Осип Мандельштам - Камень (сборник)
1919 <—1922>
«Когда Психея-жизнь спускается к теням…»
Когда Психея-жизнь спускается к тенямВ полупрозрачный лес, вослед за Персефоной,Слепая ласточка бросается к ногамС стигийской нежностью и веткою зеленой.
Навстречу беженке спешит толпа теней,Товарку новую встречая причитаньем,И руки слабые ломают перед нейС недоумением и робким упованьем.
Кто держит зеркало, кто баночку духов:Душа ведь – женщина, ей нравятся безделки.И лес безлиственный прозрачных голосовСухие жалобы кропят, как дождик мелкий.
И в нежной сутолке, не зная, что начать,Душа не узнает прозрачныя дубравы,Дохнет на зеркало; и медлит передатьЛепешку медную с туманной переправы.
1920
«Я слово позабыл, что я хотел сказать…»
Я слово позабыл, что я хотел сказать.Слепая ласточка в чертог теней вернется,На крыльях срезанных, с прозрачными играть.В беспамятстве ночная песнь поется.
Не слышно птиц. Бессмертник не цветет.Прозрачны гривы табуна ночного.В сухой реке пустой челнок плывет.Среди кузнечиков беспамятствует слово.
И медленно растет, как бы шатер иль храм,То вдруг прокинется безумной Антигоной,То мертвой ласточкой бросается к ногам,С стигийской нежностью и веткою зеленой.
О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыдИ выпуклую радость узнаванья.Я так боюсь рыданья Аонид,Тумана, звона и зиянья.
А смертным власть дана любить и узнавать,Для них и звук в персты прольется,Но я забыл, что я хочу сказать,И мысль бесплотная в чертог теней вернется.
Всё не о том прозрачная твердит,Всё ласточка, подружка, Антигона…А на губах, как черный лед, горитСтигийского воспоминанье звона.
1920
«Чуть мерцает призрачная сцена…»
Чуть мерцает призрачная сцена,Хоры слабые теней,Захлестнула шелком МельпоменаОкна храмины своей.Черным табором стоят кареты,На дворе мороз трещит,Всё космато – люди и предметы;И горячий снег хрустит.
Понемногу челядь разбираетШуб медвежьих вороха.В суматохе бабочка летает.Розу кутают в меха.Модной пестряди кружки и мошки,Театральный легкий жар,А на улице мигают плошкиИ тяжелый валит пар.
Кучера измаялись от крика,И храпит и дышит тьма.Ничего, голубка Эвридика,Что у нас студеная зима.Слаще пенья итальянской речиДля меня родной язык,Ибо в нем таинственно лепечетЧужеземных арф родник.
Пахнет дымом бедная овчина,От сугроба улица черна.Из блаженного, певучего притинаК нам летит бессмертная весна.Чтобы вечно ария звучала:– Ты вернешься на зеленые луга, —И живая ласточка упалаНа горячие снега.
1920
«Мне Тифлис горбатый снится…»
Мне Тифлис горбатый снится,Сазандарий стон звенит,На мосту народ толпится,Вся ковровая столица,А внизу Кура шумит.
Над Курою есть духаны,Где вино и милый плов,И духанщик там румяныйПодает гостям стаканыИ служить тебе готов.
Кахетинское густоеХорошо в подвале пить, —Там в прохладе, там в покоеПейте вдоволь, пейте двое,Одному не надо пить.
В самом маленьком духанеТы товарища найдешь,Если спросишь телиани.Поплывет Тифлис в тумане,Ты в духане поплывешь.
Человек бывает старым,А барашек молодым,И под месяцем поджарымС розоватым винным паромПолетит шашлычный дым…
1920 <—1928>
«Мне жалко, что теперь зима…»
Мне жалко, что теперь зима,И комаров не слышно в доме.Но ты напомнила самаО легкомысленной соломе.
Стрекозы вьются в синевеИ ласточкой кружится мода;Корзиночка на головеИли напыщенная ода?
Советовать я не берусь,И бесполезны отговорки,Но взбитых сливок вечен вкусИ запах апельсинной корки.
Ты всё толкуешь наобумОт этого ничуть не хуже,Что делать, самый нежный умВесь помещается снаружи.
И ты пытаешься желтокВзбивать рассерженною ложкой.Он побелел, он изнемог,И все-таки еще немножко.
И, право, не твоя вина,Зачем оценки и изнанки?Ты как нарочно созданаДля комедийной перебранки.
В тебе всё дразнит, всё поет,Как итальянская рулада,И маленький вишневый ротСухого просит винограда.
Так не старайся быть умней,В тебе всё прихоть, всё минута.И тень от шапочки твоейВенецианская баута.
