Дэвид Николс - Вопрос на десять баллов
– Ты первый раз в Суффолке, Брайан?
– Уже был здесь однажды. Приезжал покататься на лыжах.
– Правда? Разве эта местность не плоская как блин? – удивляется Роза.
– Меня неверно проинформировали!
Мистер Харбинсон с шумом выдыхает через нос.
– Не понимаю. Кто сказал тебе… – недоумевает Роза.
– Мама, Брайан шутит! – поясняет Алиса.
– Ах да, конечно!
Понятно, что пора прекратить эти попытки казаться забавным, но я еще настроен поработать над альтернативой. Почувствовав, что мне необходима помощь, Алиса поворачивается ко мне и берет за руку:
– Брайан, жаль, что тебя здесь не было вчера, ты бы повеселился по-настоящему!
– Да, а что случилось вчера?
Роза краснеет:
– О, Алиса, дорогая, может, пусть это останется между нами?
– Пусть расскажет ему, – ревет мистер Харбинсон.
– Но это так неудобно!
– Расскажи, Алиса! – требую я, присоединяясь ко всеобщему веселью.
– Но это все вышло так по-дурацки! – умоляет Роза.
– Ну… – начинает Алиса, – мы, как всегда, собрались с друзьями на День рождественских подарков и стали загадывать шарады, а ответы писать на бумаге. Подошла моя очередь, я как раз спрашивала про фильм «Прошлым летом в Мариенбаде», а мама так развеселилась и возбудилась, что не выдержала и выкрикнула ответ. Да так громко, что буквально выплюнула свой колпачок, и тот улетел в бокал с вином одного нашего соседа!
Все начинают хохотать, даже мистер Харбинсон, и атмосфера такая веселая, взрослая, забавная и бесшабашная, что я говорю:
– Так вы хотите сказать, что были без нижнего белья?
Все замолкают.
– Извини, что ты сказал? – переспрашивает Роза.
– Ваш колпачок. Когда он вылетел. Как он пролетел… сквозь ваши… трусы?
Мистер Харбинсон кладет нож и вилку, глотает еду, поворачивается ко мне и очень медленно говорит:
– Видишь ли, Брайан, мне кажется, что Алиса говорила о колпачке от ручки, которую ее мама держала во рту.
Вскоре после этого мы все идем спать.
Я в ванной, брызгаю себе на лицо холодную воду, когда Алиса стучит в дверь.
– Подожди две секундочки! – кричу я, сам не зная почему: я полностью одет, а за две секунды я не успею много сделать со своей внешностью, разве что замотать лицо полотенцем.
Я открываю дверь, Алиса входит, осторожно закрывает ее за собой и говорит, очень медленно и серьезно:
– Не возражаешь, если я что-то тебе скажу – что-то личное?
– Конечно, давай! – Я провожу расчеты в уме и прихожу к выводу, что есть шансы один к трем, что она попросит меня заняться с ней любовью сегодня ночью.
– Ты знаешь… это большая ошибка – сильно растирать лицо махровой варежкой. Только кожу травмируешь и инфекцию разнесешь…
– А-а-а…
– Еще и шрамы останутся.
– О’кей…
– И скажи мне: ты кипятишь свои варежки-мочалки?
– Ну, нет…
– Так, может, отчасти это мочалки виноваты…
– Ага, точно…
– На твоем месте я бы вообще мочалками не пользовалась, махровые варежки – полный отстой, только вода и детское мыло… – (Как мне выбраться из этого разговора?..) – …И не нужно этого едкого лечебного мыла, потому что оно, как правило, слишком вяжущее… – (Это даже не разговор, просто я жду, когда она закончит свой монолог.) – …И тебе не стоит пользоваться вяжущими кремами – их действие кратковременно, но в конце концов они усиливают выделения сальных желез… – Я уже смотрю на окно ванной, прикидывая, можно ли из него выброситься. Алиса должна это заметить, и она действительно говорит: – Извини. Ничего, что я это все тебе высказала?
– Нет, что ты. Ты так хорошо в этом разбираешься. Если в «Университетском вызове» попадется тема «уход за кожей», мы все круто поднимемся!
– По-моему, ты расстроился, да?
– Нет, мне просто кажется, что ничего мне с этим не поделать, вот и все. Думаю, это все из-за начала полового созревания. Все из-за гормонов. Со дня на день я начну интересоваться девочками!
Алиса снисходительно улыбается, затем по-сестрински целует меня на ночь, пробежав взглядом по моему лицу в поисках безопасного места контакта.
Позже, трясясь от холода в постели, лежа на спине в ожидании, когда высохнет мое лицо, чтобы я не запачкал подушку кровью, я тщательно продумываю стратегию своего поведения на завтра и после длительных раздумий прихожу к выводу, что лучшая стратегия – перестать быть таким придурком. Это будет непросто, но мне жизненно необходимо показать Алисе Настоящего Меня. Проблема в том, что в мою душу начинает закрадываться подозрение о том, что мысли об этаком мудром, остроумном, веселом, добром, храбром Настоящем Мне, который бегает где-то неподалеку, – это небольшое заблуждение. Как снежный человек: если его никто толком не видел, то почему все должны верить, что он на самом деле существует?
