Виктор Гюго - Том 13. Стихотворения
1867
БОДЕН
На баррикаду лег неверный луч рассвета.Она еще была в туман и дым одета.Мне руку стиснул Рей, сказав: «Боден убит».
Казалось мне, что он не мертв, а только спит.Спокойный, как дитя, что разметалось в зыбке,Суровые уста он приоткрыл в улыбке.Он прочь был унесен друзьями.
И потомВ изгнании не раз мы думали о нем,Чей светозарный дух в тот день витал над нами,Рассеивая мглу Парижа, словно пламя,И говорили мы: «Судьбою взыскан он!»
Страдая, мы тебе, чей непробуден сон,Завидуем. Блажен сошедший в сумрак гроба!Усопший и живой — равно бессмертны оба,И потому всегда в раздумии глядитВослед тому, кто пал, тот, кто еще стоит.Но в этом мире, где, как будто скалы в море,Мы тонем в мерзости, бесстыдстве и позоре,Где люди, суетясь как мошки, отдаютСвое грядущее за краткий хмель минут,И ради оргии идут на униженья,И, погружаясь в грязь, вопят от восхищенья, —Как милостью небес не посчитать свинец,Которым был пронзен мыслитель и боец!Как не закрыть лица пред цепью преступленийНерона, пьяного от гнусных наслаждений,Который, устремив тупой, бесстрастный взорНа злодеяния свои и наш позор,Безумную игру затеял с грозным богомИ в торжестве своем, ужасном и убогом,Клятвопреступною и грязною рукойУгрозу гибели заносит над страной!Как не воздать хвалы внезапным ласкам смерти,Которою взнесен наш дух к небесной тверди,Где звезды встретят нас, в бездонной тьме горя!Изгнанье — это ночь, а смертный час — заря.
Когда сражен герольд прогресса и народа,Когда незримый перст низвергся с небосводаИ оторвал от уст глашатая трубу,Когда Боцарис мертв и Байрон спит в гробу,Когда в безвременной могиле охладелиОстанки четырех сержантов Ла-Рошели, —Рыдают нации, и горе клонит ихК земле, как ураган — хлеба в полях густых.Священны павшие. Они живут меж нами,Воспламеняя нас своими именами.Они — надежды луч, они — пример живым.Пускай повсюду мрак — их свет неугасим.Их твердый взор в борцов уверенность вселяет.Их образ с детских лег в мужчине оставляетЖеланье гордое стать с ними наравне.И в час, когда опять в небесной вышинеСвобода, заалев, восходит над землею,Их тени мощные сливаются с зарею.
Усопший для живых становится вождем.В такие дни, когда все рушится кругом,Когда история дрожит в руках бандита,Когда злодействует преступник неприкрыто,И дерзко маску рвет с бесстыдного лица,И добивается в конце концов венца;Когда пугает всех нахальная бравада,И совесть робкая, не поднимая взгляда,Крадется, словно вор, таясь; когда на лбахПоставили свое клеймо позор и страх, —Отрадно увидать глухой порой полночной,Что саваны во тьме белеют непорочно,Что те, кто опочил под сенью гробовой,Полны таинственной и строгой чистотой.Усопших мертвыми считаем мы напрасно.Усопший — это дух, который ежечасноС народом из-за туч неслышно говорит.
Мертвец не тот, кто мертв, а тот, кто позабыт.Изгнанник — вот кто мертв. «Что с родиной моею? —Он горько думает. — Разбойник правит ею.Рабыней сделалась великая страна.Бесчинствует тиран. Безмолвствует она!»
Изгнанник, свыкнись с тем, что за твои лишеньяНаградою тебе — насмешки и забвенье.Иного хочешь ты! Тогда иди вперед!Куда? В могилу, в ночь, в моря, где шторм ревет.Раз даже истина становится обманом,Раз Августы идут вослед Октавианам,Раз тот, кто был вчера святым, теперь злодей, —Изгнанник, будь немым.
И звук людских речейИ ропот волн полны иронии жестокой.Ненужный сеятель, напрасно одинокоТы в борозду сердец бросаешь семя дум.Глумленьем над тобой звучит холодный шум,С которым жизнь вокруг катится непрестанно.Не слышен голос твой за ревом океана.Ты — гость у тех, кому милы в своей странеСвобода и закон, но деспотизм — вовне.Ты видишь англичан, хвалящих Бонапарта,И Лондон-Карфаген, где затерялась Спарта,Где курят фимиам насильникам любым.Тоскливо ты бредешь по стогнам городским,И, равнодушием исполнена без меры,Косится на тебя толпа, как на Гомера.
15 июля 1868
РАВНОДУШИЕ ПРИРОДЫ
Вы говорите мне:«Столь долгий гнев жесток!Так даже не казнит неумолимый рок.Вам ненавистный строй явился ли преградойК тому, чтоб зрел миндаль и гроздья винограда?Чтоб солнце вешнее дарило свет лесам,Рождая аромат, и жизнь, и птичий гам?Как, разве за лета преступной власти этой,За долгих двадцать лет, остались неодетыДеревья зеленью, весне наперекор?Как, разве старый дуб, который с давних порТрудился, с трепетом за ветвью ветвь рождая,Сказал вдруг: «Я устал. Голубок белых стая,Малютки снегири, покиньте эту сень.Я кончил». В дни весны какая же сиреньНе расцвела и бук, разбуженный зефиром,Не осенил листвой Вергилия с Титиром?Кто из дубов за вас? Где стройный тополь тот,Который бы не цвел, чтоб продолжать свой род?Пусть Бонапарт — Аман, вы ж — Мардохей, но ивыВступились ли за вас толпой своей шумливой?Какое дерево свой задержало ростИ, зная, что никто не должен видеть гнезд,Их благодетельной листвою не покрыло?Весной, прекраснее Пелайо и Ахилла,Со светочем в руке нисходит с гор крутыхОсвободитель май в доспехах голубых.Он гонит зиму прочь, он гонит прочь морозы,И из темницы он освобождает розы;Тяжелый ледяной срывает он замок,Чтоб вышли на поля акации и дрок.Уж двадцать лет прошло, и с каждым все пышнееИ рощи юные и старые аллеи,И шумом голосов наполнен свежий лес».
