С добрым утром - Иван Приблудный
за один фальшивый «форто»
отобрать его назад.
Но былым уже пригретый,
невзирая на скандал, город,
громко так воспетый,
ничего-б не потерял.
Эти горы — будто тучи,
это море — будто мир,
по балконам плющ ползучий
и комфорт больших квартир…
Мистер сядет на диване,
ноги выбросит на стол,
скажет горничной, иль няне,
чтоб сосед к нему зашел.
И войдет сосед, кивая,
рад подвыпить после дел
и до самого «гуд-бая»,
все «ол-райт», да «вэри-вэл»…
Выйдет стройненькая Мери
за последнее жилье;
милый Билли, среди прерий,
с поцелуем ждет ее.
И поймет она, встречая,
как он мужествен и смел,
и до самого «гуд-бая»,
все «ол-райт», да «вэри-вел»…
Город прериями дышит,
мреют горы позади,
море катеры колышет
на вздыхающей груди…
Я всю жизнь мою разлажу,
мне до смерти будет жаль,
если к этому пейзажу
не подходит Монреаль.
Кто б поверил, что бесплатно
что хочу я — то беру,
кто б подумал, что так складно
и так здорово я вру.
Дело в том, что… извиняюсь,
как ни стыдно, как ни жаль,
все-же каюсь, я не знаю,
что такое Монреаль.
Просто вычитал я где то
это слово под шумок
и решил, что для поэта
не помеха сотня строк.
Относительно ж «гуд-бая»
и других таких приправ, —
даже города не зная,
я уверен, что я прав.
Потому что где ни глянь ты,
кроме разве наших мест —
и «гуд-баи» и «ол-райты»
я уверен — всюду есть…
Предки лгали, деды врали,
я ль в наследьи виноват…
Дело было в Монреале,
года три тому назад.
Декабрь 1927 г.
Баллада о цивилизации
Дорогой обыватель, по милости мод,
ты роскошным павлином живешь;
но припомни, стервец, девятнадцатый год,
на кого ты тогда был похож.
Ты теперь удивляться уже перестал,
окруженный избытком машин,
а тогда — я уверен — тебя удивлял
каждый день по десяткам причин.
Чуть заслышав движенье смотрел ты на дверь,
нерешительно темя скребя…
Так поверь же, что это не выдумка — зверь,
удивившийся вроде тебя…
…Добывая семейству насущную снедь
и стараясь поменьше шуметь,
шел по старому лесу, нестарый медведь
вперевалку, как всякий медведь.
Был серебряный вечер, струилась луна,
в гуще веток с ней спорила мгла;
но в берлоге с детьми голодала жена
и луну понимать не могла.
Шел медведь и вздыхал, тяжкой думой томим
целый вечер ему не везло…
И внезапно, как мир широко перед ним
обнаженное поле легло.
И… жестоких облав избежавший не раз
и помеченный зубьями вил,
перед тем, что он видел и слышал сейчас,
он в немом изумленьи застыл.
Из-за сонных холмов, что синели вдали,
под стенанья травы и земли
три грохочащих танка, в дыму и в пыли,
по медвежьи лениво брели.
На чудовищных лапах мертвела трава…
Вдруг, почуяв беду над собой,
стаей вспугнутых птиц, из какого-то рва,
взмылись люди, готовые в бой,
и рванулись на танки, винтовки подняв…
…Плавал дым, пулемет клокотал…
И подумал медведь, что подобных облав
ни один еще зверь не видал.
Люди прыгая падали… и озверев
поднимались опять и опять,
но об крепость брони разбивался их гнев,
а броня не хотела сдавать.
Не меняя пути, не волнуясь ничуть,
танки шли, неприступнее скал
и, как шпалами — трупами, страшный их путь
по следам их колес выростал…
… Дорогой обыватель, когда Эдиссон
дал впервые тебе граммофон —
ты не верил ушам и разинув свой рот —
удивлялся, что ящик поет.
Так медведь удивился… поднявшийся вздох
у разинутой пасти заглох,
и не веря глазам и не чувствуя ног
он, застыв, — шевельнуться не мог.
Танки медленно шли… и подумал медведь,
что не в силах он больше смотреть,
что еще приключись вот такая напасть —
и он в обморок может упасть.
И решив поскорей поделиться с женой
дикой новостью этих облав, —
поворчал на луну, покачал головой
и ушел ничего не сказав…
… Очень жаль, что медведь,
не сумел прореветь
все, что думал по этому поводу.
Декабрь 1927 г.
Хитрая сказка
Это было в лесах Приднепровья,
где сбивается путник с дороги,
где так редки людские становья,
и так часты медвежьи берлоги.
Среди леса, как полночь густого,
в ветхой хижине, дико и глухо,
будто в присказке, трижды не новой,
жили-были старик со старухой.
Днем и ночью в открытые двери,
временами нуждаясь в услуге,
заходили к ним всякие звери,
посидеть, поболтать на досуге.
Так, заботясь, любя и болтая,
доживали они свои сроки…
Видишь, милая, глупость какая
заплелась в мои умные строки.
А доверившись тону начала,
где в порядке все знаки и точки,
посмотри, как серьезно звучала
эта дрянь до двенадцатой строчки.
И мытарства ушедших от мира,
и любовь к недомашним животным,
