Василий Жуковский - Певец во стане русских воинов: Стихотворения. Баллады. Поэмы
Ученый епископ Гюэ, живший в Каэне по соседству с нашим автором, говорит о нем следующее: «Сложив с себя звание королевского собирателя доходов, он выбрал для житья своего в городе самое уединенное, самое далекое от шума человеческого место; там он имел сообщение с весьма немногими сходными с ним в образе мыслей друзьями. Он вполне посвятил себя служению Богу: благотворил бедным и старался всеми средствами приносить человечеству пользу. Трудно определить, до какой обширности он распространил на земле царство Божие примером добрых дел и постоянством богоугодной своей жизни. Я был его близким соседом, видел своими глазами все его действия, и меня воспламенило сильное желание подражать ему. Но пылкость молодости, обольщения света и суетное честолюбие воспрепятствовали мне покориться Богу, столь благостно меня призывавшему».
Многие из ученых современников Лувиньи свидетельствовали о нем и о сочинениях его с великою похвалою. Аббат Бодран называет его великим, на пути внутренней жизни просвещенным служителем Божиим.
Он умер 3 мая 1659 года на 57-м году своей жизни. Смерть его была блаженная, сладостная смерть праведника, спокойный исход души из тела для соединения своего в жизни возвышеннейшей с Богом. Это случилось, когда он совершал свою вечернюю молитву. Он не был болен прежде, не имел никакого болезненного ощущения и в ту минуту, когда начал свою молитву. Его камердинер, видя, что он долее обыкновенного не зовет его к себе, вошел к нему сам и сказал: пора ложиться в постель, ваш час давно прошел. Но добродушный Лувиньи с своею всегдашнею ласковостью попросил его подождать еще несколько времени. Камердинер вышел. Спустя четверть часа он возвращается и видит, что господин его стоит на коленах и молится, – хочет начать с ним говорить, но скоро узнает, что душа его отошла. Так он в одну блаженную минуту перестал умирать и начал жить; телесные узы, которые могли бы еще долго препятствовать ему перейти к Отцу Небесному, были тихо разрешены в сладостном объятии Божием, и плод, созревший для вечности, без потрясения пал в отворенную для принятия его руку Божию.
Но святость жизни не спасла его от сатанинского гонения врагов Христовой церкви; он много претерпел посрамления, презрения и хулы.
Его сочинения были собраны после его смерти большею частию из его писем. Главное содержание их есть внутреннее и внешнее согласование жизни нашей с Иисусом Христом, особенно в любви к бедности, к презрению и к страданию – согласование, производимое посредством тесного с ним соединения, постоянною духовною молитвою, младенческим поведением в присутствии Бога. Он писал от сердца, и слова его проникают прямо в сердце. Книги его были так любимы и так жадно читаемы в то время всеми, что одна из них имела 12 изданий в один год и ее раскуплено было более 30 000 экземпляров. Другое его сочинение имело до двадцати изданий. Можно надеяться, что и в наше время найдутся сердца, доступные такому чтению; те же, для которых оно не будет привлекательно, не должны, по крайней мере, возбранять другим любить его, не должны порочить того, что им самим недоступно.
Блаженна душа, способная глубоко чувствовать, следовательно, способная любить и жертвовать своим любимым предмету любви верховной, способная предаваться ему и быть им преисполнена. Блаженна душа, способная глубоко мыслить и, следовательно, постигать величие Создателя и ничтожность создания и в сем постижении почерпать смирение. Итог сих двух верховных блаженств мысли и чувства есть уничтожение своей воли пред волею Божиею. Но что, если душа лишена и того и другого блаженства и если в то же время она, вполне ощущая свою нищету, знает, однако, в чем состоит верховное благо, и, зная это, равномерно знает, что это благо ей недоступно, что тогда? Тогда остается ей одно: принять, как крест, из рук Господних сию ничтожность, сию внутреннюю, из нее самой истекающую бедность с таким же смирением, с каким бы она приняла всякое внешнее, из воли Божией непосредственно истекающее бедствие, быть верною смирению и любви – без всякого ощущения их блаженства или даже вопреки сему врожденному неощущению. Одного душа не позволяй себе: ропота и отрицания. Это бедствие не от Бога. Все прочее есть им даруемый крест. Венец терновый – все венец, то есть цена и знак победы.
Уметь во всякое время, во всех обстоятельствах жизни произносить смиренно: да будет Твоя воля есть верховная наука жизни. Блажен, кто произносит это слово с глубоко чувствуемым убеждением, что Тот, к Кому он его обращает, соприсутствен, близко, слышит и ответствует. Но и для того, кто не имеет благодати такого чувства, великое утешение, по крайней мере, великая душевная опора, заключается в самом смысле этого слова. Никому не дано постигнуть цели наших земных страданий; но каждый может постигнуть, что они от Бога, который всемогущ, следственно, источник одного только блага. Наше дело только в знании, что все – его воля и есть благо. Понимать ее мы не можем и не должны заботиться о невозможном. Принимать ее без толкования и ропота, с смирением и обожанием – вот наше единое на потребу. В чем же бы состояла и покорность, если бы мы могли дать себе отчет в тех причинах, которые определяют ее, и если бы могли постигнуть ясно судьбы неисповедимые? Мы должны покоряться Богу потому, что он Бог; а как покоряться ему, тому научил он сам примером Христа, спасительным его страданием и смирением.
