Дмитрий Бак - Сто поэтов начала столетия
Правомерен вопрос: насколько уместны, оправданны все эти предельно отвлеченные попытки заново пересоздать не отдельные стихи, но стих как таковой, совместимы ли они с реальным интересом к поэзии читателя с человеческим лицом? Да, уверен, что совместимы, так уже не раз случалось за последнее столетие развития искусства: многие попытки отвлечь восприятие произведения от обыденного акта понимающего сочувствия-узнавания рождали новые, модифицированные способы художественного восприятия. Изображение черного квадрата нельзя рассматривать в рамках непосредственного сопереживания, эмоциональной эмпатии, необходимо подключение регистров рассудочного постижения супрематических построений автора. Однако на выходе, в итоге все же оказывается нечто привычное: «удовольствие от текста», заинтересованное созерцание стихотворения или картины.
Как уже говорилось, у Степановой очень многое заключено в надтекстовом смысловом единстве книги стихов, в первую очередь – в самом ее названии. Так, заглавие лучшей, на мой взгляд, книги Марии Степановой «Физиология и малая история» содержит сложную, но ясную и смелую метафору. Как наряду с большой историей существует малая, основанная не на учебниках, но на личных впечатлениях обычного человека, так и рядом с «большой» наукой физилогией, с внешней точки зрения описывающей законы функционирования человеческого организма, существует и «малая физиология», данная отдельному человеку в непосредственном ощущении, как бы изнутри. Здесь на первом плане оказывается не отстраненное изучение функций внутренних органов, но «переживание» их нормальной либо болезненно анормальной работы изнутри сознания человека.
Акцент на человеческом измерении применительно к истории и к физиологии приводит к сходным последствиям. Отвлеченная система научных построений превращается в живую цепь непосредственных реакций и акций разума (применительно к «малой истории») или организма (коль скоро речь заходит о «малой физиологии»). Во втором случае происходит неминуемое воскрешение детского самовосприятия: отношение к собственному телу как к чужому, ощущение себя как постоянно живущего «рядом» существа, тяжко дышащего во время игр во дворе, испытывающего боль от ссадин, боящегося визитов к врачу, порою мечущегося в болезненном жару и т. д.
У меня синяк простейший,Красногубый, августейший,Загустеющий, как мед, –Кто не видел, не поймет.У меня ли на предплечье,Как прививка против осп,Проступает человечье:Убедительное «осв».
Если принять перечисленные исходные аксиомы книги, то все остальные сложности получат ясные обоснования и веские мотивировки. Человек, физиологию не изучающий, но непосредственно «испытывающий», видит мир совершенно по-особому. Вот и Мария Степанова в стихах не только уходит от ответа на какие бы то ни было вопросы, она уклоняется и от самой постановки вопросов. Они только переживаются в формах языка, также переживаемого изнутри, еще не ставшего предметом школьного расслоения на роды, числа и падежи. В ее тщательно выстроенной и обжитой отдельно взятой вселенной всего нового и отдельного поровну: одна замкнутая в себе интонация, одна орфография и пунктуация, один вложенный в стихи идеальный тип читательского восприятия – равнодушное понимание-с-полуслова, никогда не переходящее в овации, поскольку оваций нет и не предполагается в параллельном реальному поэтическом мире Степановой.
Все перечисленные признаки – ежели вдуматься – вроде бы для Степановой неспецифичны, встречаются и в других поэтических космосах. Нет, продолжаю настаивать, – это только так кажется, поскольку в гипотетических параллельных случаях главный эффект заключается в разности потенциалов, в избытке поэтического зрения, в неизбежном сопоставлении эзотерического и неясного с открытым и прозрачным. Ну, например, нетрадиционное написание слов и необычные знаки препинания подспудно сравниваются с нормативными орфографией и пунктуацией. У Степановой ничто ни с чем не сопоставляется, ни отклонение – с нормой, ни разные по своей природе способы отхода от нормы – друг с другом. Ни одна эмоция не доминирует, все возможные интонации и реакции на них существуют рядом, вместе, в едином противоречивом конгломерате.
Другая книга Степановой («Тут-свет») тоже названа многозначительно и вместе с тем прозрачно. Большинство стихотворений содержат попытку высветлить в повседневном существовании живые признаки утраченных ощущений, контуров предметов, смыслов, чужих, либо неясных, либо ушедших в прошлое. Вот, например, стихотворение «Я, мама, бабушка, 9 мая»:
Из троих, сидящих за столом,Лишь меня есть шанс коснуться,Прямиком, расплющить кулаком, осязать уста и руце.Но зато, как первое объятье,Мы сидим втроем в едином платье………………………………………….И стою пешком у поворота:Рода наступающая рота.Оттого и каждый День ПобедыВыше на один этаж,На котором мы ведем беседыТройственные, как трельяж.
