Джордж Байрон - Дон-Жуан

Песнь шестнадцатая

[679]

Учили персы юношей при Кире[680]Стрелять из лука, ездить на конеИ правду говорить. И в новом миреМы это всё усвоили вполне;Конечно — лук в музее, а не в тире,Но конный спорт — по-прежнему в цене,А что до Правды — то сия наукаИз моды вышла, как… стрела из лука.

Эффект дефекта этого велик,Но сам «эффект сугубо дефективен»[681], —А почему — судить я не привык;Одно лишь вам скажу: пусть я наивен,Пусть часто заблуждаюсь, но языкПатетики фальшивой мне противен.Уже не раз предупреждал вас я,Что муза очень искренна моя.

Ее неотразимые сужденьяЧастенько бьют не в бровь, а прямо в глаз,И горьким, вместо сладкого варенья,Она гостей попотчует не раз, —Зато правдивы все ее творенья;Мы пишем с ней, предупреждаю вас,Чтоб вы на нас и впредь не обижались:«De rebus cunctis et quibusdam aliis»[682].

Весьма правдивым будет мой рассказ —Рассказ о привиденьях, как ни странно,И даже без особенных прикрас!Но кто постичь способен смысл туманныйЯвлений тех, что окружают нас?Нам скептики мешают постоянно;Но рот давно пора закрыть тому,Кто б возражал Колумбу самому.

В легендах и преданьях историческихНам рассказали Монмут[683] и Турпин[684]О случаях чудесных и мистических,Реальных не имеющих причин.Всего искусней критиков скептическихОпровергал блаженный Августин —Какими бы их возраженья ни были —Своим упрямым «quia impossibile»[685].

Жить надо смертным в духе старины,Придется предков следовать примеру;Несбыточному верить вы должныИ невозможное принять на веру.Столь таинства священные сложны,Что мудрецы, рассудку зная меру,В них верят, как в Писание. ОниОт споров только крепче в наши дни.

И Джонсон думал, что на протяженьеШести десятков горестных вековТревожат человечество виденьяИ выходцы из призрачных миров.И тщетно им навстречу возраженьяВозводят вал из доводов и слов:Есть в мире сила выше нашей силы,Которую сознанье не открыло.

Но между тем закончился обедИ даже ужин; танцы замирают,Замолк оркестр, в гостиных меркнет свет,Веселый шум и говор затихает…И вот последний бальный туалет,Как облачко на солнце, исчезает,А в окна льются лунные лучи,И гаснет свет слабеющей свечи.

Напоминает прошлый пиршеств чадШампанское на самом дне бокала,Пустую пену пунша, легкий взгляд,В котором тенью чувство пробежало,Морскую зыбь, неясный аромат,Круговорот пленительного бала,Систем философических туманИ опиума радужный обман —

Покоя или счастья благодать,Неясный бред, ничто, одно мгновенье…Всего трудней бывает пониматьДуши и мысли тайные движенья —Искусство тирский пурпур[686] добыватьТак позабыли наши поколенья.Но пусть же в мире сгинут поскорейИ пурпурные мантии царей!

Одеться перед балом, говорят,Всем трудно, но труднее после балаНадеть хандрой пропитанный халат,Как Нессов плащ, и повторять устало,Что вслед за Титом[687] юноши твердят:«Опять потерян день, и ночь пропала!»По мне, однако, было бы умнейВести учет удачных наших дней.

Мой Дон-Жуан один в своем покоеБольшое беспокойство ощущал;Глаза Авроры были ярче вдвое,Чем он со слов миледи ожидал,И знай он, что творится с ним такое,Он, верно, философствовать бы стал;Но, к философии не прибегая,Он попросту мечтал, порой вздыхая.

Жуан вздыхал. А тут еще луна,Богиня всех вздыхающих, сияла,Настолько ослепительно ясна,Насколько наше небо позволяло.Лирической тоской уязвлена,Душа героя нашего пылала,В ней разгорался пафос нежных словИ томно-восклицательных стихов.

