Григорий Канович - Самая длинная соломинка
Мурский всхлипнул, приложил ладонь ко лбу и, словно что-то выудив из памяти, сказал:
— Единственное, что я знаю… Тот, весенний молодец, в ушанке, посланец сестры… отправился отсюда на Столярную. Кажется, восемнадцать. К какому-то Лису.
В кирхе воскресная служба была в самом разгаре. Мощно гудел орган, и дружное и скорбное пение певчих долетало, казалось, не только до купола, но и до самого неба.
У входа одноглазый нищий, склонив голову, не то дремал, не то слушал преданные господу богу голоса.
Напротив кирхи, на фронтоне старинного здания в стиле позднего барокко, алел праздничный транспарант: «Да здравствует тридцатая годовщина Великой Октябрьской Социалистической революции!».
Морской ветер трепал полотнище, оно вздувалось и потрескивало, как горящие поленья.
— Давно поют? — спросил Забелла и тронул нищего за рукав облезлой овчины.
— Скоро конец, — встрепенулся одноглазый.
— Опоздал, — пригорюнился Забелла. — Пока добирался пешком со Столярной восемнадцать, служба и кончилась… — Он сунул нищему бумажный рубль и пошел в кирху.
— Господь бог вознаградит тебя за щедрость, ибо следит за каждым и за тобой, — поблагодарил нищий.
На Столярной улице было пусто, торчали одни руины с выжженными глазницами окон, с грудами битого кирпича, головешек, железобетонных обломков, и только кое-где, на уцелевших фасадах домов, красовались никому теперь не нужные завлекательные надписи: «Парикмахерская», «Мануфактура братьев Гольдшмидт», «Фотография Берзиня» и другие, более свежие, выведенные русскими буквами: «Мин нет!».
Сюда еще не дошли бульдозеры, но их натруженные голоса доносились все настойчивее.
С виду дом восемнадцать, стоявший на Столярной улице, был почти цел. Только третий этаж был срезан как ножом, на первых двух окна были выбиты, кое-где сохранились парадные двери, чистые, не закопченные, обитые довоенной обивкой, висели цепочки дверных колокольчиков, зияли щели почтовых ящиков.
Забелла дернул цепочку, и за дверьми неожиданно зазвенел колокольчик. Пришелец дернул еще раз и еще, потом толкнул дверь. Она рухнула и за ней открылись такие же руины, как и снаружи, на улице.
Какая-то женщина стирала в тазу белье и на Забеллу не обращала никакого внимания. Она подошла к натянутой среди развалин проволоке и стала развешивать на ней мужские сорочки и подштанники. Когда Забелла приблизился, женщина поспешно подняла таз, словно желая прикрыться им или защититься. Волосы спадали на ее худые, как у подростка, плечи. Лицо было бледное и очень усталое. Одна нога на щиколотке была перевязана бинтом.
— О, Лаура, — неожиданно сказал Забелла, и женщина сверкнула на него глазами. — Лишь увидал тебя — волненью нет предела. Казалось, я давно уже знаком с тобой…
— Я не Лаура, — сказала она, оглядевшись, и еще крепче прижала таз к животу. — Кого вам здесь надо?
— Лиса.
Женщина молчала.
— Слыхали о таком?
Она покачала головой и быстро зашагала по развалинам. Георгий Забелла не отступал от нее ни на шаг.
— Если уж так интересуетесь, у него спросите, — сказала женщина и показала на инвалида, сидевшего в коляске, к которой была прилажена кормушка для голубей. Инвалид в красноармейской форме, с орденской планкой на широкой груди, мял хлеб и разбрасывал крошки, и полчища голубей без всякой боязни дрались из-за пищи.
— Товарищ ищет какого-то Лиса, — сказала женщина.
— Кто ищет, тот всегда найдет, — сказал инвалид и уперся локтем в гармонику, лежавшую на его застывших, видимо, парализованных ногах. — Не подходите близко — птички боятся чужих. Гуль-гуль-гуль-гуль… Ишь, как мордуют друг друга. Не всем еще хлеба хватает… Иди, Вероника, разбуди детей. А вы сами… издалека будете?
— Издалека, — ответил Забелла, присматриваясь к инвалиду.
Женщина ушла.
— Да, — протянул инвалид. — Завидую всем здоровым. До Берлина на своих дошел, а обратно привезли…
— Мне Лис нужен, — тихо сказал Забелла.
— Не знаю такого, не знаю… — так же тихо ответил инвалид. — Новые мы здесь люди.
Он снова раскрошил хлеб, швырнул голубям и, прислушиваясь к их прожорливой воркотне, раскрыл пронзительные, с белесыми ресницами глаза.
Забелла глянул на него, на голубей, поправил свою бессмертную шляпу, медленно извлек из кармана четки и стал перебирать.
— Красивые четки, — сказал инвалид. — Здорово сработаны. Сколько в них бусин?
— Сорок, — без запинки ответил Забелла.
