Юлий Дунский - Служили два товарища
А Саша, чуть не плача, шёпотом говорила Брусенцову:
— Ну объясни: зачем это тебе нужно? Ты же меня ни капельки не любишь…
— Нужно. И тебе и мне… Я тебя люблю! — раздражённо шептал в ответ Брусенцов. — Пускай всё летит к чёртовой матери, но хоть это будет нерушимо!..
— Сего ради прилепится человек к жене, будет два в плоть едину, — жужжал своё батюшка. — О еже возвеселитися им видением сынов и дщерей…
Воем сирен, криком и ошалелым метанием людей севастопольский порт был похож на тонущий огромный корабль. И словно шлюпки от тонущего корабля, торопились отойти от мола переполненные пароходы.
Военные и штатские, мужчины и женщины смешались в одну кашу. Никому уже не нужные пушки, сундуки, несгораемые шкафы, барабаны военного оркестра, зеркала-трюмо, баулы, корзины, чемоданы загромоздили пристань. Люди натыкались на брошенные вещи, чертыхаясь, перешагивали через них. Через павших, тоже перешагивали и снова устремлялись вперёд. Но чем ближе к молу, тем труднее становилось продвижение. Отчаливали последние пароходы — самые последние, — и около сходен толпа сбилась так тут, что протиснуться не было никакой возможности.
На пароход «Валенсия» сейчас грузили маленьких кадет — стриженых, лопоухих, в серых мундирчиках с погонами. Некоторые плакали — от страха, от толчков, от враждебного рёва толпы. Офицеры-воспитатели с шашками наголо и с револьверами отжимали от сходен людское месиво.
…Сашенька, священник и Брусенцов пробивали себе дорогу к пароходу «Валенсия». Поручик вёл на поводу Абрека. Увидев перед собой сплошную стену из человеческих спин, Сашенька остановилась. Остановились и Брусенцов со священником.
К ним сейчас же подошёл мальчик лет семи в бархатной курточке с белым отложным воротником и сбитым набок бантом. За руку он держал пятилетнюю сестрёнку.
— Господа, — сказал мальчик. — Вы не видели нашу маму? Корсунскую Веру Петровну.
Наверное, он уже многих так спрашивал, и никто ему не помог. Не помогли и Саша с Брусенцовым.
Постояв чуть-чуть, дети отошли. Священник вздохнул им вслед и неловко поёжился.
Сашенька опустилась на какой-то ящик.
— Что такое? — удивился Брусенцов.
— Саша, это невозможно… Давай никуда не поедем.
Ты что, нарочно меня дразнишь?
— Здесь страшно, очень страшно… Но там будет ещё страшнее… В чужой стране всегда будет плохо!
— Идиотка! — закричал поручик, срываясь. — Эта… Эта страна чужая! Самая чужая! Чужее Африки!
Саша заплакала и подняла к нему мокрое лицо.
— А эти кто? Свои? Погляди на них!.. Ну погляди!.
Брусенцов уже взял себя в руки.
— Сашенька, это у тебя истерика, — сказал он как мог мягче. — От усталости…
Неподалёку давешний мальчик спрашивал кого-то:
— Господа, вы не видели нашу маму?
Вдруг не то крик, не то стон разочарования пронёсся над толпой. Это «Валенсия» убрала мостки.
И сейчас же толпа стала редеть, рассеиваться — люди побежали искать, нет ли где ещё парохода, катера, лодки…
Брусенцов напружинился, напрягся, потом сунул поводья Абрека священнику и кинулся вперёд к причалу.
Кучка солдат, странно равнодушная среди общей суеты, глядела на отваливающую от пирса «Валенсию».
— Братцы! — крикнул Брусенцов. — А ну, кто хочет уехать?
Никто не отозвался. Потом кто-то из солдат, решившись, сказал:
— Да мы оставаться надумали… Всё одно нехорошо.
— Все остаётесь? — спросил Брусенцов, задохнувшись от ненависти. — Все?
Трое солдат отделились от остальных.
— Мы бы поехали.
И Брусенцов сразу успокоился.
— Тогда так… Заряжай орудие, наводи на пароход. — Он показал на одну из брошенных пушек, ствол которой уставился в море. — Живо!
Солдаты в недоумении пошли к пушке, открыли зарядный ящик.
А поручик сделал из ладоней рупор и надсаживая глотку заорал вслед «Валенсии»:
— Эй, вы! Причаливай обратно!.. Считаю до трёх, открываю огонь!
Солдаты — и те, кто оставался, и те, что хотели ехать, — злорадно загоготали. Не ожидая команды, один из них дёрнул шнур — пушка выпалила, и снаряд, гудя, пронёсся мимо парохода.
С капитанского мостика закричали в мегафон;
— Прекратите огонь!.. Сукины дети!.. Иду назад!
