Даниил Хармс - Ванна Архимеда

За этим бежал совсем уж махонький, хотя и коренастый, в камзоле и кружевах, пронизанный комнатной пылью. Когда он оборачивался, обнаруживал немалый горб и длинные нечесаные волосы посадника Евграфа.

Почему мне трудно туда смотреть? Надо бы забить и забыть эту скважину. Неужели нет куска фанеры? Ладно, завалю ее старым креслом. Слава богу, втиснулось.

Теперь из-под перекрученных пружин слышались слабеющие голоса.

— А мы просо сеяли, сеяли, сеяли…

Покричат, покричат да и смолкнут.

В тонкое, плохо прибранное утро я вошел в магазин, вернее лавчонку, простым покупателем, и не по своей вине задержался. Поверьте мне, ради бога! (А вы не заходите; никакого, скажу вам, резона. В лавке лопнули трубы, залетел вспотевший журавль. Ходят-ходят доисторические до ужаса горячие ветры. Хорошо ли все это?) Тогда-то и произошло, пожалуй, самое, самое, самое непонятное.

— О чем ты задумался? Вонь устейшая, ты же по-хозяйски оскаешь, — пищит незнакомый голосишко.

Принялся я на правах главного хозяина осматриваться и, представьте, высмотрел. В это, конечно, трудно поверить, но там, под самым карнизом, притаился тот самый… Думаете, кто? Бонапарт, Софокл, коробейник из Вытегры? Нет, нет и нет. Под карнизом притаился тот самый чинаришка по имени… Ну конечно, Молвок. Вот история! — Я изрядно остыл в непроглядной вашей погоде, — громогласно пищал он, — даже зонтики проступили на моем самом тайном месте. Даже лежики выступили между выколок. А выколки, они, между прочим, выколки. Они-они выколки: блей плыс ваген. Блец плесак! Без прыс флатер…

И дальше, наверное, опять по-иностранному: Бр. Гру. Вря.

Пойди определи, чего он желает? Как бы вы поступили на моем месте? Не знаете? А я, ученик давно прошедшего, произнес:

— Давай-давай, спускайся! И немедленно.

Сначала Молвок сопротивлялся собственному рассудку. А потом…

Не спеша, но мгновенно снял я висевшую за дверью стремянку. И вот чинаришка уже стоит у прилавка.

— Кто это вопит? — спросил он, стараясь заглянуть под кресло.

— Наши с тобой сородичи, — нашелся я. И тут же спросил:

— Откуда он, чинарь, взялся?

— Большой секрет, — шепотом проговорил Молвок, — хотите правду?

— Конечно, нет.

— Так вот. Выписал с одним ажокой по фамилии Ванькин.

Я вместе с вами не знаю, что такое «ажока», и, конечно, Молвоку не поверил.

А между тем Гржибайло уже тут как тут.

— Гони документ, — выкрикнула она тихо и довольно вежливо.

Документов, конечно, не оказалось.

Тогда Гржибайло взялась за свое: бац-бац-бац, палить принялась. Думаете, невозможно? Но так было.

Говорю ей:

— Мне, хозяину, да и вам нужна только победа, а вы?

— Верно, — соглашается Гржибайло, — только победа. — А сама продолжает и продолжает. Разумеется, не в меня, не в Молвока. Просто так, в пустоту. И что самое отвратительное, эти «бац» без малейшего звука.

Представляете наш страх: пш-пш, и все! Что же было для меня в ту минуту главным? Да уберечь подопечного чинарушку от испуга.

Она — «пш», а его на прежнем месте, представьте, уже нет. Я под прилавок, под кресло, на шкаф, на потолок. Нет как нет.

Она — бац да бац, а я ей:

— Ты что наделала, негодяйка?!

Молчит и знай свое:

— Эй ты, выколка-выполка. Сис-пыс батер-флатер! Подай хоть знак. Хоть отзовись!

В ответ — тишина. Только изредка «пш» да чуть слышное из подполья:

— …сеяли, сеяли…

— Ну и крень ты еголая! Ну и крень!

А негодяйка на меня и не смотрит.

— Крень-крень! Еголая-еголая! Знай, и мне на тебя смотреть тошно! Ты для меня фистула без горлышка. Ясно?

Одна надежда: кто-нибудь, когда-нибудь, где-нибудь его повстречает. Может быть, в Праге, может быть, на Крещатике.

Тогда все сначала, все, что здесь приключилось.

Вот и вся наша быль и небыль, все, что я хотел рассказать.

Вот и все.

Москва — Ленинград

Ноябрь 1948

Только штырь

Мой спутник и я оказались на окраине города неподалеку от моста через довольно быструю речку.

