Вальтер Скотт - Мармион. Повесть о битве при Флоддене
И эхо Нортумбрийских скал
В ночи над морем раскачал.
Вот звон до Воркворта дошел,
Отшельник «верую» прочел.
До Бамборо донесся звон —
Крестьянин бедный пробужден
В час неурочный, слыша гул,
Молиться начал — и заснул.
Гул долетел на Чевиот —
Олень вскочил в тиши болот,
Понюхал воздух над холмом,
Ноздрями поведя кругом,
И лег, забывшись чутким сном, Дрожа и слушая, как звон
В горах далеких повторен.
ВСТУПЛЕНИЕ К ПЕСНИ ТРЕТЬЕЙ
Уильяму Эрскину, эсквайру.
Ашестил. Эттрикский лес.
Как стая белых облаков
Над светлой зеленью лугов
Бросает вниз то тень, то свет, Так в жизни, пестрой, словно плед, Тоске и радости опять
Друг друга суждено сменять;
Как в северных горах ручей
Прерывисто среди камней
Струится все быстрей, быстрей, Но лишь достиг равнины он —Плывет медлительней, чем сон, И вьет серебряную нить,
Журча, что некуда спешить;
Как легкий бриз береговой,
Чей голос над густой травой,
Непостоянством муча слух,
То стихнет, то взовьется вдруг; Так романтический рассказ
Звучит причудливо подчас:
Кружит, порхает, вьется он,
Как утренний неверный сон,
Как шорохи сухой листвы
Среди вздыхающей травы.
Лишь вольный ветер да река,
Да мчащиеся облака
Над пляской света и теней,
Или петляющий ручей
Сравнятся с песнею моей…
Беги ж, капризнее ручья,
Ты, повесть вольная моя!
Но, право, Эрскин дорогой,
Ты помнишь сам, как мы с тобой
Нередко спорили о том,
Что значит вольничать стихом.
Когда порядка в мыслях нет,
Когда сменяют тени свет,
Моей капризной музы пенье
Вдруг, на какое-то мгновенье, Высокий обретало строй,
И суд великодушный твой
За это многое прощал,
И величаво призывал,
Чтобы перо я обуздал,
Чтоб классикам я подражал…
И вот опять ты говоришь:
«Ах, Скотт, когда ж ты укротишь
Полет фантазии своей?
Как много драгоценных дней
Ты потерял! Поныне Скотт
Прямой дороги не найдет!
Средь бардов варварских времен
Бренчит на грубой арфе он!
Иль наши дни не дали тем
Для од, возвышенных поэм
И для классической строки?
Пиши о Брунсвике стихи!
Ведь быть воспетой заслужила
Его почтенная могила!
А ты — двух строк не написал
И даже не почтил слезой
Того, кто за свободу пал!
Наш современник, наш герой!
Европе всей противустал
Под Бранденбургскою звездой!
Но сщтлый луч ее погас
Под Иеною в несчастный час.
Да, волю неба изменить
Нам не дано… А может быть —Когда бы жив остался он,
Раздавлен был бы тот дракон,
Тот бич Европы, тот тиран,
Тот ужас сопредельных стран!
О, Брунсвик, не пришлось тебе
Спасти наперекор судьбе
Честь Пруссии на поле боя,
Когда за меч взялась она,
Но без щита была должна
Склониться перед злой судьбою.
Пусть был ты доблестен и смел, Но тщетно все: ты не сумел
Германию спасти.
Осталось только умереть —
И как перенести
Боль за ограбленные грады
И за разбитые гербы,
Возможно ль жить с позором рядом
И голос боевой трубы
Смирять? И чувствовать свободным
Себя? Кто ж стыд перенесет
За то, что титулы безродным
Монарх безродный раздает?!
Свершилось. Благородный воин
Почетной смерти удостоен…
Но славный час отмщенья ждет: Арминий89 новый перед боем
Исполнен ярости, придет
Свой меч точить рукою сильной
О камень Брунсвика могильный!
Или напомни нам о том,
Кто, алым осенен крестом,
Крушил твердыни сарацинов,
Веслом владея и мечом,
В морях, на суше, ночью, днём
Всех побеждал, пока не сгинул.
Или поведай нам о том,
Чей голос был — как Божий гром, Кто над оседланной волной
Смертельной тешился игрой…
Когда закованный в металл,
Пред русским флотом швед предстал, Или о том, кто в реве боя,
Пав на египетский песок,
Сорвал слабеющей рукою
С завоевателя венок!
Пиши!
А может быть, дерзнешь
Соперничать с той чаровницей, Которая смогла решиться
Струны трагическую дрожь
Вновь разбудить? Вдруг — жребий твой
Нарушить арфы той покой,
Что двести лет висит в молчанье
Над Эйвоном, святой рекой,
И вздрогнет Стратфорд от звучанья
Струн старых под твоей рукой?