…Снова «Валенсия» стояла у пирса. По узенькому трапу на борт поднялась заплаканная Сашенька и сразу потерялась в гуще забивших палубу людей.
За ней пошли три солдата.
— Живей!.. Живей! — орали с парохода.
— Идите, батюшка, — нетерпеливо сказал Брусенцов. Священник виновато поглядел на него.
— Вы уж меня извините, господин офицер… Я, наверное, останусь… Мне, наверное, не годится уезжать…
— А!.. Добрый пастырь? — скривился Брусенцов. — Ну и чёрт с тобой!..
Он потянул Абрека за повод и, пятясь, стал подниматься по трапу.
Рёв ярости и возмущения прокатился по палубе, когда пассажиры парохода поняли, что Брусенцов собирается взять с собой и коня.
— Уймите его, господа!.. Не давайте безобразничать! — надрывался мегафон. Какой-то офицер со страшным рябым лицом махал наганом и кричал, дёргаясь от злобы:
— Ты что, белены объелся?.. Брось коня, тебе говорят! Не то сейчас мозги на волю выпущу!
Абрек упирался, не хотел идти навстречу крику.
Скрипнув зубами, поручик обернулся к пароходу, увидел десятки ненавидящих лиц и понял, что придётся уступить. Нарочно медленно он огладил красивую шею Абрека, поцеловал белую отметину между ноздрями. Потом бросил уздечку и, не оглядываясь, пошёл на пароход.
…Во второй раз «Валенсия» отваливала от причала. Стиснутый со всех сторон людьми, Брусенцов стоял у борта и смотрел на берег.
Он увидел священника, который остановился возле брата с сестрой, искавших свою маму. Все трое поговорили о чём-то и пошли дальше уже вместе.
Потом поручик поглядел на Абрека. Тот по-прежнему стоял на самом краю пирса, вытянув шею, и недоумённо, испуганно следил за пароходом, который увозил его хозяина.
И вдруг, найдя решение, конь тяжело прыгнул в воду. Он поплыл за пароходом, за белой струёй, тянувшейся от винта.
Поручик долго смотрел на лошадиную морду, задранную над водой. Кругом плакали, ругались, молились — каждый о своём — чужие, ненужные люди.
С трудом двигая рукой — так тесно было в толпе, — Брусенцов расстегнул кобуру, вытянул пистолет и сунул чёрное дуло в рот.
Выстрел прозвучал глухо.
Сашенька на другом конце палубы даже не услышала его.
Севастополь
17 ноября 1920 года
Прямо на мостовой стояли накрытые столы. Их приткнули в торец друг другу, так что получился один общий стол, длинный, как товарный поезд.
Тут же, посреди улицы, шипело на противнях мясо, булькали, закипая, котлы. При них находились ошалелые от хлопот повара.
Это город Севастополь давал Красной Армии праздничный обед.
Взводы и роты уже шли занимать места. Шли с разных концов улицы, из переулков, и каждый отряд со своей песней.
Так пусть же КраснаяСжимает властноСвой штык мозолистой рукой.И все должны мыНеудержимоИдти в последний смертный бой!..
С другой стороны улицы слышалось:
Эй, комроты!Даёшь пулемёты!Даёшь батареи,Чтоб было веселее!
Печатая шаг, вышла из переулка рота огневой бригады.
Распустила Дуня косы,А за нею все матросы.Эх, Дуня, Дуня, Дуня-я,Дуня, ягодка моя!..
Около столов отряды встречал малорослый усатый командир. На боку у него была огромная, с окорок, кобура. Австрийский палаш на колёсике катился за ним по мостовой, дребезжа, как таратайка. Командир был начхозом дивизии, и это была первая военная операция, которой он командовал.
— Третья рота! — кричал начхоз бесстрашным голосом. — Напра-о!.. Огневики! Кру-у-ом!.. Ваше место — левый фланг!
Рядом с ним стоял пожилой рабочий в зимнем ватном пиджаке, перепоясанный наганом. Он счастливо улыбался и говорил каждому отряду:
— Кушайте, товарищи!.. Кушайте на здоровье… Севастопольский ревком угощает.
На окрестных балконах жители вывесили красные флаги, ковры — кто со страху, но большинство от радости.
В одном из домов этой улицы разместился штаб дивизии. У парадного стояли часовые; дожидались кого-то шарабаны и тачанки.
Высокую светлую комнату с лепным и разрисованным потолком загромоздили столами с телефонами, телеграфными аппаратами.
Завиваясь кольцами, стекала на пол узкая бумажная лента. Телеграфист читал с неё вслух, а два писаря записывали:
— «Боевые товарищи — красноармейцы, командиры, комиссары! Ценою ваших героических усилий, ценою дорогой крови рабочего и крестьянина взят Крым. Уничтожен последний оплот и надежда русских буржуа и их пособников — заграничных капиталистов…»
