Джон Китс - Малые поэмы
Бродяжить были многие вольны —
Но большинству пришлось ютиться здесь.
Застыли там и сям громады тел —
Не столь печально хмурое кольцо
Камней священных, древних кельтских глыб —
На пустоши, когда вечерний дождь
Заморосит в унылом ноябре,
Заброшенное капище кропя.
Но все крепились: ни глагол, ни жест,
Ни взгляд не выдавал ничьей тоски.
Давно и втуне ярость исчерпал
Поникший Крий, в осколки раздробив
Булатной палицей ребро скалы.
Но шею змия стискивал Япет
В огромном кулаке, – а змий давно
И жало вывалил и, словно плеть,
Обвис, казненный – ибо не дерзнул
Зевесу ядом в очи плюнуть гад.
И распростерся подбородком вверх
Страдалец Котт, а теменем – в кремень
Уперся и, раскрыв беззвучно рот,
Вращал глазами страшно. Близ него
Стояла та, кого гигантский Каф
Зачал, и в лютых муках матерь Гея
Рожала – ибо Азия крупней
Всех остальных рожденных Геей чад.
И мысль о достославных временах
Грядущих просветляла скорбный лик:
В поречьях Окса или Ганга храм
За храмом рисовала ей мечта,
И острова, и купы щедрых пальм…
И Титаниде скипетром служил
Индийского слона огромный клык.
Над ней, облокотившись об уступ,
На коем он свалился, Энкелад
Лежал: когда-то смирный, словно вол,
Пасущийся средь заливных лугов —
А ныне злобный, точно лев иль тигр.
И, месть лелея, мысленно теперь
Метал он горы во второй войне,
Грядущей – и с Олимпа Божества
Бежали в обликах зверей и птиц.
Здесь Атлас был; и Форкий, что Горгон
Зачал; и были Океан с Тефидой,
У коей на груди рыдала дщерь
Климена, распустившая власы.
Фемида же упала подле ног
Закутанной, что горная сосна,
В холодные, сырые облака,
Неузнаваемой царицы Опс.
Но здесь прервется перечень имен:
Коль Муза возжелает воспарить —
Задержишь ли? А Музе время петь
О Кроне с Тейей, что сюда взошли
От горших бездн по скользкой и крутой
Тропе… Возникли две главы сперва
За гранью скал, потом тела – и вот
Осталось восхожденье позади.
И к логову изгоев Тейя длань
Беспомощно простерла – трепеща,
Украдкой созерцая Кронов лик.
Пытался богом оставаться Бог:
Отринуть гнев, томление, печаль,
Тоску, надежду, ярость, и алчбу
К отмщению, и – паче прочих чувств —
Уныние… Вотще! Бесстрастный Рок
Его седины мертвою водой
Уж окропил, и сопричислил к смертным.
Застыла Тейя в страхе… И сыскал
Несчастный сам дальнейшую стезю.
Больнее сердцу от земных потерь,
Душе тоскливей от мирских утрат,
Коль видишь злополучную семью,
Где беды столь же тяжкие стряслись.
И Крон, войдя к изгоям, обомлел
И сник бы, но взглянуть успел в глаза
Тому, кто был могуч, и Крона чтил —
Титану Энкеладу. И воспрял,
Одушевился Крон – и грянул клич:
«Глядите, вот ваш Бог!» И грянул стон
В ответ, и скорбный вой, и жалкий вопль —
Но всяк склонился, Крона восхвалив.
Развеяв сумрак облачных завес,
Глядела Опс, отчаянно бледна,
С мольбой в запавших, выцветших очах.
Когда взревет Зима, дремучий бор
Шумит – подобный же возникнет шум
Среди бессмертных, если, перст воздев,
Глаголать Бог намерится – изречь
Неизрекомое, и каждый звук
Заставить загреметь и заиграть.
Утихнет буря – и дремучий бор
Уснет, и более ни шум, ни шорох
Не раздадутся. Но затих едва
Средь падших гул – и тотчас, как орган,
Что, хору дав умолкнуть, вдруг аккорд
Рождает серебром басовых труб,
Державный Крон безмолвие прервал.
Прервал – и рек: «Ни сердце, мой судья
Пристрастный, не способно разъяснить,
За что нам нынче выпало сие, —
Ни первобытный духовластный миф,
Изложенный в стариннейшей из книг,
Которую хранитель звезд, Уран,
У темных берегов, из темных волн,
С незнаемого дна сумел извлечь, —
Нам, из безвидных спасена зыбей,
Незыблемый гласит она закон!
Ни миф, ни знак, ни вещая борьба
Стихий – земли, воды, ветров, огня, —
Когда они воюют меж собой,
Вдвоем, втроем, а то и вчетвером
Затеяв распрю, все противу всех:
Ярятся огнь и ветер, а вода
Обоих дождевая оземь бьет —
И, если молния отыщет серу,
Мир дрогнет, – ни борьба стихийных сил,
Ни знак, ни миф не властны сообщить,
За что вам нынче выпало сие!
Нигде разгадки нет – хоть я вперял
Зрачки до боли во вселенский свиток:
За что же вам, древнейшим Божествам
Средь зримых, осязаемых Богов,
Покорствовать мятежникам, чья мощь
Сравнительно мала? Но все вы здесь!