Я, солнце, справедлив: под синевой небес,Где проплываешь ты без гнева и волненья,Я вижу, как растут леса и преступленья.
8 мая 1869
ЗА ДЕСЕРТОМ
«Мой брат, порядка вы и общества спаситель!» —«Мой брат, вы дерзкого народа усмиритель!Ах, эта Польша! Нас она изводит всех!» —«О брат мой! Вам везде сопутствует успех:Париж покорен вам, вы — покровитель Рима». —«Елачич молодец! Ваш Муравьев, вот имя!» —«У вас есть Канробер, он не чета Бюжо!» —«Токайским чокнемся!» — «Иль вашим кло-вужо!» —«Любезный брат, у нас была когда-то ссора,Но я всем сердцем ваш!» — «Причиною раздораИ той войны — не я!» — «Победною рукойРазбили вы мой штаб!» — «Все знают, вы герой!» —«Вы гениальны!» — «Да, но ваша храбрость выше». —«Народ кричит: виват!» — «И я с восторгом слышуВсе эти возгласы, несущиеся к вам». —«Народ у вас в руках». — «Но вас он обожает,Меня же только чтит». — «Приятно расцветаетЖизнь светская у вас. Обилие балов…Все это удалось вам просто, без трудов!»
Так за десертом царь и император врали,А мертвецы в земле зловеще хохотали.
1868
ОБЕН
1«А сколько лет тебе? Где родина твоя?» —«Шестнадцать минуло. Жила в Обене я». —«Обен? Там, кажется, шахтеры бунтовали?» —«Нет, бунта не было. Нас просто убивали». —«Что добывают там, скажи?» — «Голодный мор». —«Да, каторжник живет счастливей, чем шахтер.Но ты, дитя, ужель ты гнула в шахте спину?» —«Да. Мне платили су за каждую корзину.Мой старый дед убит был взрывом наповал.Лишился брат ноги — и вот калекой стал.Об этом долго шли в поселке разговоры.Отец мой, мать и я — мы все в семье шахтеры.Работа нелегка, бранился мастер злой…Когда кончался хлеб, нам уголь был едой.Я как скелет худа, и мне мешает это». —«Как в подземелье раб, шахтер не видит света». —«Увы, все это так! Спускаешься на дно,Кругом так холодно, и скользко, и темно.Струится вечно дождь, хоть неба нет в забое.Под сводом земляным бредешь, согнувшись вдвое,Потом ползешь в воде, и мрак везде глубок,И надо укреплять нависший потолок.Порой приходит смерть. Она как гром грохочет.Ничком ложатся все. Спастись ведь всякий хочет.Кто не убит — встает. Еще чернее мрак.Шахтер в своей норе не человек — червяк.Бывает, повезет — в длину проходит жила.А если в высоту? Ведь это — как могила.Потеешь, кашляешь; бросает в холод, в жар;И кажется, что спишь и давит грудь кошмар.Не люди под землей, а привиденья бродят». —«Крестьяне, что в нужде всю жизнь свою проводят,Богаты воздухом». — «Мы задыхались там». —«Вы жаловались?» — «Да. Просили, чтобы намРаботу тяжкую немного облегчили,И помогли бы жить, и больше бы платили». —«Что вам ответили?» — «Что мы должны молчать.Хозяин в гневе был и в нас велел стрелять.Отец мой был убит, мать с горя помешалась». —«И ты совсем одна?» — «С братишкой я осталась.Он без ноги. Должна я помогать ему.Просила хлеба я — запрятали в тюрьму,И не понять, за что. Бог не дал мне рассудка». —«Так что ж ты делаешь теперь?» — «Я — проститутка».
***Других мы женщин вам покажем. Им творецЗдесь, на земле, создал прекраснейший дворец.В нем роскошь, и покой, и празднества, и счастье,И пурпур, и лучи, и блеск, и сладострастье.Как зори алые — рубины в тьме волос,И неприступных нет ни женщин там, ни роз.То лета вечного чудесная обитель,И в ней среди цветов мечтает повелитель.Оркестры на воде по вечерам гремят;Дианы мраморной всегда холодный взглядВстречает бледный взор луны, томленья полный,Под веслами журчат серебряные волны;В притихшей темноте не умолкает зовТо флейт задумчивых, то грустных соловьев;Смутит фанфары звук молчание ночное,И вспугнутый олень бежит от водопоя.
2Различье велико меж синью в вышинеИ черной тучей. Да. Но пусть ответят мне —Не бездна ли одна скрывается за ними?Быть может, во дворце, чье прогремело имя,Средь женщин царственных, слепящих красотой,Напоминающих богинь античных рой,Толпою праздничной собравшихся вкруг трона,Как звезды вкруг луны на глади небосклона,Средь этих королев, чьи так нежны уста,В ком словно светится рассвета чистота,Кто в роскоши живет, забот и бед не зная;Быть может, среди них отыщется такая, —И не одна, увы! — которая без слезНа ваш суровый взгляд, на ваш прямой вопросС глухою горечью и искренностью жуткойОтветит: «Да, теперь я стала проституткой».
12 августа 1869