Мы оттого впадаем в сомнения и в неверие, что хотим обнять все и постигнуть всеобщий порядок. Тот, кому дано наукою рассмотреть частицу этого порядка, более других подвержен опасности впасть в безверие, ибо он свою частицу принимает за целое и ею это целое измеряет. Ему труднее других сказать: да будет Твоя воля.
Одно верно: Бог существует; все сотворил и всем управляет; все, что от Него происходит, есть благо, следственно, и все, происходящее с нами, происходя от Бога, должно быть благо, и благо не потому, что мы таким его признаем, а потому оно от Бога. Следственно – покорность без разбора, умствования и ропота.
Бог не может посылать человеку страданий только для того, чтоб душа его страдала. Но сколько, однако, таких страданий, которых мы цели понимать не можем! На что в таком случае опереться? На мысль о Боге. Страдание от Него, следовательно, дар Божий – следовательно, благо. «Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога и в Меня веруйте».
Искупление даровало нам возможность постигнуть Бога человеческим образом и снова вступить с Ним в союз первобытный. Без веры во Христа невозможна живая вера в Бога. И философические и все идолопоклоннические религии доказывают только одно: необходимость воплощения. Философическая религия доказывает сию необходимость невозможностию полного убеждения умственного, а религии идолопоклоннические доказывают ее необходимостию образа человеческого божеству, дабы оно было постигаемо нами как присутствующее, нам содействующее, нас любящее и требующее любви нашей.
Достоинство человека единственно в его смирении пред Богом и в его стремлении к Богу. Такое достоинство может иметь только христианин, понеже он один имеет веру в откровенного Бога. Веры в Бога, созданного нашим умом, мы иметь не можем: эта вера не имеет основания. Там нет веры, где ей должно предшествовать убеждение, основанное на очевидности. Откровение объясняет нам и природу человека, и отношение человека к Богу. Природа человека – свободный божественный дух, облеченный в тело, которым он может властвовать и быть обладаем. Вследствие сей свободы – падение, вследствие падения искупление, вследствие искупления возможность святости и спасение вечное.
Наше верховное благо состоит в признании воли Божией и в то же время в признании ее неисповедимости. Что́ бы мы были без этого верховного блага, посреди бесчисленного множества бедствий житейских, тем более ощутительных, чем способнее душа любить и мыслить. Или, не постигая наших бедствий, мы бы приписывали их слепой силе, владычествующей всем созданием и нашею судьбою. В таком случае наше терпение было бы не иное что, как механическая безнадежность в присутствии неизбежного, необходимого бедствия, – надменная сила стоиков или беспечная чувственность эпикурейцев, или просто тупоумие и безжизненная одеревенелость толпы, рабски согбенной под рукою железного фатума; в таком случае самым высоким, самым естественным актом жизни было бы самоубийство. Или мы бы старались постигнуть наши страдания и извлекать из этого ясное понятие о их необходимости, справедливости и всегда добрых их следствиях, наше понятие о Божием Промысле. Такое напрасное усилие ума нашего произвело бы действие совсем противное: оно бы уничтожило нашу доверенность к Промыслу. Наши страдания редко бывают для нас понятны и в причинах своих, и в цели своей, и в своих последствиях. И на этом понятии непонятного должны мы основывать свою доверенность к Промыслу Божию. Не потому должны мы признавать его благим, что понимаем ясно его благость в ее на нас действиях. Мы должны ему покорствовать потому, что он Бог и, следственно, благ, как в ощутительном, ясном для нас добре, которое мы сами называем добром, так и в неощутительном, непонятном для нас добре, которое мы ошибочно называем злом. В такой беспрекословной покорности нет колебания; везде и всегда она для нас одинакова; она не есть плата Богу по таксе, не есть размен нашего смирения на Его милость; она есть смиренная, любящая, покоряющая ум и волю вера, вера, что Он существует и что мы в руке Его, – несказанная, чудно крепящая и успокаивающая душу сила заключается в этой безусловной преданности в Вышнюю Волю, в которой, не стараясь ее постигать, мы видим верховную Благость, верховную мудрость, верховное могущество. Это не стоицизм, хвастливо опирающийся на свою независимую силу и на гордое презрение судьбы, – безотрадный обман нашего самолюбия; это не предание себя во власть необходимости, мертвого, механического предопределения, уничтожающее всякую нравственность, всякое достоинство человеческое; это – верховная свобода, верховное величие. Мы становимся содействователями самого Бога; мы говорим с святым Августином: Бог всегда исполняет мою волю, ибо моя воля есть всегда Его воля.