Мы спустились по заросшему лопухами откосу к самой воде. Как раз тогда с ревом и пеной воду прорезала моторная лодка. Большая скорость да и солнце, светившее прямо в лицо, помешали разглядеть, что за уродливая сила подняла, перевернула моторку, бросила через перила, волокла по проезжей части моста, потом по широкой пыльной улице.

От встречных очевидцев мы узнали, что вскоре лодку развернуло, вынесло на тротуар, уперло в простенок дома, где находилась парикмахерская. Выбежали парикмахеры и те, кого они не успели добрить или достричь, останавливались случайные прохожие, каждый на свой лад объяснял небывалое происшествие. Одни, неизвестно зачем, осматривали винт, другие — киль, кто-то обстукивал борта.

Мой спутник и я отличались от собравшихся уже тем, что оказались единственными, кто заметил появление непонятного предмета, там, на мостовой, где только что с шумом тащило моторную лодку.

Нам бы отвернуться, уйти как можно скорее, как можно дальше… Мы же поступили иначе, в странном порыве побежали назад, в сторону моста. Еще не поздно, есть время повернуть, а мы все бежали, пока не оказались там, где появился непонятный предмет. Тогда мы остановились. На мостовой что-то шевелилось. Не хотелось верить, но это было именно так. У наших ног открывала рот, поднимала брови женская голова.

Я и теперь не могу объяснить, что происходило: голова держалась на истерзанных плечах. Уцелевшие руки впились друг в друга пальцами.

Свидетели утверждали, что голову и руки отсекло и туловище уплыло, когда моторку пронесло над железными перилами. А теперь на нас глядели глаза, ясные и злые.

Приходилось ли вам наблюдать, чтобы в небольших источниках сосредоточилась физически ощутимая энергия? Не припомню фамилию того кандидата наук, который пытался растолковать, что энергия подобной исступленной ярости способна создать — взрывы, размеры которых мой тщедушный ум не в силах объять.

Глаза скосились. Мне показалось, что они уставились только в меня. И только мне чуть приоткрытый рот дребезжащим звуком произнес:

— Не сметь заступить…

— Поликлиника близко, врачи поймут, вам помогут, — я говорил что-то несуразное.

— Не сметь заступить, — повторил скривившийся рот.

Злоба меркла, щеки зеленели, руки упали на мостовую.

— А поможет ей только штырь, — деловито произнес мой спутник и размеренным шагом ушел прочь, неизвестно куда.

Я тоже ушел, только в обратном направлении, растерянно глядя по сторонам. Тогда из дверей парикмахерской появилась тонконогая, несообразно высокая коричневая кошка. И побрела на другую сторону улицы.

В подворотне кошка шарахнулась от пронзительного звука, который издал носом узкогрудый, узкоплечий старик, видимо маляр. Он вышел со двора с ведром в руке, с флейцем под мышкой и, даже не взглянув на толпу и моторку, засеменил в противоположном от моста направлении.

«Спасение в нем», — подумал я и припустил за стариком. Догнал я его у дверей в подвальное помещение, над которым я прочитал:

ПЕТРОВ И СЫНЪ

ПЕЙ до ДНА

РАСПИВОЧНО И НАВЫНОСЪ

Твердые знаки остались, как видно, с дореволюционных времен, теперь наступили другие дни и другая политика, на подобные мелочи никто внимания не обращал.

Воспользовавшись тем, что старик небыстро спускался по кособоким ступеням, я схватил его за локоть и потащил обратно. Под звуки заикающейся пианолы и пьяные выкрики я принялся уговаривать маляра, хотя тот и не думал сопротивляться:

— Идемте, прошу вас, туда! — показывал я в сторону дома, откуда маляр только что появился. — Вы мне до крайности нужны, до самой, самой крайности!

Я говорил, а старик упорно молчал, хотя и продолжал за мной семенить.

— Покрасите чего? — впервые произнес он, оказавшись в подворотне.

— Как же ты, голубчик, узнал? Именно покрасить один предметец.

— А велик он у тебя? — Небольшой портрет, вот и все.

— Нам что партрет, что матрет — работа известная.

«Не врет ли», — подумал я, решив соединить два дела: покрасить и убраться из этого постылого места.

Опять вдвоем, чем таскаться в одиночестве. И тогда я решил выложить старику главное: — Необходимо покрасить небольшой портрет, ну, словом, козы.

— Козы, говоришь? Значит, матрет. Это можно.

— Будьте добры, голубчик, — принялся я уговаривать маляра, — коза хоть и немолода, но самая, самая породистая.

Не знаю почему, но старик озлился.

— Мне-то чего до твоей животной, под ручку прогуливаться или еще чего?

Возможно, со зла он снова издал отвратительный звук носом, от которого я вздрогнул.