Мария Степанова стремится приоткрыть в поэтической речи те же парадоксальные возможности, которые столетие тому назад нащупали в прозе авторы, с успехом применившие технику потока сознания: Джойс, Пруст, Фолкнер. По видимости бессвязная речь, игнорирующая законы риторики, оказывалась ближе к реальному процессу словопорождения, нежели мнившиеся высшим достижения «реализма» отточенные пассажи Тургенева или Диккенса. Словно бы забыв об усилиях Хлебникова, дадаистов и им подобных, Степанова решительно вступает на зыбкую почву эксперимента, который не желает быть экспериментом, но претендует на роль канона. Поэт Мария Степанова будто не замечает грамматики языка и стиха, а вместе с тем не желает замечать читателя и «понимателя» своих поэтических текстов. Если кому-то что-то неясно, значит еще не совершена коллективная работа читателей над трудностями перевода с поэтического языка на русский. И – добавлю от себя – неизвестно, будет ли она совершена хотя бы когда-нибудь, необходимо ли ее совершение для русской поэзии. Ясно пока одно: стихи Марии Степановой совершенно оригинальны и живо интересны многим ценителям русской поэзии начала нового столетия.
БиблиографияСтрашные глаза // Знамя. 2000. № 6.
Стихи // Зеркало. 2001. № 17/18.
Песни северных южан. М.: АРГО-РИСК; Тверь: Kolonna, 2001. 56 с.
О близнецах. М.: ОГИ, 2001. 104 с.
Тут-свет. СПб.: Пушкинский фонд, 2001. 48 с. (Автограф).
И в глазах темно, и во рту сухо… // Критическая масса. 2003. № 1.
Новые баллады // НЛО. 2003. № 62.
Счастье. М.: НЛО, 2003. 88 с. (Премия Андрея Белого).
Выдох // Знамя. 2004. № 9.
Физиология и малая история // Знамя. 2005. № 4.
Физиология и малая история. М.: Прагматика культуры, 2005. 88 с.
О // Знамя. 2006. № 9.
Лирика, голос // Знамя. 2008. № 12.
Проза Ивана Сидорова. М.: НЛО, 2008. 74 с.
Лирика, голос. М.: Новое издательство, 2010. 54 с.
Стихи и проза в одном томе. М.: НЛО, 2010. 240 с.
Киреевский. СПб.: Пушкинский Фонд, 2012. 64 с.
Сергей Стратановский
или
«Здесь что ни день умирает надежда-птица…»
Когда стирается грань между дозволенным и неподцензурным, для поэта, принадлежавшего к андеграунду советской поры, начинается самое главное и сложное, непредсказуемое. Зачастую вместе с ощущением освобождения наступает утрата былой определенности и гарантированности оценок, выставленных по принципу «не так, как диктуют с трибун, значит – хорошо». Падение железного занавеса поэты, рожденные в роковых тридцатых-сороковых, пережили по-разному. Соблюдая раз и навсегда принятый в нашей рубрике принцип, мы и на этот раз не будем никого ни с кем сравнивать, а просто обозначим, что в девяностые-двухтысячные путь Сергея Стратановского, одного из самых заметных поэтов ленинградского неофициального круга, выглядит заведомо непростым, и эта непростота обусловлена обстоятельствами, далеко выходящими за пределы одной отдельно взятой жизни и судьбы.
Внешне для Стратановского почти ничего не изменилось – вынужденная немногочисленность публикаций приобрела свойства немногочисленности, вызванной соображениями взыскательной разборчивости. Всегдашние серьезность и отточенность, почти формульность стиля также остались незыблемы, равно как и усложненность поэтического зрения, благодаря которой самый простой пейзажик или нехитрое рассуждение вбирают в себя контексты и смыслы, отсылающие к искусству самых разных времен и народов. Вот фрагмент стихотворения рубежа семидесятых-восьмидесятых:
Бог в повседневности:в овощебазах, на фабрикахВ хаосе матчей футбольных,в кружке ларечного пиваВ скуке, в слезах безысходности,в письмах обиды любовнойВ недрах библейских дубов,в дрожи плоти от страха бескровнойСмотрит колхозник смиренныйна Его тонкотканный шатер…
Грань между миром овощебаз и библейскими событиями оказывается стертой, то и другое существует на равных правах. Реальность есть сумма воззрений людей, их взглядов на жизнь, и потому нет истинных и ложных картин мира, правильных и ошибочных убеждений. Перечень событий, система оценок, кодекс правил поведения оказываются тем более «верными», чем глубже они укоренены в традиции, чем больше людей являются (или являлись в прошлом) их носителями. Наиболее отчетливо эти творческие принципы реализованы в цикле стихотворных обработок фольклорных легенд, сказок, национальных эпических сказаний, позднее составивших книгу «Оживление бубна». Название, кстати, весьма символично – оно свидетельствует о намерении автора не просто стилизовать «Сказки разных народов» в современных стихах, но именно воссоздать, оживить даже не произведения искусства и устного творчества, но системы воззрений, упущенные из виду, лишь временно пропавшие из поля зрения людей нынешней эпохи. Чего стоит, например, сконструированный Сергеем Стратановским поверх временных и пространственных барьеров диалог Урал-батыра и Гильгамеша, заглавных героев башкирского и шумеро-аккадского эпосов!