Любовник, астроном и сочинитель,Поэт или влюбленный свинопасЛуну — фантазий давнюю обитель —Почтили вдохновеньями не раз,Когда она, блестящая в зените,Рождает и простуду и экстаз,Приливами морей повелеваетИ томные сонеты навевает.

Лирическим раздумьем обуян,В готическом покое горделивомНе думал о покое Дон-Жуан.Он видел, как мерцает прихотливоГладь озера сквозь призрачный туман;Вдали, конечно, наклонялась ива,И водопад срывался с крутизны,Сверкая пеной снежной белизны.

На столике — верней, на туалете(Я точности придерживаться рад;О самом незначительном предметеЯ говорить не стану невпопад!) —Свеча горела тускло. В мутном светеГероя моего усталый взглядВстречал картины, вазы, гобеленыИ темные готические стены,

Он вышел в зал. В багетах темных рам,В неясной мгле таинственного светаМерцали величаво по стенамПрекрасные старинные портретыДавно почивших рыцарей и дам, —Кольчуги, шлемы, розы, кастаньеты…Портреты мертвых под лучом луныОсобенно печальны и страшны.

Суровый рыцарь и седой монахПри лунном свете будто оживают;Шаги твои на дремлющих коврахТаинственные шорохи рождают;Во всех углах гнездится смутный страх,Причудливые блики выплывают:«Как смеешь ты блуждать в ночной тени,Когда не спят лишь мертвые одни?»

Неуловимо-призрачно смеетсяКрасавица, почившая давно;Ее истлевший локон резво вьется,Ее лицо луной озарено…Портрет навеки юным остается,Ему бессмертье странное дано;Ведь и при жизни все портреты нашиВсегда моложе нас — и часто краше!

Итак, Жуан мечтательно вздыхалО том, что все подвластно измененью —И женщины и чувство. Он шагал,Стараясь заглушить свое волненье, —И вдруг неясный шорох услыхал…Быть может, мышь? Быть может, привиденье?(Никто не любит слышать в час ночнойШуршанье между шторой и стеной!)

Но то была не мышь, а тень немаяМонаха в темной мантии, в шлыке;Он подвигался, глаз не поднимая,Сжимая четки в призрачной руке,Ныряя в тень и снова выплываяНа лунный свет, как лодка на реке, —И только поравнявшись с Дон-Жуаном,Его пронзил каким-то взором странным.

Жуан окаменел; хоть он слыхалО призраках в старинных замках этих,Но как-то никогда не допускал,Что человек способен лицезреть их.Он россказням совсем не доверял:Что призраки? Вранье! Ведь мы не дети!Но что-то вдруг мелькнуло перед ним,Как облако иль стелющийся дым,

Три раза кряду это порожденьеЗемных, небесных или темных силПрошло по галерее; без движеньяЗа ним Жуан испуганный следил,И волосы его, как дуновенье,Неизъяснимый ужас шевелил.Остановить монаха он пытался…Увы! Язык ему не подчинялся!

На третий раз таинственная мглаГлубокого глухого коридораМонаха поглотила. Там былаПростая дверь, а может быть, и штора;Бесплотные и плотные телаСпособны от внимательного взораВдруг исчезать неведомо кудаБез явственной причины и следа.

Встревоженный Жуан не шевелился,Не отрываясь глядя в полутьму,В которой непонятно растворилсяУжасный дух, явившийся ему.И каждый бы, я думаю, смутился,Увидев непонятное уму.Рассеянный и бледный, еле-елеОн ощупью добрался до постели.

Здесь он протер глаза и поспешилВзглянуть вокруг: свеча на туалетеГорела безмятежно. Он решилНайти забвенье в лондонской газете,Где дипломат, и критик, и зоилОхотно судят обо всем на свете —О короле, о ваксе, о балах,О внешних и о внутренних делах.

Здесь все напоминало мир живых,Но все-таки его дрожали руки;Прочел он несколько столбцов пустыхИ, кажется, статью о Хорне Туке[688];Под одеялом съежился, притих,Ловя тревожно все ночные звуки;И скоро сон — целитель слабых сил —Его глаза усталые смежил.