Сними ту арфу с бледной ивы
И разбуди, бренча на ней,
И голос речки молчаливой,
И клич эйвонских лебедей,
Чтоб темной рощи тихий мир
Подумал, что воскрес Шекспир!»
Вот так меня ты, Эрскин, хвалишь
За то, что вовсе не мое,
И хочешь, чтобы расточали
Мы время скудное свое
На то, о чем писать не нам,
А выдающимся умам…
И ты, мой друг, не оценил
Власть тайную безмерных сил,
Которым разум подчинен
И на цепи влачится он,
И нам уж не принадлежит?
Но этих сил источник скрыт:
Не то, родившись вместе с нами, Часть сердца нашего они,
Не то с привычками, страстями
И вкусами возникли сами
В младенческие наши дни?
Спроси бельгийца, почему
Под ярким, знойным небом Явы
Совсем не хочется ему
У скал в прозрачных водах плавать, Вдыхать прохладный воздух гор, Когда сырых низин простор,
Канал унылый и прямой
Да белый домик над водой,
Да парус, что едва скользит
Средь облетающих ракит, —
Ему дороже дальних стран:
Он любит бледный свой туман.
А наш обветренный мужик,
Укутанный в свой рваный плед, Который в горы с юных’лет
Стада овец гонять привык?
Спроси, доволен был бы он,
Когда б он был перенесен
В долины Англии? И даже
Среди зеленого пейзажа,
Где шпиль вплетен в листву лесов, Где изгороди из цветов
Среди смеющихся лужаек —
Он знал бы: это — жизнь чужая!
Вовек не променял бы он
Свой Геррис-Лейк ни на Девон, Ни даже на Озерный край!
Зачем ему цветочный рай?
Когда в старинных грубых сказах
Всплывает память детских дней, Меня охватывают разом
Все чувства юности моей.
К той старой башне под скалой
Летит фантазия стрелой,
Я ритмам диких песен рад,
Старинной грубости баллад…
Меня взрастили склоны гор,
Их темный, бархатный ковер!
А не торжественный поток,
Что оду к жизни б вызвать мог, Не легких рощ полдневный вид, Что песни о любви дарит…
Простой ручей, что будит вдруг
Пастушеской свирели звук,
Едва ли музами любим!
Но вдохновением своим
Обязан я холмам крутым,
Тебе, зеленый горный лес,
Бездонной синеве небес!
Я с детства раннего видал
Нагроможденья диких скал,
К желтофиоли я привык
И к нежной густоте травы…
Ребенком был я одинок,
И мне дороже всей земли
Был тихий горный уголок,
Где жимолостью поросли
Седые стены башни той…
Казалось мне, что красотой
С ней не сравнится ни одно
Созданье рук людских.
Но становилось уж темно
Среди кустов густых…
Мой детский ум был зачарован, Когда рассказывали мне,
О том, кто, на лихом коне
В долины с посвистом суровым
Спустившись, мчался вдоль болот
Туда, за синий Чевиот…
И грозный совершив налет,
Он в эту башню, в замок свой, Вернувшись позднею порой,
Вновь пировал среди друзей
С отважной шайкою своей.
И кажется, что до сих пор
Наполнен шумом серый двор,
И конский топот воздух рвет
Под гулкой аркою ворот,
Решеток ржавых лязг и звон
И — лица в шрамах из окон…
Ах, повести былых времен!
О ведьмах и о колдунах,
О славных битвах и пирах,
О женских чарах и о том,
Кто как умел владеть мечом,
Как от южан спасали нас
Брюс и Уоллес в грозный час,
Когда с холмов шотландских тек
Всех кланов смешанный поток
И алые ряды98 смывал…
Я каждый бой переживал
По многу раз в своем углу.
При лампе, лежа на полу,
И строй отрядов боевых
Из мелких ракушек речных
Выкладывал, передвигал
И весело воображал,
Как рвется в бой шотландский грозный лев, Ряды мундиров красных одолев.
Вновь как живые предо мной
Здесь, у вечернего огня,
Все те, кто вырастил меня:
Владелец статный и седой
Донжона, крытого соломой,
Мой старый дед, хозяин дома,
Он помнил род старинный свой, Со всеми прост и добр был он, Был мудр, хотя и не учен,
И строг и справедлив он был:
Соседей меж собой мирил
Надежней всякого суда.
И слушались его всегда!
Нередко в предвечерний час
Священник сиживал у нас.
Я был, пожалуй, дерзок с ним —С ним, и ученым и святым,
(Еще я мало понимал
И речь его перебивал,
Не к месту шуточки вставлял…).
Я был мальчишкой дерзким, смелым, Был избалован до предела,
Всех Задевал, повсюду лез
И своевольничал, как бес.
Ну, в общем был я сорванцом.
И как, рассудок сохраня,
При воспитании таком
