Бахыт Кенжеев - Невидимые

Охотники на снегу

Послушай, настала пора возвращаться домой,К натопленной кухне, сухому вину и ночлегу.Входи без оглядки, и дверь поплотнее прикрой —Довольно бродить по бездомному белому снегу.

Уже не ослепнуть, и можно спокойно смотретьНа пламя в камине, следить, как последние углиМерцают, синеют, и силятся снова гореть,И гаснут, как память — и вот почернели, потухли.

Темнеет фламандское небо. В ночной тишинеСкрипят половицы — опять ты проснулась и встала,Подходишь наощупь — малыш разметался во сне,И надо нагнуться, поправить ему одеяло.

А там, за окошком, гуляет метельная тьма,Немые созвездья под утро прощаются с нами,Уходят охотники, длится больная зима,И негде согреться — и только болотное пламя…1975

***И. Ф.Уходит город на покой,ко лбу прикладывая холод,и воздух осени сухойстеклянным лезвием расколот.

Темные воды — кораблю,безлюдье — сумрачной аллее.Льет дождь, а я его люблю,и расставаться с ним жалею.

А впрочем, дело не в дожде.Скорее в том, что в час закатадеревья клонятся к воде,бульвары смотрят виновато,

скорее в том, что в поймах рекгремит гусиная охота,что глубже дышит человеки видит с птичьего полета:

горит его осенний дом,листва становится золою,ладони, полные дождем,горят над мокрою землею…

1977

***собираясь в гости к жизнинадо светлые глазасвитер молодости грешнойи гитару на плечо

собираясь в гости к смертинадо черные штаныснежно белую рубахуузкий галстук тишины

при последнем поцелуенадо вспомнить хорошовсе повадки музыкантаи тугой его смычок

кто затянет эту встречутот вернется слишком пьяни забудет как игралискрипка ива и туман

осторожно сквозь сугробытихо тихо дверь открытьвозвращеньем поздним чтобыникого не разбудить1978

***…а жизнь лежит на донышке шкатулки,простая, тихая — что августовский свет.Уходит музыка в глухие переулки,в густую ночь, которой больше нет.Раскаяния с нею не случится,затерянной в громадах городов.Чернеют ноты. Вспархивают птицыс дрожащих телеграфных проводов.Когда б я был умнее и упорней,я закричал, я умер бы во сне —но тополя, распластывая корни,еще не разуверились во мне.

Там церковь есть. Чугунная оградабросает наземь грозовую тень,и прямо в детство тянется из сададавнишняя продрогшая сирень.Я всматриваюсь — в маленьком приделетри женщины сквозь будущую тьмусклонились над младенцем в колыбелии говорят о гибели ему.Они поют, волнуясь и пророча,проходит жизнь в разлуке и труде,и добрый воздух предосенней ночинастоян на рябине и дожде…1978

***До горизонта поля полынидо горизонта поля полыниа за полынью поля сирениа за сиренью поля беглецадо самой смерти попытка жизнидо самой смерти возможность жизнидо самой жизни возможность смертии так без конца без конца

Я сам не знаю чего мы ищемпаря меж церковью и кладбищемчего мы ищем о чем мы помнимкогда плывем в небосвод ночнойв полях пшеницы в полях сирениубегают в прошлое наши тениускользают в прошлое наши тенинадеждой мучаясь и виной

До горизонта вместе с грозоюсизые ночи гневные зоривплоть до подземного дома громадо расставанья а дальше врозьдальше на выбор — свист соловьиныйшелест совиный явка с повиннойв полях несжатых дорога к домупокуда сердце не сорвалось

А с двух сторон с двух сторон пригоркаснежная оземь легла скатеркагде полыхали поля полыниполынья протяжная глубоказаснежено сердце а в небе ночамине замерзает речка печали —не замерзает эта река1977

***неизбежность неизбежнав электрической ночиутомившись пляской снежнойзасыпают москвичи

кто-то плачет спозаранкукто-то жалуясь сквозь сонвавилонскую стремянкупереносит на балкон

хочешь водки самодельнойхочешь денег на таксихочешь песни колыбельнойтолько воли не проси

воля смертному помехаунизительная кладьу нее одна утехаисцелять и убивать

лучше петь расправив рукии в рассветный долгий часпревращаться в крылья вьюгиутешающие нас1978

***В Переделкине лес облетел,над церквушкою туча нависла,да и речка теперь не у дел —знай журчит без особого смысла.

Разъезжаются дачники, новечерами по-прежнему в клуберазвеселое крутят кино.И писатель, талант свой голубя,разгоняет осенний дурманстопкой водки, И новый роман(то-то будет отчизне подарок!)замышляет из жизни свинарок.

На перроне частушки поютпро ворону, гнездо и могилу.Ликвидирован дачный уют —двух поездок с избытком хватило.

Жаль, что мне собираться в Москву,что припаздывают электрички,жаль, что бедно и глупо живу,подымая глаза но привычке

к объявленьям — одни коротки,а другие, напротив, пространны.Снимем дом. Продаются щенки.Предлагаю уроки баяна.

Дурачье. Я и сам бы не прочьпоселиться в ноябрьском поселке,чтобы вьюга шуршала всю ночь,и бутылка стояла на полке.

Отхлебнешь — и ни капли тоски.Соблазнительны, правда, щенки(родословные в полном порядке),да котенку придется несладко.

Снова будем с тобой зимоватьв тесном городе, друг мой Лаура,и уроки гармонии братьу бульваров, зияющих хмуро,

у дождей затяжных, у любви,у дворов, где в безумии светломсовременники бродят мои,словно листья, гонимые ветром.