Но часто просыпался он тревожно,Не понимая, что же видел он?Виденье ль? Сновиденье ль? Все возможно,Хоть суеверный страх уже смешон.К утру он задремал, но осторожноСлуга прервал его недолгий сон,Предупредив почтительно и чинно,Что время одеваться господину.

Мой Дон-Жуан оделся. Сей обрядОбычно развлекал его немало,Но в этот день его унылый взглядИ зеркало почти не занимало.Он локоны расправил наугадИ застегнул жилет довольно вяло,И галстук у него на левый бокПодвинулся — почти на волосок.

Он появился к утреннему чаю;Рассеянно к столу придвинул стулИ, на приветствия не отвечая,Рассеянно из чашки отхлебнул,Обжегся — и, смешков не замечая,За ложечкою руку протянул.Тут сразу угадала Аделина,Что тайная тоска всему причина.

Он бледен был — она еще бледней.Она украдкой что-то прошептала,Лорд Генри невпопад ответил ей,Что на тартинках масла слишком мало.Графиня шалью шелковой своейСпокойно и задумчиво играла,Аврора же — святое существо —Во все глаза глядела на него.

Печали без достаточной причины,Как водится, не терпит высший свет.«Здоровы ль вы?» — спросила Аделина.Жуан ответил: «Да… Немножко… нет…»Домашний врач осведомился чинноПо части сердца и других примет,На что Жуан ответил лаконично,Что, право, чувствует себя отлично.

«Да», «нет», «отлично» — странные слова,И выглядел Жуан довольно странно:У бедного кружилась голова,Да и в глазах темнело непрестанно.Он отвечал врачу едва-едва,И понял тот по виду Дон-Жуана,Что ежели недуг его лечить,То не врача бы надо пригласить.

Лорд Генри между тем разговорился,Свой шоколад откушав превосходный,Сказал, что гость, наверно, простудился,Хотя погода не была холодной, —Потом к графине мило обратился:«Что граф? И как недуг его природный —Подагра, эта ржавчина господ,Суставы благородные грызет?»

Жуану, как хозяин благосклонный,Он улыбнулся: «Вид у вас такой,Как будто наш монах неугомонныйНарушил ваш полуночный покой!»С гримасою притворно-удивленной,Но все-таки бледнея, мой геройСказал, тревогу тайную скрывая:«Какой монах? Я ничего не знаю!»

«Помилуйте! Фамильный наш монах!Легенда, впрочем, часто привирает;Но все-таки хоть в нескольких словахВам рассказать об этом подобает,Хотя уже давно в моих стенахСей древний посетитель не бывает.Не знаю — он ли стал смирней, чем был,Иль наше зренье разум притупил».

«Ах, милый мой! — миледи возразила(Взглянув на Дон-Жуана моего,Она весьма легко сообразила,Что эта тема трогала его), —Я много раз, уж кажется, просилаНе говорить об этом ничего;Шутить на эти темы неуместно,А древнее преданье всем известно».

«Да я шутить совсем и не желал! —Сказал милорд. — Припомни, дорогая,Как нас он после свадьбы напугал,По галерее в сумерки блуждая!»Но тут он поневоле замолчал,Увидев, что супруга молодаяВзялась за арфу, в струнах пробудивЗадумчивый и жалобный мотив.

«Баллада о монахе! Это мило! —Вскричал милорд. — Но ты прибавь слова,Которые сама же сочинила:Без текста эта музыка мертва!»Все общество тотчас же попросилоХозяйку спеть, на что она сперваПоколебалась, несколько смутилась —И под конец, понятно, согласилась.

Прелестные певицы каждый разРазыгрывают милое смятенье,Обычно умиляющее нас, —И Аделина, начиная пенье,Ни на кого не поднимала глаз,Но проявила тонкое уменьеИ высший дар изящной простоты (Что для меня дороже красоты).

Песня леди Амондевилл