1920
«Возьми на радость из моих ладоней…»
Возьми на радость из моих ладонейНемного солнца и немного меда,Как нам велели пчелы Персефоны.
Не отвязать неприкрепленной лодки,Не услыхать в меха обутой тени,Не превозмочь в дремучей жизни страха.
Нам остаются только поцелуи,Мохнатые, как маленькие пчелы,Что умирают, вылетев из улья.
Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,Их родина – дремучий лес Тайгета,Их пища – время, медуница, мята.
Возьми ж на радость дикий мой подарок,Невзрачное сухое ожерельеИз мертвых пчел, мед превративших в солнце.
1920
«За то, что я руки твои не сумел удержать…»
За то, что я руки твои не сумел удержать,За то, что я предал соленые нежные губы —Я должен рассветав дремучем акрополе ждать.Как я ненавижу пахучие, древние срубы.
Ахейские мужи во тьме снаряжают коня,Зубчатыми пилами в стены вгрызаются крепко,Никак не уляжется крови сухая возня,И нет для тебя ни названья, ни звука,ни слепка.
Как мог я подумать, что ты возвратишься,как смел?Зачем преждевременно я от тебя оторвался.Еще не рассеялся мрак и петух не пропел,Еще в древесину горячий топор не врезался.
Прозрачной слезойна стенах проступила смола,И чувствует город свои деревянные ребра,Но хлынула к лестницам кровьи на приступ пошла,И трижды приснился мужамсоблазнительный образ.
Где милая Троя? где царский, где девичий дом?Он будет разрушен,высокий Приамов скворешник.И падают стрелы сухим деревянным дождем,И стрелы другие растут на земле,как орешник.
Последней звездыбезболезненно гаснет укол,И серою ласточкой утро в окно постучится,И медленный день,как в соломе проснувшийся вол,На стогнах шершавыхот долгого сна шевелится.
1920
«Когда городская выходит на стогны луна…»
Когда городская выходит на стогны луна,И медленно ей озаряется город дремучий,И ночь нарастает унынья и меди полна,И грубому времени воск уступает певучий;
И плачет кукушка на каменной башне своей,И бледная жница,сходящая в мир бездыханный,Тихонько шевелит огромные спицы теней,И желтой соломой бросаетна пол деревянный…
1920
«Я наравне с другими…»
Я наравне с другимиХочу тебе служить,От ревности сухимиГубами ворожить.Не утоляет словоМне пересохших уст,И без тебя мне сноваДремучий воздух пуст.
Я больше не ревную,Но я тебя хочу,И сам себя несу я,Как жертву палачу.Тебя не назову яНи радость, ни любовь.На дикую, чужуюМне подменили кровь.
Еще одно мгновенье,И я скажу тебе,Не радость, а мученьеЯ нахожу в тебе.И словно преступленьеМеня к тебе влечетИскусанный в смятеньиВишневый нежный рот.
Вернись ко мне скорее,Мне страшно без тебя,Я никогда сильнееНе чувствовал тебя,И всё, чего хочу я,Я вижу наяву.Я больше не ревную,Но я тебя зову.
1920
«Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…»
Я в хоровод теней, топтавших нежный луг,С певучим именем вмешался,Но всё растаяло, и только слабый звукВ туманной памяти остался.
Сначала думал я, что имя – серафимИ тела легкого дичился,Немного дней прошло, и я смешался с нимИ в милой тени растворился.
И снова яблоня теряет дикий плод,И тайный образ мне мелькает,И богохульствует, и сам себя клянет,И угли ревности глотает.
А счастье катится, как обруч золотой,Чужую волю исполняя,И ты гоняешься за легкою весной,Ладонью воздух рассекая.
И так устроено, что не выходим мыИз заколдованного круга,Земли девической упругие холмыЛежат спеленутые туго.
1920
1921–1925
Концерт на вокзале
Нельзя дышать, и твердь кишит червями,И ни одна звезда не говорит,Но, видит Бог, есть музыка над нами,Дрожит вокзал от пенья АонидИ снова, паровозными свисткамиРазорванный, скрипичный воздух слит.
Огромный парк. Вокзала шар стеклянный.Железный мир опять заворожен.На звучный пир в элизиум туманныйТоржественно уносится вагон.Павлиний крик и рокот фортепьянный —Я опоздал. Мне страшно. Это сон.
И я вхожу в стеклянный лес вокзала,Скрипичный строй в смятеньи и слезах.Ночного хора дикое начало,И запах роз в гниющих парниках,Где под стеклянным небом ночевалаРодная тень в кочующих толпах.
И мнится мне: весь в музыке и пене,Железный мир так нищенски дрожит,В стеклянные я упираюсь сени;<Горячий пар зрачки смычков слепит.>Куда же ты? На тризне милой тениВ последний раз нам музыка звучит.
<1923?>
