрофона. Пока показывали фрагмент из фильма, Альмодовар обнял меня и прошептал, что поздравляет. Я посмотрела на густо напудренное лицо Шигуллы. Она вся тряслась.
"А из зала не видно", — равнодушно подумала я. Фрагмент закончился, надо было что-то говорить.
— Моя мама тоже испанка, — сказала я по-испански в микрофон Альмодовару в надежде, что испанский король смотрит вручение Феликсов и тоже порадуется. Альмодовар изобразил большую радость от этого известия. Я перешла на русский и выразила большую благодарность моему мужу режиссеру за то, что по моему сценарию он снял хороший фильм и я теперь стою на этой сцене. Вася вытаращил глаза.
"Ну вот, опять сказала что-то не то", — все так же равнодушно подумала я и передала пламенный привет своей маме.
Зал захлопал. Альмодовар сунул мне медную статую носатого алкоголика с курицей под мышкой — таков был столь вожделенный мною в тот вечер Феликс.
Опустошенная, я вернулась на свое место и стала ждать, когда на сцену пойдет Вася.
Но этого не произошло.
Лучшим режиссером выбрали венгра, а лучшим фильмом был назван греческий. И Зайцевой ничего не дали.
Когда пошел финал-апофеоз, всех призеров попросили подняться на сцену. Там нам на голову начали сыпать папиросную бумагу, олицетворяющую рождественский снежок, а старейшие французские актеры вдруг принялись энергично, как в московском метро, работать локтями и отпихнули меня в задние ряды, для того чтобы самим радостно махать в телевизионные камеры.
