Эдуард Володарский - Негодяй
— Нет, нет, нет! — почти закричала Татьяна и закрыла лицо руками.
В это время в двери повернулась ручка и на пороге кабинета возникла медсестра. Она открыла дверь своим ключом и растерялась, увидев в кабинете Андрея Степановича и женщину. И Андрей Степанович вздрогнул, вдруг закричал с исказившимся лицом:
— Кто позволил входить без стука?! Я работаю!
— Простите, Андрей Степанович, — смущенно забормотала медсестра. — Я думала, никого нет… мне журнал нужен. Извините, пожалуйста. — Она тихо закрыла дверь.
— Татьяна Ивановна, — вновь с холодной беспощадностью обратился доктор, — вас хоть однажды занимал такой вопрос — любит вас сын или нет?
— Не знаю… не очень… — глухо, не отнимая рук от лица, ответила Татьяна.
— Вы просто были уверены, что любит? — допытывался Андрей Степанович.
— Да…
— А теперь вам хочется, чтобы сын любил вас? Именно теперь?
— Да…
— А вы по-настоящему кого-нибудь любили? — так же негромко и бесстрастно спросил врач. — Чтобы без памяти… чтобы бежать хотелось хоть на край света за этим человеком, все бросить, от всего отказаться…
— Да… — со стоном проговорила Татьяна. — Отца Виктора.
— А потом?
— Не знаю…
— А вы не замечали за собой, что вас больше устраивает, что влюбляются в вас?
А вы, так сказать, выше этого? Принимаете чужую любовь как нечто обязательное. Наслаждаетесь ею, согреваетесь теплом чужого сердца, испытываете чувство мести за поруганную юношескую любовь. Вам никто не говорил об этом?
— Я не могу дальше! Не хочу! — со слезами в глазах закричала Татьяна. — Не хочу! Не хочу! — Она вскочила, кинулась к двери, с силой толкнула. Дверь была заперта. — Откройте, пожалуйста! Немедленно откройте! Я не хочу больше! Вы мне отвратительны своими допросами, слышите?!
— Жаль… — совсем другим тоном, грустно и устало, произнес Андрей Степанович. — Я думал, вы мужественная женщина.
Татьяна не отвечала, обессиленно прислонившись плечом к двери. Из другой двери почти бесшумно вышел Виктор, подошел к матери, вдруг обнял ее, погладил по волосам, поцеловал в щеку и повернулся к доктору:
— Откройте сейчас же, ну! — И глаза сузились, и сами сжались кулаки.
Андрей Степанович некоторое время молча смотрел на них.
— Если у человека хватит мужества взглянуть правде в глаза, значит, у него хватит сил переменить свою жизнь, — негромко сказал он. — Это и к тебе относится, Виктор.
— Принял к сведению, — ответил Виктор. — Открывайте.
— Что же, на сегодня, я думаю, хватит…
— Уж куда больше, — перебил его Виктор.
— Перебивать старших не надо, — остановил его Андрей Степанович. — Тем более, что ты находишься на сеансе психотерапии. Если хватит сил и мужества, если не передумаете, жду вас в пятницу в это же время. Прошу не опаздывать. В пятницу будем говорить с тобой, Виктор. — С этими словами он открыл дверь, пропустил вперед Виктора и Татьяну, пошел следом, заперев дверь.
Тот же коридор, неряшливо одетые больные в затрепанных расстегнутых халатах, под которыми видны кальсоны и белые рубахи. Один из них, худой и взлохмаченный, метнулся к врачу, судорожно схватил его за рукав халата:
— Андрей Степанович, почему мне сегодня лекарство не дали?
— Как не дали, Сева? Не может быть.
— Утром не дали и после обеда. Желтенькие и красненькие таблетки дали, а синенькие нет.
В глазах больного было столько неподдельной тревоги, совсем детской, несмотря на возраст, что невольно становилось страшновато. Андрей Степанович по-отечески погладил его по всклокоченной голове, сказал:
— Сева, я сейчас вернусь, и мы все выясним. А вот почему ты не умывался сегодня? Не причесывался? Некрасиво выглядишь, дружище.
— Я очень расстроился, что мне не дали лекарство, и забыл. Я сейчас обязательно умоюсь, Андрей Степанович. Спасибо большое, что напомнили.
Татьяна не шла по коридору, а почти бежала.
Потом они долго ехали в машине и молчали. Татьяна то и дело шмыгала носом, вздыхала. Слезы проделали в румянах темные борозды, размыли тушь вокруг глаз.
— Ладно, не расстраивайся, — сказал Виктор. — Наплюй на него.
— Ох, Витя, Витя, — горестно вздохнула мать. — Мне страшно… Он сказал много правды.
— А то ты эту правду и без него не знала, — усмехнулся Виктор.
Опять долго молчали. Потом Татьяна спросила;
— Мы пойдем в пятницу, Витя?
— Куда?