***Сердце хитрит — ни во что оно толком не верит.Бьется, болеет, плутает по скользким дорогам,плачет взахлеб — и отчета не держит ни передкем, разве только по смерти, пред Господом Богом.

Слушай, шепчу ему, в медленном воздухе этомя постараюсь напиться пронзительным светом,вязом и мрамором стану, отчаюсь, увяну,солью аттической сдобрю смердящую рану.

Разве не видишь, не чувствуешь — солнце садится,в сторону дома летит узкогрудая птица,разве не слышишь — писец на пергаменте новомчто-то со скрипом выводит пером тростниковым?

Вот и натешилось. Сколько свободы и горя!Словно скитаний и горечи в Ветхом Завете.Реки торопятся к морю — но синему морюне переполниться — и возвращается ветер,

и возвращается дождь, и военная лютня всеотдаленней играет, и все бесприютней,и фонарей, фонарей бесконечная лента…Что они строятся — или прощаются с кем-то?

***Всю жизнь торопиться, томиться, и вотдобраться до края земли,где медленный снег о разлуке поет,и музыка меркнет вдали.

Не плакать. Бесшумно стоять у окна,глазеть на прохожих людей,и что-то мурлыкать похожее на«Ямщик, не гони лошадей».

Цыганские жалобы, тютчевский пыл,алябьевское рококо!Ты любишь романсы? Я тоже любил.Светло это было, легко.

Ну что же, гитара безумная, грянь,попробуем разворошитьнелепое прошлое, коли и впрямьнам некуда больше спешить.

А ясная ночь глубока и нежна,могильная вянет трава,и можно часами шептать у окнанехитрые эти слова…

***Завидовал летящим птицам и камням,И даже ветру вслед смотрел с тяжелым сердцем,И слушал пение прибоя, и разбойныйМетельный посвист. Так перебиратьНесовершенные глаголы юности своей,Которые еще не превратилисьВ молчание длиннобородых мудрецов,Недвижно спящих на бамбуковых циновках,И в головах имеют иероглиф ДАО,И, просыпаясь, журавлиное пероБерут, и длинный лист бамбуковой бумаги.

Но если бы ты был мудрец и книгочей!Ты есть арбатский смерд, дитё сырых подвалов,И философия витает над тобой,Как серо-голубой стервятник с голой шеей.Но если бы ты был художник и поэт!Ты — лишь полуслепой, косноязычный другДругого ремесла, ночной работы жизниИ тщетного любовного труда, птенец кукушкиВ чужом гнезде, на дереве чужом.

И близится весна, и уличный стекольщикПроходит с ящиком по маленьким дворам.Зеленое с торцов, огромное стеклоИграет и звенит при каждом шаге —Вот-вот блеснет, ударит, упадет!..Так близится весна. И равнодушный мартРастапливает черные снега, и солнечным лучомВ немытых зимних окнах разжигаетПодобие пожара. И старьевщикНад кучей мусора склоняется, томясь.

***Не убий, учили, не спи, не лги.Я который год раздаю долги.Да остался давний один должок —Милицейский город, сырой снежок.

Что еще в испарине тех времен?Был студент речист, не весьма умен,Наряжался рыжим на карнавалПо подъездам барышень целовал.

Хорошо безусому по РусиМилицейской ночью лететь в такси.Тормознет — и лбом саданешь в стекло,А очнешься — вдруг двадцать лет прошло.

Я тогда любил говорящих «нет».За капризный взгляд, ненаглядный свет,Просыпалась жизнь, ноготком стуча.Музыкальным ларчиком без ключа.

Я забыл, как звали моих подруг,Дальнозорок сделался, близорук,Да и ты ослепла почти, душа,В поездах простуженных мельтеша.

Наклонюсь к стеклу, прислонюсь тесней.Двадцать лет прошло, будто двадцать дней.Деревянной лесенкой — мышь да ложь,Поневоле слезное запоешь.

Голосит разлука, горчит звезда.Я давно люблю говорящих «да»,Все-то мнится — сердце сквозь даль и ледКолокольным деревом прорастет.

А должок остался, на два глотка,И записка мокрая коротка —Засмоли в бутылку воды морской,Той воды морской пополам с тоской,

Чтобы сны устроили свой парад,Телефонный мучая аппарат,Чтобы слаще выплеснуться виной —Незабвенной, яблочной, наливной…

***На востоке стало тесно, и на западе — темно.Натянулось повсеместно неба серое сукно.Длиннокрылый, ясноокий, молча мокнет в бузинедиктовавший эти строки невнимательному мне.

Тихо в ветках неспокойных. Лишь соседка за стенойналивает рукомойник, умывальник жестяной.Половина в пятнах света. Дай-ка ступим на нее,оживляя скрипом это несерьезное жилье.

Город давний и печальный тоже, видимо, продрогв тесной сетке радиальной электрических дорог.Очевидно, он не знает, что любые городагорьким заревом сияют, исчезая навсегда.

Остается фотопленка с негативом, что черней,чем обложка от сезонки с юной личностью моей.Остаются ведра, чайник, кружка, мыльница, фонарь.Торопливых встреч прощальных безымянный инвентарь.

Блещет корка ледяная на крылечке, на земле.Очевидно, я не знаю смысла музыки во мглеНо останется крылатый за простуженным окном —безутешный соглядатай в синем воздухе ночном.

Памяти Арсения Тарковского