Александр Чехов - Тайны живописи

Александр Чехов

Тайны живописи

Средь путей живописца тушь простая выше всего. Он раскроет тайну природы, он закончит деяние творца.

1

Люди идут. Их много, они разные, мужчины и женщины, дети и старики, кто-то идет молча, в одиночку, кто-то — в компании, разговаривая, кто-то смеется, кто-то улыбается, кто-то идет, опустив голову, кто-то — расправив плечи. Размашисто, размеренно, семеня, шаркая, торопясь или поминутно останавливаясь, глядя вперед, друг на друга, по сторонам или под ноги, они идут в разных направлениях, просто гуляя или может быть по делам, хотя какие дела могут быть майским вечером в пятницу, да еще в такую погоду? Они идут, многоголосо стуча каблуками по асфальту, шелестя несвоевременными, но не снятыми по привычке плащами и куртками, вдыхая успевший уже пропылиться и пропахнуть летом городской воздух, наполненный долгожданным, наконец наступившим теплом, идут, встречаясь взглядами друг с другом, сталкиваясь на мгновение и расходясь навсегда, их много, они разные, они идут нескончаемым потоком по главной пешеходной улице, по Большой Покровке, от площади Горького к Кремлю, к площади Минина, к памятнику Чкалову или наоборот, от помпезного здания Драматического театра к стеклянному фасаду магазина Народных Промыслов, у которого продавцы хохломы, солнцезащитных очков и мягких игрушек деловито сворачивают свои палатки, и еще дальше — к ломбарду на перекрестке с Малой Покровкой, темно-серому мрачному Дому Связи, к ресторану Макдональдс, переделанному не так давно из книжной лавки, к цветочным клумбам и скверу…

Официантка в синей униформе с надписью «Rothmans» на кепи, быстрым привычным движением убирает со столика грязные стаканы. Ей — лет двадцать, может быть двадцать два, вряд ли больше. Скучающее, уставшее, засыпающее лицо, кажущееся немного искусственным из-за большого слоя косметики. Кукольное лицо, кукольные светлые волосы, только глаза, пусть и потускневшие, выдают его живость. Правильный овал, чуть вздернутый нос, припухлые губы, стройная фигура. Кафе не занято и наполовину, три порядком выпивших человека за столиком у бара, двое чуть дальше, тихо беседуют, потом еще один, с перстнем на безымянном пальце, в синей джинсовой куртке, не спеша потягивает дешевое пиво, размышляя, видимо, о чем-то своем, и еще двое, мужчина и женщина, за столиком у чугунной ограды, оба — лет тридцати, одеты не броско и не дорого, но со вкусом. За оградой, на улице, группа из трех музыкантов-духовиков закончила полонез Огинского и начала какой-то малознакомый медленный фокстрот.

— Ну как?

— Тебе нужна моя оценка?

— Хотелось бы услышать.

— По-моему неплохо.

— По-моему замечательно. Это лучшее, что у нас когда-либо получалось.

— Ну не знаю, впрочем…

— Не говори ничего! — мужчина поворачивается к женщине и прерывает ее немного картинным жестом, — Давай просто посидим. Послушаем музыку. Кларнет сегодня в ударе, ты не находишь?

— Пожалуй. Просто все на своих местах.

Он чуть заметно кивает. Продолжать незачем.

В музыкантах чувствуется опыт, нет, это не дешевые лабухи из подземных переходов и прокуренных кабаков, это профессионалы, возможно, студенты консерватории, которым не хватает стипендии, хотя нет, как раз кларнет уже, кажется, вышел из этого возраста. С излишней, быть может, витиеватостью насыщает он нехитрую тему изысканными форшлагами, словно кружева плетет, мягкие, легкие, воздушные, подстать своему инструменту.

— Прекрасный вечер, — тихо произносит женщина. В тонких пальцах высокий стакан блестит загадочностью, — Все удалось.

— Просто все на своих местах. Музыка подобрана удачно.

— Удачно к чему? К обстановке? К настроению?

— К финалу. Финал звучит, да?

— Звучит. Хотя… Можно было подобрать что-то пооригинальнее. Не такое кричащее.

— Отчего кричащее? — искренне удивляется мужчина, — Негромкая живая музыка. Открытое кафе. Звуки шагов за оградой. Разговор. Крупным планом, глаза в глаза. Все выдержано, ничего лишнего.

— Возможно. Просто это уже было. Где-то.

— Все, что мы делаем, уже когда-то было. Все искусство построено на штампах. Нужно лишь расположить их в правильной последовательности. Как ноты.

— Сразу — и в философию! Погоди уж. Ладно, а если без нот?

— Без нот… Хаос. Или просто тишина.

— Я люблю тишину. О-кей, пусть будет тишина. Или хаос.

Он улыбается.

— Пусть! Мы начнем что-нибудь новое. Что-нибудь о любви. О жизни и смерти. О страстях человеческих.

— Мрачно!