— Подтолкни коляску. Я покажу тебе Лиса.
Забелла покатил коляску. Испуганные голуби взлетели. Забелла глядел на багровый, толстый, как у вола, затылок инвалида, ка воротник гимнастерки, усыпанный перхотью, и почему-то вдруг замедлил шаг.
— Эй ты! Шнеллер, как говорили немцы, — воскликнул инвалид и оглянулся. В развалинах, за разбомбленной стеной стояла Вероника.
Проехав каких-нибудь пятьдесят метров по Столярной улице, коляска свернула в узкий безымянный переулок.
— Уже близко, — сказал Франциск. — Капустой пахнет. Лис очень любит капусту. Теперь направо и прямо.
И Франциск раздул меха гармоники и, мусоля толстыми пальцами клавиши, заиграл «Меланхолический вальс».
Коляска вкатила в какую-то промозглую подворотню, затарахтела по битому стеклу и кирпичу.
— Здесь. Вот его двери, — показал инвалид рукой.
Не успел Забелла открыть двери, как страшным ударом под дых был сбит с ног.
Франциск продолжал играть свой вальс.
Двое мужчин поволокли Забеллу по коридору, потом куда-то вниз, в подвал, обыскали его, раздели и долго еще отделывали кулаками и ногами.
Забелла лежал неподвижно.
Умаявшись, эти двое выкатили коляску из ворот.
— Играй, играй, — сказал Франциску один из них.
Франциск тихо растягивал меха гармоника.
— Ну, — спросил он.
Оба молчали, остывая и прислушиваясь к легкой и печальной музыке. Над коляской, над гармоникой кружились белые снежинки.
— Ну? — повторил Франциск.
Мимо коляски, громыхая по булыжнику, промчался фургон с надписью: «Хлеб». Возле школы-семилетки рабочие выгружали из машины уголь. Шли дети с портфелями.
— Жив он, — сказал один из мужчин. — По крайней мере был. До нашего ухода.
— Хорошо, — глухо произнес Франциск. Вероника по-прежнему стояла за обвалившейся стеной в развалинах и, кажется, молилась.
— Капусту будешь? — спросила Вероника уже в тесной, но чисто прибранной комнате. — Разогреть?
— Не стоит, — мягко сказал Франциск. — Разве ты сейчас о капусте думаешь?
— Давай уедем отсюда, Франциск! Уедем!.. Неужто на свете нет такого места, где бы человек не охотился на человека?
— Нет, Вероника, — ответил тот. — Меняется только порядок: то ты охотишься, то — на тебя. Жалко, но сейчас не наш черед. Я это чувствую.
— Он жив? — вздрогнула Вероника.
— Нельзя убивать неизвестно кого. Он спросил — мы ответили, — сказал Франциск. — Теперь мы спросим — он ответит. Надо знать, кого убиваешь.
— Я все-таки разогрею.
Ей хотелось чем-то заняться, не думать, и Франциск понял это.
— Мы поженимся, Вероника. Поженимся, как подобает людям. С фатой и у алтаря. Ты хочешь с фатой и у алтаря?
— Хочу, — сказала Вероника.
— Вот и хорошо. А сейчас, голубушка, спустись в подвал и делай свое дело, как каждый из нас. Будь с ним ласкова. Сама знаешь, как женщина умеет.
— Даже сейчас, — горестно улыбнулась Вероника, — я все равно для тебя — шлюха. Из солдатского борделя вытащил и в бордель толкаешь.
Вероника повернулась и зашагала прочь.
— Бордель милосердия, — сказал себе Франциск и улыбнулся. И вдруг добавил ей вслед: — Но ты там не очень, не очень…
В заваленное кирпичными обломками подвальное оконце сочился скудный свет осеннего дня. Забелла открыл глаза, но не отважился ни встать, ни пошевелиться. Лишь кончиками пальцев дотянулся до своей шляпы и с грехом пополам нахлобучил ее на голову. Потом он обшарил свои карманы, но ничего в них не нашел. Во дворе, где-то совсем рядом с подвальным оконцем, ворковали голуби, и слышно было одобрительное «гуль-гуль гуль…» Наверху кто-то все время ходил и то колол дрова, то гремел посудой, то плескался водой. «Гуль-гуль-гуль» — раздалось еще раз, на сей раз последний, и теперь уже замолкли голуби, затихли шаги наверху, только доносилась беспокойная однообразная мелодия вальса.
— Гуль-гуль-гуль, — пошевелил губами Забелла, словно проверяя, пе лишили ли его дара речи.
В подвал, с супом в жестяной консервной банке, спустилась Вероника.
Забелла глянул на пес левым, менее заплывшим глазом, па всякий случай поглубже нахлобучил шляпу па голову.
— Ешь, — сказала Вероника и поднесла к его губам консервную банку. — Не бойся, здесь одна жидкость без гущи. Как-нибудь проглотишь. Денька два ты сможешь только пить. Радуйся! Они навеки могли отбить у тебя охоту пить и есть.
