Юрий Нагибин - Мартин Андерсен-Нексе
— Я имела в виду не добрую русскую женщину, а кельнершу из мюнхенского погребка, — жестко сказала Маргрете и вдруг улыбнулась. — Сколько в тебе еще детского, Мартин! Ну откуда я могла знать о твоем русском приключении? Но ведь ни для кого не секрет, почему ты повадился в Мюнхен.
— Мне необходим юг… из и моих легких… — Он совсем запутался. — Все равно, это не одно и то же.
— Ну конечно!.. Писатель, сложила противоречивая, мятущаяся натура, ему все дозволено. Но я тоже живой человек. И я устала от одиночества, от того, что тебя никогда нет. Даже когда ты дома, тебя нет. Ты называешь меня Дитте, не узнаешь Сторма, дети тебя раздражают. Тебе куда легче любить выдуманных тобой детей, — и прости, самарские дети тоже выдуманные, — чем своих собственных из плоти и крови.
— Дались тебе самарские дети! За что ты их ненавидишь?
— Какая чушь! Может быть, немного ревную… Я не хотела тебе говорить, но коль на то пошло… Ты думаешь, Иеппе Окьер послал им бочку рыбьего жира? Черта с два! Он сам сидит без гроша. Это я из сэкономленных денег…
— Как ты умеешь все запутать! Еще немного, и окажется, что это я виноват.
— Да! Ты видел во мне только хранительницу семейного очага. Пенелопу, у которой нет другого дела, как ждать своего ненаглядного. А я не Пенелопа. Я не могу тупо прясть и распускать пряжу, пока не нагуляется муж-странник. Ты сам сделал меня такой, хотя и не стремился к этому. Ты научил меня думать, жить не только домом и кухней. Но в свою главную жизнь ты меня так и не пустил.
— Неправда!.. — слабо протестует Нексе.
— Правда! Я для тебя подушка, в которую можно выплакаться от всех невзгод. А кому выплакаться мне? Ты ведь не допускаешь, что у меня могут быть свои горести, сомнения, поиски. Я оказалась в пустоте. И нашлись люди, художники, живые, горячие, ищущие, они вырвали меня из этой пустоты, дали почувствовать себя человеком. Неудивительно, что один из них стал мне близок.
— Я догадываюсь, кто это: Боже, такое ничтожество!..
— Конечно, ему далеко до мюнхенской официантки. Ты не находишь, что подобный разговор низок?
— Наверное… Но мне больно, больно тут. — Беспомощным жестом он показал на сердце. — И мерзко. Представляю, как нам перемывают косточки!
— Мало ли о нас сплетничали? Ты всегда был выше этого.
— А дети, Грета? Дети знают.
Лицо ее сразу осунулось, постарело.
Они слишком малы…
— Сторм сказал мне о «втором папе».
— Детская болтовня! — Маргрете вновь взяла себя в руки. — Он сказал это, не вкладывая никакого смысла… Насчет Сторма не беспокойся.
— Да не в Сторме дело! — вскричал он. — Что мне делать?
— Постарайся простить меня, Мартин, как столько раз прощала я тебе.
— Но ты хоть любишь меня? — И это прозвучало как признание своего поражения.
— Очень люблю.
— «Очень» — это меньше, чем просто люблю, Грета, — бледно улыбнулся Нексе.
— Я люблю тебя.
— Ну а что же дальше?
— Начнем сначала, — сказала Маргрете. — Есть семья, есть дом, есть литература, есть твоя борьба. Может быть, она станет и моей борьбой. Твоя бывшая жена Маргрете была хорошая женщина, но ей нужна была только твоя верность. Я же прошу о другом, о большем. И если это будет, то Бог с ней, с кельнершей.
— Нет, с этим покончено! — вскричал Нексе. — Начнем сначала!
…Вечером, за скромным праздничным столом Нексе гасит свечи, воткнутые в пышный пирог. Осталась одна-единственная свечка, и Нексе вдруг заколебался.
— Мне почему-то не хочется ее гасить. Пусть себе горит.
— Не положено, сынок, — твердо сказала остроносая опрятная старуха, его мать. — Дурная примета, коли не погасишь.
Нексе с силой дует, и комната погружается в темноту.
…Невыспавшийся, встрепанный Нексе сидит в пижаме на застеленном диване в кабинете. На письменном столе в беспорядке набросаны исписанные чистые листы бумаги, газеты. Входит Маргрете.
— Ты только встал?
— Вернее, я только лег. И не могу заснуть.
— А как работа?
— Плохо.
— Опять наша жизнь пошла кувырком. Но тогда ты хоть писал «Дитте», а сейчас из-за газетной статьи.
— Я старею, и мне все труднее пишется. Да и тоскливо кричать в пустоту.
— Почему ты не хочешь спать нормально в своей постели?
— Почему? — У него становится злое лицо. — Потому что в ней нормально спал другой человек.