— Жизненно! Мне кажется, самое время.

— Когда?

— Прямо сейчас. Отличный день для начала.

— Почему бы нет? В мае — самое время.

— Пожалуй. Ведь май — это…

— Май — это…

— Весна.

— Лето.

— Наполовину весна, наполовину лето. Мы начнем в мае и закончим осенью. Минорной осенью. Где-нибудь в конце сентября. Когда начинают лить дожди. Холодные дожди. Бесконечные, нудные, осенние.

— Полгода.

— Чуть меньше. Но этого все равно достаточно. Можно прожить целую жизнь.

— Пожалуй. Родиться и умереть.

— Нет. Умереть и родиться!

Маленький уличный оркестр заканчивает играть. Без аплодисментов, после короткой паузы, он начинает снова, другой мотив. В раскрытом футляре — несколько смятых бумажек.

Солнце село, и недавно вымытые к Пасхе стекла окон и покатые жестяные крыши старого Нижнего перестали блестеть. Кое-где уже зажегся свет. Людей на улице становится меньше, небо постепенно сереет, затем окрашивается фиолетовыми оттенками.

2

Молодой человек неподвижно сидел за столом и наблюдал, как маленькие пылинки играют в узком солнечном луче. «Как их много, — думал человек, — тысячи! Это из-за дороги. С дороги всегда летит пыль». Он провел пальцем по поверхности стола — остался блестящий след полированного дерева. Пыль лежала на черных клавишах печатной машинки, старой механической «Ятрани», на вставленном в нее чистом белом листе. «Обидно! — подумал человек, — Стол — это моя жизнь. Мой мир. Моя Вселенная. А я не подходил к нему уже несколько дней. Как все запылилось!»

Направо от стола стоял большой бельевой шкаф из темного дерева и тумбочка с телевизором, на стенах в шахматном порядке висели застекленные книжные полки, налево — старый, протертый кое-где и немного продавленный диван, обитый желтой тканью и накрытый ковром, кресло из того же гарнитура и все те же вездесущие полки с книгами. Корешок к корешку и еще сверху, так что не остается свободного места, Стендаль, Достоевский, Шекспир, Ницше, собрания слов и мыслей, бумажная история человечества, почти тысяча книг за стеклом в пробивающимся сквозь тополиную листву дрожащем солнечном луче. Обычная холостяцкая комната.

«Ненавижу это ощущение, — размышлял человек, — полная беспомощность. Никаких идей, мыслей, ничего конструктивного. Пытаешься выдавить из себя что-нибудь интересное, бесполезно. В голову лезет всякая муть. Вчерашнее кино, несколько фраз, услышанных в троллейбусе, работа эта, давно уже в печенках… Крутишься весь день, копаешься в бумагах и цифрах, как крот в земле, в результате к вечеру приходишь домой пустой, как скорлупа от гнилого ореха. Ничего. Ни идей, ни мыслей. Пустота. Какие-то обрывки впечатлений, воспоминания, фантазии… Все крайне бессвязно и совершенно бессмысленно. Ерунда, одним словом. Чувствуешь себя полной бездарностью. Хочется бросить все и дать себе слово больше никогда ничего не писать. Нет, нужно придумать что-нибудь. Что-нибудь новое. Как-то абстрагироваться, что ли, и начать все заново. С нуля. Может быть тогда что-нибудь получится. Записки графомана…»

Пальцы человека легли на клавиши и застыли в нерешительности.

«Что бы такое написать? — спросил он себя, — А вы что думаете, господа зрители? — взгляд куда-то вверх, в сторону оконных гардин, — О чем бы вам хотелось услышать? Можно начать с простого. Например, отношения мужчины и женщины. Он, она и еще один мужчина. Или еще одна женщина. Любовный треугольник. Конечно, ничего особенного, но это только поначалу. Вам ведь хочется криминала, сильных эмоций, не так ли? Вы устали от скучных мелодрам, вы хотите чего-то сильного? Этот сюжет можно развить. Например, довести главного героя до убийства. Или до самоубийства. Почему бы нет? Это интересно, хотя, конечно, не ново. Можно найти какую-нибудь неожиданную сторону, новый поворот — нужно лишь захотеть. Вам понравится».

На улице кричали дети. Громко, весело, непринужденно, они спорили, ссорились почти до драки и тут же мирились. Какой-то мальчишка все время визжал высоким, донельзя противным голосом: «А я не играю! А я не играю!»…

Молодой человек, которого, кстати, все, от родственников до сослуживцев, всегда звали Мишей и больше никак, ибо до отчества он еще не дорос ни по возрасту, ни по должности, одетый по домашнему просто, слегка не бритый, поскольку щетина на его лице росла так, что уже через пару часов после бритья он выглядел «слегка не бритым», 23-х лет от роду и ста восьмидесяти сантиметров росту, снял руки с клавиатуры, так ничего и не напечатав, медленно встал и вышел из комнаты.