— Ну, к этому… Андрею Степановичу?
— Тебе, я вижу, еще хочется мазохизмом заниматься? Не надоело?
— Так надо, Витя… Неужели мы струсим?
— Ну да, теперь он из меня жилы тянуть будет, хороший кайф!
— Витенька…
— Да в гробу я его видел! Любитель в чужом грязном белье копаться! Садист какой-то! Не-ет, пусть других дурачков ищет! Я же слышал все в той комнате! Морду ему набить надо, и все дела!
— Я прошу тебя, Витя… Это надо, очень надо. И тебе и мне.
Виктору показалось, что мать сейчас заплачет снова, и он проговорил поспешно: Как хочешь… мне все равно…
Когда подъехали к дому, Татьяна спросила:
— Ну что, поужинаем вместе?
— Нет, у меня свидание. — Виктор выбрался из машины, захлопнул дверцу. — Деньжат не подкинешь?
— Сколько тебе?
— Сколько не жалко, — усмехнулся он.
Таня покопалась в сумочке, протянула десятку. Он скомкал деньги в ладони, поднял воротник дубленки и зашагал прочь от дома.
До позднего вечера она убиралась, пылесосила мебель и ковры. Протерла мокрой тряпкой полы, навела порядок в комнатах, будто готовилась к приему гостей. Зазвонил телефон.
— Алло, Таня? Это Никита. Привет. Как жива-здорова?
— Спасибо, твоими молитвами.
— Я по делу. Насчет памятника я договорился окончательно. За мрамор согласны скинуть двести рублей. Оцени мой подвиг.
— Оценила. Но я тебе сказала, что уже договорилась с другими людьми. Так что напрасны хлопоты, Никита. Извини.
— Таня, перестань обижать меня. Я и так себе места не нахожу. Когда тебя можно увидеть? Очень хочу тебя увидеть. Сегодня можно?
— Нельзя.
— А когда? Завтра, послезавтра? Когда?
— Никогда. Еще раз прости, Никита. До свидания.
И она снова принялась за уборку. Потом обнаружила, что нет хлеба, наспех оделась и вышла из дома.
Вернувшись, она бросила хлеб на стол в кухне, ушла в гостиную. Взгляд блуждал по стенам, по фотографиям, картинам. И везде была она, молодая, красивая и счастливая. Татьяна долго смотрела на одну фотографию и вдруг содрала се со стены. Потом стала снимать другие, рвала, бросала обрывки на пол.
И в это время в прихожей загремел звонок.
Когда она открыла дверь, Виктор долго раскачивался из стороны в сторону, стоя на месте. Рукав дубленки был оторван, и пола была разорвана, и на скуле ссадина, и мутные, бессмысленные глаза. Он был сильно пьян.
Татьяна коротко ахнула, сгребла Виктора в охапку и потащила в ванную. По дороге она раздела его. Включила душ. Виктор слабо сопротивлялся, мычал что-то нечленораздельное. Татьяна с трудом запихнула его в ванну, стала поливать его то ледяной, то горячей водой. Виктор отталкивал руки матери, ругался заплетающимся языком.
— Отста-ань от меня… отвязни-и! Нена-вижу-у! Из дома уйду-у!
Татьяна молча плакала и поливала из душа голову и голую спину сына. Потом она уложила его в постель, погасила везде свет, оставив горящим маленький ночничок, уселась рядом и долго неподвижно сидела, глядя на сына. Несколько раз звонил телефон, но она словно не слышала. Потом в прихожей заверещал звонок.
На пороге, опираясь на палку, стоял Юрий Николаевич. Лицо у него было встревоженное.
— Ради бога, извини. Звоню весь вечер.
У тебя все в порядке?
— Зайди. Кофе хочешь?
— Не откажусь, — Он заскрипел протезом, входя в прихожую. — Виктор дома?
— Спит.
На кухне долго молчали. Татьяна хлолотала у плиты. Потом поставила кофе на стол, чашки, налила. Посмотрела на Юрия Николаевича:
— Что, старичок, притомился?
— Есть немного… Три операции подряд. На пенсию пора.
— Так уж и на пенсию? Ты воевал, врачом трудишься, спасаешь людям здоровье… А я? Иногда начинаю думать, и становится страшно, кричать хочется. Зачем родилась? Для чего? Ведь я школу с золотой медалью кончила. В университете одной из первых была. И для чего все это? Чтоб остаться одной, никому не нужной? Неужели в этом был смысл моего рождения? Ведь я еще далеко не старуха, а на душе пустота… — Она отвернулась, нашарила на подоконнике пачку сигарет.
— Что сказал врач? — после паузы спросил Юрий Николаевич.
— Это очень тяжелое лечение, Юра. Не знаю, выдержу ли я его.
— А Виктор?
— До него еще очередь не дошла, но он успел озлобиться на этого врача. Да и я, признаться, тоже…
— Надо выдержать, Таня…
