Юрий Трубецкой - «Под этим небо черной неизбежности…»
«Прощанье? Наверное — да…»
Прощанье? Наверное — да.Утрата? Конечно, утрата.Там — трубы и гавань Кронштадта,Дорога травою примятойВела… А вела в никуда.
И вот петербургское небо,И странствия ветер подул.Что было — осталось как небыльВ моем облетевшем саду.
Там астры и черные грядки,И боль мне уже не больна…И ветер забвения сладкий,Как эта чужая страна.
«Зимой, над Невою…»
Сене Степуре
Зимой, над НевоюГорели костры.И свист надо мноюМетельный игры.
Мотель. И пробегомГлухая стрельба.Над бешеным снегомГудела труба.
Не страшно проснуться,Не страшно идти,В той курточке куцойС тобой по пути.
Как будто из домаНас выгнали вон.И пушечным громомЗвучит телефон.
И дымный ИсаакийГлядел сквозь туман.И город во мракеТоской обуян.
Прохожее старухойВсе шепчет беда,Ехидно, на ухо:Простись навсегда.
И вот по пути намНа бред и грехи…Последним притиномПриходят стихи.
1922–1940«Безветренный, холодный, царскосельский день…»
Безветренный, холодный, царскосельский день.Холодноватая росистая сирень.
И кажется, я все запомню сразу:В цветах записку, вложенную в вазу.
И этих серых статуй зябкие тела(Очарованье парка Царского Села).
Теперь, имея времени избыток,Брожу среди немецких маргариток.
И праздные стихи читая наизусть,Пытаюсь заглушить непрошеную грусть.
1942, Берлин«Голос неповторимый…»
Голос неповторимый,Переборы рояльных клавиш,Мягкое кресло у печки,Мурлыканье белой кошкиИ много, много еще…
Разве все разгадаешь,Что к чему и какиеУ памяти есть приметы,Кроме простых мелочей?
Но эти мелочи встанут,Потребуют властно места:Вот елка и вальс кружащий,Вот две косы и браслеткаНа левой руке…А дальшеНадвигаются годыВойны и глухой чертовщины…
Голос неповторимый,Переборы рояльных клавиш,Чайковского «Баркарола»,Окно, Петербург и снег.
1966Из старой тетради
Сене Степуре
Нам бы туда, в заневскую прохладу,Где тихий монастырь. Нам бы туда.Но твой рассказ совсем уже не радостьПро странствия, про города.
Нам бы туда, к чему нам путешествийГорячий хмель чужбинного вина.Ты помнишь, как тогда нам вместеПропела гневною трубой война?
Нам бы туда, в заневскую прохладу,Там, где заря под пеплом облаков,Где шелестящим золотым нарядомУкрыта сень хранительных садов.
1938«Ну, что ж, я почти современник…»
Ну, что ж, я почти современникСимволистов, акмеистов даже.Футурист? Я от них отвернулся.Ну, что ж, я вдыхал петербургский воздух,Сидел до утра в «Бродячей Собаке»,Провожал Блока на Офицерскую,Склонялся к руке Ахматовой,Пожимал руку Осипу Мандельштаму.(В азербайджанской столицеСлушал Вячеслава Иванова,В Коктебеле Максимилиан ВолошинДавал мне убежище в «Доме поэта»!И я слушал его стихи…)Я не родился двадцатилетием раньше.На меня обрушились войны.В меня стреляли на бреющем полетеНеведомые авионы.Ну, что ж, я знаю, что лучший друг мойПогиб в ледяной стране,Где два месяца лето,А десять — зима и зима.Где кусок хлеба и пачка махоркиДороже человеческой жизни.Это я сам знаю.
1966«Вспомни тот вечер, за который я пью…»
Вспомни тот вечер, за который я пью.Вспомни сонату плохую мою,
Что на фортепьяно тебе я играл,Фальшивил, сбивался и вновь начинал.
За эти стихи, и за бомбу, за смерть,За листьев осеннюю круговерть.
Вечера, вечера. Ведь я пью и за них,За кораллы и жемчуг на руках твоих.
За горькое бремя. Вообще за стихи.За все непрощенные Богом грехи.
За мост над Невою, за Исаакьевский звон,Который звучит из минувших времен.
За глаз черносливины. Вновь и опять.За эту звезду, что нам будет мерцать,
За мильон мильонов световых лет…А может, звезды этой вовсе и нет?
1966Платон Зубов (Портрет)
Сильна самодержавная рукаИ весело в нарядном Петергофе.Алмазным орденом горят шелка,Но так надменен юношеский профиль.
Нестись легко по золотым волнам,Из прежних кто ему в удачах равен?И оду звонкую ему подносит сам,С угодливостью, Гавриил Державин.
Тех нет — Семирамидовых орлов,Почил великолепный князь Тавриды…В немилости Мамонов и Орлов,Их множат дни печальные обиды.
А там война и новых лавров ток.Всем суждено к его ногам склониться.Но выше высшего взлететь не смогПоследний фаворит седой Фелицы.
И дни последние в зловещем снеЕкатерининским конец затеям.Лишь пышный гроб в соборной тишинеСтране напомнит о делах Астреи.
Дорога к милостям теперь узка,Но он о власти мысли не оставилЗдесь заговор. Пусть в Гатчине покаНеистовствует сумасшедший Павел.
«Призрак Блока на Офицерской…»
Призрак Блока на Офицерской,Анненского — в Царском Селе.На земле изолгавшейся, мерзкой,Места нет им на этой земле.
Я когда-то шел по Литейному,Ветер с Ладоги шел со мной,Дорогами узкоколейнымиВ пригородах весной.
Зацветая почками клейкими,Летний сад ворошил и пел,Масленичными вейками,Бубенчиками звенел.
Иными стали созвездия,Растеклась их горькая соль.«Юность — это возмездие».Юность — кроткая боль.
В туманы и ночи белыеУходил ты, молча скорбя.Что с тобой, мой город, сделали?Переименовали тебя…
А теперь и не снится мнеНевский, площадь возле Дворца,Над желтеющими страницами«Кипарисового ларца».
«Белая матроска. Синие глаза…»
Белая матроска. Синие глаза.Высоко, над лесом, дальняя гроза.
Говорит о чем-то древняя река,А в моих ладонях — смуглая рука.
Горько пахнет ночью вялая трава.Золотые кудри. Тихие слова.
Всё о чем-то тайном. Может быть, о том,Что за знойным ветром будет дождь и гром,
Что над нами грянет гневная гроза,И потухнут завтра синие глаза.
«Русский лес. И русские птицы…»
Русский лес. И русские птицы.Это может только присниться.
И благовест дальний над вечерней рекойМонастырь. И вечный покой.
Время бежит, скользит по реке.Детский след на влажном песке.
И может быть счастье. Но нет его.Божество? Торжество? Колдовство?Русское поле. Все русское снова —На камне холодном мертвое слово.
«Парки пряжу ткут и распускают…»