Он ждал ответной вспышки. Но она лишь устало опечалилась.
— Ты не можешь выкинуть этого из головы?
— Из головы могу, из сердца не получается. — Теперь у него лицо не злое, а несчастное. — Дом стал мне ненавистен, здесь все захватано чужими руками, и Дания мне ненавистна. У меня ничего не вышло тут. Ни с литературой, ни с личной жизнью. — И будто осененный внезапной идеей: — Грета, давай продадим дом!
— Продать дом? Ты на это решишься? Сколько вколочено в него денег, труда, душевных сил! А твой сад, Мартин?
— Я разобью другой сад.
— Где же мы будем жить?
— Только не в Дании. Начнем сначала, но по-настоящему.
— В России? — спросила она неуверенно.
— Я же не знаю языка. А для писателя это смерть. Поедем в Германию. Ну, хотя бы на Баденское озеро. Там красиво и чудесный климат, мои легкие окрепнут. И самое главное — книги Андерсена-Нексе там широко продаются.
— Как все неожиданно! — Маргрете не может прийти в себя.
— Поедем, Грета. У меня много знакомых в издательских кругах. Я буду хорошо зарабатывать. А ведь это необходимо, когда на руках семьдесят душ. Да и отношение многое значит. Меня не будут травить, не будет косых, злорадных усмешек и гнусного шепотка. Там республика, Германия сейчас ведущая страна в европейской культурной жизни.
— Наверное, ты прав… Но это как снег на голову.
— Но и то… другое… тоже как снег на голову. Уедем, Грета, мы сохраним семью, друг друга и будем опять счастливы.
Она, смотря на него:
— Давай попробуем, Мартин. Еще раз начнем сначала…
…Медленно опускается с флагштока на крыше «Зари» красный стяг.
— Полная капитуляция? — с бледной улыбкой спрашивает мужа Маргрете.
— Нет, временное отступление. — В глазах Нексе печаль и надежда.
…Набережная. Идет погрузка на паром, отходящий к берегам Германии. Запарившийся с вещами Нексе вытирает мокрый лоб платком, потом обращается к стоящему без дела рослому рабочему:
— Помоги, друг! Отблагодарю.
Тот смотрит на Нексе, перекатывая во рту жеваную сигарету, хватает два самых больших чемодана и легко несет по сходням на паром. Нексе, Маргрете и вся ребятня, забрав, что каждому по силам, спешат за ним.
— Спасибо, — говорит Нексе и протягивает рабочему две кроны.
— Мало! — резко бросает тог.
— Сколько же ты хочешь?
— Десять крон.
— Ого! Да это грабеж среди бела дня!
Рабочий злобно смотрит на Нексе, и тот нехотя дает ему десятикроновую бумажку.
— Считай, что это в счет твоего долга социал-демократической партии. — И, сплюнув окурок под ноги Нексе, рабочий уходит.
— Последний привет родины, — грустно шутит Нексе.
Паром отходит, но кажется, что отодвигается берег. Скрывается в утреннем тумане отвергшая своего великого сына Дания…
…В привокзальном ресторане немецкого маленького городка в ожидании поезда Нексе заказывает кофе кельнеру.
— Четыре кофе и три молока маленьким.
— Пожалуйста. Чашка кофе стоит пять миллионов марок. Стакан молока — три миллиона.
Маргрете смеется.
— Да, скоро будет дешевле оклеивать стены денежными купюрами, чем обоями, — говорит Нексе. — За покупками придется ходить с чемоданом, набитым деньгами.
Какой-то грубый шум снаружи привлекает внимание сидящих в ресторане. Слышатся отрывистые слова воинской команды, стук солдатских сапог. Все взгляды дружно обращаются к окнам.
Перрон кишит солдатами, которыми командует офицер с тяжелой челюстью. Потесненная ими вокзальная толпа взирает на солдат с тревогой и тем коренящимся в глубинах духа вожделением, какое вызывает в немцах военная форма.
— Опять война?.. — испуганно-радостно упало в пустоту.
Затем из той же пустоты донеслось:
— В Мюнхене беспорядки…
— Ваш заказ! — говорит кельнер, гремя посудой.
Нексе достает из кармана бумажник.
— Девять миллионов за чашку кофе и четыре за стакан молока, — бесстрастно сообщает кельнер.
— Вы же сказали: пять и три.
— Весьма сожалею. Пока вы сидели, цены поднялись.
Нексе раскатисто хохочет. Вынимает пятидесятимиллионную бумажку и протягивает кельнеру.
— Пожалуйста, и два миллиона на чай. Впервые я так роскошествую. Приятно быть миллионером.
В ресторан, громко разговаривая, входят двое: гигант Майер, самоуверенный, вызывающе элегантный, и какая-то почтительная личность со смазанными чертами. Они проходят к ближайшему от семьи Нексе столику, и рысьи глаза Майера немедленно узнают старого знакомца.
