Оливер Голдсмит - Стихи

Он мог бы парить над вершиной науки

Людей веселил каламбуром со скуки.

Мудрец, кто украсил бы место любое,

Какого-то Вудфолла жил похвалою.

Эй вы, остряки, щелкоперы газетные,

Раскравшие дочиста шутки несметные,

Эй, воры острот, раболепное стадо,

Почтить вам учителя вашего надо!

Плетьми винограда могилу увейте,

И вина на место святое возлейте!

Потом разложите над славной могилой

Страницы своей писанины унылой!

Уайтфурд! Чтоб радость тебе подарить,

Скажу: и шотландцы умеют острить.

Могу ль отказать я в признанье таком,

"Добрейший из смертных со злейшим пером"?

ОЛЕНЬЯ ТУША

ПОСЛАНИЕ В СТИХАХ ЛОРДУ КЛЭРУ

Благодарствуйте, сэр, за прекрасную тушу,

Вы подарком своим мне потешили душу

Без сомнений, доселе подобное чудо

Не гуляло в лесах, не просилось на блюдо!

Было розово мясо, и жир был прозрачен

Живописцам для штудий сей зверь предназначен.

Хоть меня сотрясали голодные корчи,

Не спешил я подвергнуть сокровище порче.

Мне хотелось хранить этот дивный предмет

И знакомым показывать как раритет.

Так в ирландских домах, что бедны беспредельно,

Напоказ выставляется окорок цельный;

Ни за что драгоценность не пустят в еду

Там охотнее слопают сковороду.

Я отвлекся. Сдается, вы стали браниться,

Будто повесть об окороке - небылица.

Небылица? Ну что же, поэту вольно

Расшивать небылицами жизни рядно.

Все ж, милорд, я отвечу вам нелицемерно:

Это чистая правда - спросите у Берна.

Было так. Любовался я заднею частью,

И, подумав о друге, что верен в несчастье,

Я послал ее Рейнолдсу в форме исходной

Пусть рисует иль ест, если будет угодно.

А потом принялся я за шею и грудь,

Что за пояс могли миссис Монро заткнуть,

Но опять я столкнулся с мильоном проблем:

Для кого, и куда, и когда, и зачем.

Дать бы Коли, и Хиффу, и Вильямсу надо

Но оленю они предпочли бы говядо.

Может, Хиггинсу? Нет, вот уж мало заботы!

Ведь к добру не приводят такие щедроты.

Я осмелюсь сказать, что поэтам столичным

И баранина кажется яством отличным,

И олень им не впрок. Издевательство это

Коль рубаха потребна, а дарят манжеты.

Рассужденья прервал появившийся вдруг

Мой знакомый, считавший, что я - его друг.

Был он груб обхожденьем и длинноязычен,

И с улыбкой взирал на меня и на дичь он.

"Ах, но что это? Лакомство просится в рот!

Ах, твое ль оно? Или хозяина ждет?"

"Чьим же быть ему? - я закричал, как бахвал.

Я ведь часто пирую, - небрежно солгал.

Ведь меня привечают то герцог, то князь,

Но внимания я не любил отродясь!"

"Если все это так, - закричал он, ликуя,

Благодарен судьбе за удачу такую!

Вас я завтра прошу отобедать у нас!

Обязательно! В три! Невозможен отказ!

Будут Джонсон и Берк, чьи известны манеры;

Если б мог, я б зазвал благородного Клэра!

Будь я проклят, но снедь эту небо послало!

Нам к обеду оленя как раз не хватало!

Вы сказали, пирог! Испечем, коли надо!

Пироги моей Китти - желудка отрада!

Эй ты, крючник, к Майл-Энду за мной поспешай,

Эту ношу не смей уронить невзначай!"

И исчез он из глаз - будто смыло волною.

И за ним поспешали слуга и съестное.

И у шкапа пустого остался я в горе,

"Лишь с собою самим горевал я у моря".

Хоть душой от детины я впрямь занемог,

Все же Джонсон, и Берк, и хрустящий пирог

Не могли показаться несносными мне,

Коль о фате забыть и искусной жене.

И назавтра, в наряде блистательно-скромном,

Я приехал туда в экипаже наемном.

Я введен был в столовую (темный закут,

Где протиснуться к стулу - что каторжный труд),

И меня немотой поразило известье,

Что не будет ни Берка, ни Джонсона вместе.

"Как всегда, они заняты, к нам - ни ногой,

Этот речь говорит, а у Трейла другой,

Говорил мне хозяин. - Но плакать не стоит:

Ведь сегодня присутствием нас удостоят

Сочинители, умные невероятно

И, уж верно, сердечнее Берка стократно.

И еврей и шотландец строчат для газет,

Остроумье их - перец для пресных бесед.

Если первый Брюзгою зовется в печати,

То другого Бичом именуют собратья,

И хоть Цинну считают тождественным с ним,

Все ж Панург, а не Цинна - его псевдоним".

Он поведал в подробностях все мне и вся,

Тут они и пришли - и обед начался.