21
В о п р о с: Официальное требование предстать перед судом, латинское выражение habeas corpusможно перевести как?..
О т в е т: Ты должен иметь тело.
На следующее утро я просыпаюсь настолько замерзшим, что сначала мне кажется, будто мистер Харбинсон вытащил меня ночью на улицу. Почему чем богаче люди, тем холоднее у них дома? Здесь не только холодно, но еще и грязно: собачья шерсть, пыльные книги, грязные ботинки, холодильники, провонявшие скисшим молоком, плесневелым сыром и гниющими овощами с огорода. Клянусь, на холодильнике Харбинсонов есть пахотный слой почвы. Наверняка они летом косят на нем траву. А может, это и есть определение настоящего, истинного статуса верхушки среднего класса – способность жить в холоде и грязи, но при этом быть абсолютно уверенным в себе. При этом в каждой спальне стоит по умывальнику. Я брызгаю себе на лицо ледяную воду, ставлю «Кружево» обратно на полку и спускаюсь на первый этаж.
Из невидимых динамиков громко вещает «Радио-4». Алиса лежит на диване, укрывшись пледом с изображением собак из шоу «Блу Питер», и что-то читает.
– Доброе утро! – говорю я.
– Приветик, – бормочет она, не отрываясь от книги.
Я присаживаюсь на диван рядом с собакой.
– Что читаешь? – говорю я веселым голосом.
Алиса показывает мне обложку. «Сто лет одиночества» – напоминает мою сексуальную жизнь.
– Хорошо спал? – интересуется Алиса, когда наконец понимает, что я не собираюсь уходить.
– Спасибо, чудесно.
– Замерз?
– Ну, самую малость.
– Это потому, что ты привык к центральному отоплению. Оно очень вредное, это центральное отопление, оно притупляет чувства…
И как будто специально для того, чтобы подчеркнуть это высказывание, появляется мистер Харбинсон и с индифферентным видом начинает разгуливать по гостиной. Голый.
– Доброе утро! – говорит он неприкрыто.
– Доброе утро! – Даже не отводя глаз от камина, я понимаю, что он или очень волосатый мужчина, или одет в черный мохеровый спортивный костюм.
– Заварила чая, Алиса? – голо интересуется он.
– Вот, угощайся.
Он наклоняется рядом с ней, сгибается в поясе, наливает себе чая и широкими шагами возвращается наверх, в спальню, перешагивая через три ступеньки. Когда обзор наконец-то свободен, я спрашиваю:
– Так. Разве. Это. Нормально?
– Что?
– Что твой папа разгуливает голым.
– Абсолютно.
– А…
– Тебя же это не шокировало, правда?
– Ну, знаешь ли…
– Ты же должен был видеть своего папу голым.
– Ну, не видел с тех пор, как он умер.
– Нет, конечно, извини, я забыла, но до того, как он умер, ты должен был видеть его голым.
– Возможно, и видел. Но не таким я предпочитаю его помнить.
– А как насчет твоей мамы?
– Боже, нет, конечно! А ты что, разве ходишь голой перед своим папой?
– Только когда мы занимаемся сексом, – отвечает Алиса, потом цокает языком и закатывает глаза. – Конечно хожу, мы все ходим. Не забывай, что мы все-таки одна семья. Боже, да ты вообще прибалдел, что ли? Честно говоря, Брайан, ты должен быть правильным парнем, а ведешь себя как форменный лох. – (Она вдруг представляется мне старостой класса, злобной и властной. Она что, на самом деле только что назвала меня лохом?) – Не волнуйся, Брайан, я не снимаю одежду, когда в доме гости.
– Пожалуйста, не иди на компромисс из-за моего присутствия… – (Алиса знает, что я тороплю события, и сухо улыбается.) – Ничего, я справлюсь.
– Хммм. Теперь я в этом не уверена… – Алиса облизывает кончик пальца и переворачивает страницу книги.
На завтрак у нас тосты, сделанные из хлеба домашней выпечки, который по цвету, весу, плотности и вкусу напоминает тяжелый суглинок. И в кухне вещает Четвертый канал радио. Насколько я понял, оно играет в каждой комнате, и его, видимо, невозможно выключить, как экраны телевизоров в романе «1984». Мы жуем, слушаем радио и жуем, причем Алиса не отрывается от книги. Я уже чувствую себя несчастным. Отчасти из-за того, что я первый человек, которого назвали лохом с 1971 года, но в основном моя грусть вызвана упоминанием об отце. Как это она могла «забыть». И я ненавижу то, с каким видом я рассказываю о нем другим людям. Уверен, папа был бы на седьмом небе от счастья, если бы знал, какая судьба его ждет: родной сын будет использовать его как материал для набора дерьмовых скользких острот или проникнутых жалостью к себе пьяных монологов. Да, охота на настоящего меня как-то не заладилась, к тому же я еще и зубы не почистил.
