Виктор Козько - Сад
— Ты мне помоги, — убежденно заговорил Мирон. — Сад посажу. Детдом налогом не обложат. Я тебе яблоки, излишки, ты мне бульбу, мясца когда… Дело говорю.
Якуб, щурясь, смотрел куда-то вдаль.
— Оно, конечно, — произнес он, соглашаясь. — Деревня без сада, что женщина…
— Без чего?
— Без красоты.
— Жениться тебе надо, Якуб, — сказал Мирон. — Сравнения у тебя все какие-то…
— Ты вот загодя подумал, красивую привез…
— Брось!
— Не зевай, Мирон, — коснулся рукой плеча товарища Якуб. — Сидор перехватит. Тот зоркий на все, что плохо лежит.
Якуб подмигнул.
Стены по углам закружавели, стекла покрылись наледью. Местами из окон торчали подушки. По комнате ходил холодный ветер.
Девчонки, одетые в тряпье, собрались вокруг топящейся печки и вырезали из газеты снежинки, птичек, то есть новогодние игрушки. С ними Ольга Ивановна. Кого-то она похвалила:
— Хорошо, молодец. — Кого-то поучала:
— Вот так делай… Во-от так.
Мальчишки под руководством Квадрата, то бишь, Михаила Ивановича, занимались строевой подготовкой. Топали от души.
— На месте, шагом марш!
Махали руками, грелись.
Прижимаясь к стене, с кожушком под мышкой, пробирался по коридору Сидор.
— Нам бы только до весны продержаться, — говорила Ольга Ивановна, — а там всс будет хорошо. Мирон Афанасьевич всего добьется. Будет у нас дом. Наш дом. Будем мы в нем жить, учиться, расти.
— А когда вырастем? — спросила маленькая девочка.
— Замуж, наверно, повыходите, — ответила Ольга Ивановна.
Девчонки засмеялись.
В комнату осторожно прошел Сидор, жестами показывая, что он мешать не будет, набросил на плечи Ольге Ивановне кожушок и на цыпочках пошел назад, тихо скрипнул дверью.
Девчонки молча смотрели на Ольгу Ивановну.
— Вот хорошо! — сказала она, поднялась и подошла к кровати, на которой, прикрытая драными одеялами, лежала больная девочка. Ольга Ивановна прикрыла еще ее и кожушком, вернулась назад.
— Это правда?.. — начала все та же маленькая.
— Что правда? — отозвалась Ольга Ивановна.
— Что вы с Мироном Афанасьевичем воевали в одном отряде? — спросила вторая девочка.
— Кто вам сказал? — удивилась Ольга Ивановна.
— Он вас от смерти спас, — торопливо подсказала третья.
И пошло:
— Из рук фашистов вырвал.
— На коне увез.
— Потом белого коня подарил.
— А сам ездил на черном.
— Вы вместе ходили в бой.
— И фашисты тряслись, когда видели черного и белого коня…
— Лепик вам рассказывал? — догадалась Ольга Ивановна.
— Он. Сам видел.
— Придумщик! — произнесла дрогнувшим голосом Ольга Ивановна, и на глазах выступили слезы.
То ли тронула ее выдумка Лепика, то ли хотелось ей в эту минуту, чтобы так и было в прошлом — скакали они с Мироном на черном и белом конях.
В кабинете председателя колхоза стояла буржуйка. И кабинетом-то помещение назвать можно только потому, что находился тут письменный стол на двух тумбах. А так изба избой.
Якуб бросал в печку полешки, а Мирон вышагивал по комнате, заложив руки за спину.
— Сидор соседке пол постлал, — посмеялся Якуб. — Знаешь, какую плату взял? На три метра свою изгородь в ее огород передвинул. Вот захватчик!
— Что ты мне о Сидоре! И так тошно…
— Может, он правильно живет, а не мы? Сидит себе, как крот, запасается. А мы все о светлом будущем… Людей еще кое-как поднимаю, а коровы голодные на мои призывы не встают… А падет скот, далеко меня повезут и бесплатно.
— Не ной! Паникеров, знаешь… К черту! Пойду к Петровичу. Упаду на колени. Скажу: батька… — Мирон потряс в воздухе сжатыми кулаками и прижал их к груди.
— У него у самого штаны в заплатах, — сказал Якуб.
— Да ведь дети! — вскричал Мирон. — Нет у государства задачи важней, как их поднять!
Теперь уже в настоящем кабинете — с портретами вождей на стене — сидел крупнотелый пожилой человек, усадив Мирона против себя, и говорил:
— Братка ты мой, партизан. Легче мне было вести вас в бой, чем теперь говорить: нет, нет, нет…
Мирон молчал, опустив голову. Игнатий Петрович посмотрел на него, продолжал:
— Обутку кое-какую дам. одежду подкину. А леса нет. Ни доски, ни бревна. Республика строится. Ведь все дотла… Мы и детдом создали в сельской местности с тем расчетом, чтобы как-то сами… Может, председателю колхоза напишу. Или сам зайди. Как его? Помню, Якуб…
— Зайду, — кивнул Мирон.