Посрамлены и сломлены – вы здесь!
Я крикну: “Храбрецы!” – услышу стон;
“Холопы!” крикну – снова стон. И что же
Поделаю? О Небо, что же днесь
Поделаю? Пусть молвит каждый Бог:
Как воевать? Как ярость утолить?
Глаголай всяк – и все глаголы взвесь!
Я жажду слушать. Молви, Океан,
Глубокий в мыслях! На твоем челе —
Спокойствия сурового печать,
Рожденного раздумьем. Говори!»
И Крон умолк. А Властелин Морской, —
Философ, не в сени афинских рощ
Ученый, а в безмолвии пещер
Подводных изощрить сумевший ум, —
Заставил свой чужой речам язык
Зашелестеть, как волны о пески:
«Кто исступленно испускает рык,
И яростью бессильной тешит скорбь —
Не слушай! Ничего не прошепчу,
Что злобу возмогло бы раздувать!
Но внемли всяк беззлобный! Говорю:
Склонись послушно, кротко, не ропща;
Я правду молвлю в утешенье вам,
Коль скоро вас утешить может правда.
Закон Природы, Рок – а не Зевес,
Не гром повергли нас. О Крон, ты Царь —
И мудрый царь. Не действуй же вразрез
Миропорядку. Ты введен в обман,
Тебя, к несчастью, ослепила спесь,
И путь сокрыла от твоих очей,
Меня приведший к вековечной правде.
Во-первых, ты – не первый, и не ты —
Последний: ты отнюдь не присносущ,
И не в тебе – начало и конец.
От Хаоса и Тьмы рожденный Свет,
Слиянием клокочущих утроб
Зачатый для неведомых чудес,
До срока зрел – и, вызрев, засверкал
Бессмертный Свет, и оплодотворил
Родительницу собственную, Тьму,
И оживил всеместно вещество.
И в мире объявились тот же час
Уран и Гея – нам отец и мать;
И ты, рожденный прежь иных детей,
Волшебным царством властвовал досель.
Теперь – о правде горькой. Но горька
Она безумцам токмо! Слушать правду,
И соглашаться с ней, храня покой —
Удел царей, запомни хорошо!
Земля и Небо во сто краше крат,
Чем Тьма и Хаос, древние вожди;
Но были нам досель Земля и Твердь
Подвластны: ибо мы куда милей,
Изящней, мельче, краше – и куда
Свободней, лучше, чище наша жизнь!
А новые владыки – по пятам
За нами шли, рожденные от нас,
И ярче, лучше нас во столь же раз,
Во сколь мы лучше Тьмы… Но разве мы
Побеждены? О! Разве покорен
Богами Хаос? И какую месть
Лелеять может почва, что корням
Деревьев гордых скромно дарит корм,
Служа подножьем для зеленых рощ?
И древу ль ненавидеть голубка,
Поскольку тот воркует, и крыла
Расправив, может вольно упорхнуть?
Мы – словно древеса, на чьих ветвях
Воссели днесь отнюдь не голубки,
Но златоперые орлы, гораздо
Прекрасней нас; и властвовать орлам —
По праву, ибо вечен сей закон:
Кто лучше прочих – прочим господин.
А сих господ – поскольку нерушим
Закон – другие сменят племена…
Видали, сколь прекрасен Бог Морской,
Преемник мой? Узрели этот лик?
А видели крылатых жеребцов? —
Он создал их, и в колесницу впряг,
Под коей пенится морская гладь.
И столь чудесен божьих блеск очей,
Что я печально вымолвил: “Прощай,
Былое царство!” И сюда прибрел —
Увидеть участь братьев и сестер
Истерзанных, и поразмыслить, как
Утешить их в неслыханной беде.
Примите правду: правда – лучший врач».
Молчали все. И то ли Океан
Их убедил, а то ли возмутил —
Возможно ли сказать наверняка?
Но было так: молчали все. Потом
Смиренная отважилась Климена
Ответить – нет, пожаловаться лишь.
Она была застенчива, скромна,
И робкие слова слетели с губ:
«Я знаю, слов моих ничтожен вес.
Но знаю: радость прежняя ушла,
И горе наполняет нам сердца,
И там навек останется, боюсь.
Не хмурьтесь, я – не каркающий вран,
И речь моя не может помешать
Идущей свыше помощи Богов.
Отец! Я расскажу, чему вняла
Когда-то – и заплакала навзрыд,
И поняла: никоих нет надежд.
На брег морской – пустынный, тихий брег
Я вышла. Ветер веял от полей
И рощ; витали запахи цветов.
Покой и радость… Но какая грусть
Меня томила! В сердце зрел укор,
Упрек – покою, свету и теплу.
Напева горестнейшего желал
Мой слух, просил унылых, скорбных нот.
Я раковину гулкую взяла,
В нее дохнула, словно в звонкий рог —
И замерла, бесхитростных мелодий
Не извлекая – ибо с островка
Морского, что лежал насупротив,
Навстречь зефиру вольно полетел
Напев нездешний, полный волшебством,