Я бекон и печенку узрел наверху,

А внизу, на тарелке худой - требуху.

По бокам и колбас и шпината хватало.

Но средина, где быть пирогу, пустовала.

Я, милорд, к требухе отвращенье питаю,

А бекон я, как турок, едой не считаю.

И сидел я голодный, к столу пригвожден,

И глядел на печенку и мерзкий бекон,

Но сильнее, чем дряни настряпавший повар,

Возмущал меня плута шотландского говор

Разглагольствовал с жаром писака проклятый

И бесил меня глупостью витиеватой.

"Ах, сударыня, - рек он, - пусть будет мне худо,

Но такого едать не случалось мне блюда.

Ах, нежна восхитительно ваша печенка!

Требуха ваша лучше любого цыпленка!"

И еврей смуглощекий спешил нам поведать:

"Что ни день, я бы мог требухою обедать!

Этот славный обед веселит естество!

Но смотрите, ваш доктор не ест ничего!"

Но ответил хозяин: "Он мастер лукавить!

Он не ест, чтоб для лакомства место оставить,

Был обещан пирог". И заохал еврей:

"Надо было и мне быть гораздо мудрей!"

"Черт возьми, пироги! - поддержал его тот.

Я местечко найду, хоть бы лопнул живот!"

"Вы найдете!" - вскричала хозяйка со смехом.

"Мы найдем!" - отвечала компания эхом.

Мы сидели, сдержав нетерпения стоны,

И явилась служанка со взором Горгоны,

Столь безрадостна видом и ликом бледна,

Что годилась Приама поднять ото сна.

Но в убийственном взгляде смогли мы прочесть:

Посылает нам пекарь ужасную весть.

Оказалось, пирог невозможно извлечь,

Потому что мерзавец закрыл свою печь.

Филомела молчит... Но сравнений довольно.

Продолжать эту повесть мне горько и больно.

Ах, милорд, если начистоту говорить,

Я надеждой не льщусь похвалу заслужить,

Посылая стихи, чья изысканна суть,

Человеку, чей вкус не изыскан отнюдь.

Хоть и был в вас когда-то росток разуменья,

Но его на корню засушило ученье.

Всем известно, милорд, что вы цените низко

Все, что вашей персоны касается близко,

Но быть может, нарушив привычки мышленья,

Вы оцените низко и это творенье.

ЭПИТАФИЯ ТОМАСУ ПАРНЕЛЛУ

Могилу, в коей кроткий Парнелл спит,

Не слава, но признательность кропит.

Его нравоучений строй певучий

Вел душу к истине стезей созвучий,

Он пел небесное своей цевницей

За щедрость Небу отплатил сторицей.

Нет нужды льстить ему хвалений данью

Пресеклось славы краткое дыханье,

Но долговечны книги - духа яства.

Их воспоет признательная паства.

ЭПИЛОГ ДЛЯ БЕНЕФИСА ГОСПОДИНА ЛИ ЛЬЮИСА

Останьтесь тут, чем вздор молоть за дверью!

Пред вами совесть облегчу теперь я.

Я слишком горд, чтоб люди говорили

Мол, каблуки чело его затмили.

Я насмехался над рябым камзолом,

Прыжки считал занятьем невеселым.

_Срывает с себя маску_.

О лживый лик, ты мерзок не на шутку!

Поддельный хохот твой претит рассудку.

Под черною личиной страсти спали

Улыбка радости и плач печали.

Дрожат подмостки от толпы шутов

Любых мастей и всяческих сортов.

В их действиях нет смысла ни на йоту

Им лишь бы смехом возбудить икоту.

Из люка лезут черти и чертовки,

А божества слетают на веревке.

Пусть, приобщась к толпе самодовольной,

Паду, сражен зарницей канифольной!

Игрою ваш убыток возмещу:

Смотри, Шекспир, - я в гневе трепещу.

Прочь, мишура, ты страсти скрыть не в силах,

Монарх безумный ожил в этих жилах.

Словами Ричарда рекут уста:

"Коня сменить! Перевязать мне раны!

И дальше тихо:

Это лишь мечта!"

Все - лишь мечта: отринув Арлекина,

Тем самым хлеб насущный я отрину.

Олень Эзопов, благородный, честный,

Тщеславный тож, как некто, всем известный,

Стоял однажды у ручья на бреге

И созерцал свой образ в томной неге.

Он бормотал: "Вы так костлявы, ляжки,

И от меня не будет вам поблажки.

Грубы, уродливы, как жернова.

Зато изящна эта голова!

Глаза, чело с ума красавиц сводят,

Да и рога как будто в моду входят".

Он голову хвалил и так и сяк,

Но приближался злобный лай собак,

Гремело громом страшное "ату!"

И он взлетел, как ветер, в высоту,

Умчался в глубь непроходимой чащи

И спутал след в лесу для пользы вящей.

И глупая глава готова ныне

Оплакать притязания гордыни,

А ноги крепкие - точь-в-точь броня

Спасли его от смерти - как меня!