— А что ты о саженцах говорил? Это зачем?
— Сто сорок саженцев яблонь. — ответил, не поднимая головы. Мирон. — По числу моих гавриков.
— Поясней, братка.
Мирон закашлялся, долго ухал, а отдышавшись, добавил:
— Детям витамины нужны. Как без. них? И вообще…
Но Игнатий Петрович уже крутил телефонный диск, уже кричал в трубку:
— Лесхоз! Матвей Борисович! Эго я, да я. План по посадке хвойных и дуба выполнили, знаю. Нужны саженцы! Сто сорок яблонь! Не меньше! И чтоб к весне. Ты понял? Это и есть спецзаказ. Сто сорок штук и ни одним меньше…
И, уже кладя трубку, договорил тише:
— По числу гавриков…
Спасибо, — проговорил Мирон и поднялся. Молча пошел к двери.
Уже в своей комнате он сидел на табуретке, прислонясь спиной к теплой печи, и растирал разутую ногу.
В комнату прошла Ольга Ивановна, принесла таз с теплой водой и поставила у ног Мирона.
На окне занавески не было, и с улицы на них хмуро смотрел Сидор.
— Все эти дни я думал, — сказал Мирон, опуская ноги в воду и морщась, — о вас…
— Обо мне? — испуганно вскинула глаза Ольга Ивановна и поднялась с корточек.
— И о погибших моих товарищах.
Мирон твердо посмотрел в лицо Ольги Ивановны:
— Вы их предали.
Она отступила назад, наткнулась на стул, нащупала рукой спинку и опустилась.
— Да не тогда! — с досадой махнул рукой Мирон. — А теперь. Провокатор живет себе на свободе, а они в земле. Это справедливо?
— Что я могу?
— Найти его — и к стенке сволочь! При всем народе… Ему нельзя жить. Нельзя!
— Я не знаю, кто… У меня нет доказательств.
— Вспомните каждый день, каждый шаг, каждое слово… Вспоминайте! Лица, имена, встречи…
— Я боюсь…
— Война для нас не кончилась. Да к для меня теперь тоже. Пока он жив, мы не можем… Понимаете?
— Вы-то при чем?
— А при том, — забурчал Мирон и с отчаянием бросил: — Я вам поверил. А война эта — еще надолго…
Она поднялась со стула, смутилась чего-то, будто он в любви признался.
— Пойду, — помолчав, проговорила неуверенно.
Медлила, ждала — удержит, по он сказал:
— Спокойной ночи, Ольга Ивановна.
Она быстро вышла.
Сидор, в чистой рубахе, причесанный, светился приветливостью.
— Проходите, проходите, дорогая гостьюшка!
Ольга Ивановна прошла в избу, осмотрелась.
— Снимайте пальто, в горницу прошу, — кланялся Сидор.
— Спасибо, — ответила Ольга Ивановна, — а где швейная машинка?
— На чердаке, принесу.
— Так несите. Вы хотите подарить ее детдому?
— Успеется, — отмахнулся Сидор, — вы покушайте со мной, не побрезгуйте. И не бойтесь…
— Да вроде не пугливая, — раздумчиво произнесла Ольга Ивановна, начиная догадываться, что не ради одной машинки позвал ее Сидор. Однако села за стол и по-детски, с непритворной жадностью накинулась на суп:
— Вкусно! О-о, и с мясом!
Сидор, сдержанно улыбаясь, смотрел на нее через стол:
— Медком угощу. Вы бы того… вообще… обедали у меня.
— Это как?
— Мужик я толковый. Хоть малый, а достаток всегда есть. Заходите, будете сыты… В шелка одену…
— Вроде сватаете?
— По душе пришлись. Вы не торопитесь, подумайте. Жизнь тяжелая, голодная… Со мной надежно. Грамоты у меня большой нет, но я не дурак. Мирон вот грамотный… Надрывается ради этой шпаны. А они подрастут и все в тюрьму угодят. Такой народ… Осенью яблоню мою ободрали до листика. О, голота!
Ольга Ивановна не ела, слушала, с интересом глядя на Сидора.
— Мне рукой повести, любая прибежит… А я хочу, чтоб душе было приятно. Я вас очень уважать буду.
— Машинку покажите, — напомнила Ольга Ивановна.
— Да вы не торопитесь. — Была в голосе Сидора живая человечья боль. — Я ведь краше вас не видел… Вот скажите: волком вой, и буду выть. А ведь с ума не сошел.
Ольга Ивановна поднялась, вышла из-за стола, надела пальто.
— Машинку принесете в детдом, — сказала она. — А что касается Мирона Афанасьевича… Может, и впрямь дурень он, но только мизинца вы его не стоите.
Сидор стоял посреди комнаты, повесив голову.
— Пропадете вы с ним, — вздохнул он. — Подумайте.
Мирон стоял на пригорке, привалясь плечом к старому тополю. Внизу была река. Стояли причалившие к берегу плоты. На плотах белели штабеля досок. Плотогоны — здоровенные мужики — под неохватным дубом варили на костерке кашу. Прислоненные к дубу стояли багры и шесты.
