Федор Тютчев - Том 6. Письма 1860-1873

Прости, дочь моя, это словоблудие должно казаться тебе тошнотворным, каковым оно и впрямь является, так что для разнообразия поговорю о другом, о себе, например, то есть о своем здоровье, ветхом и жалком отрепье, латанием коего меня уговаривают заняться, а как раз в этом мне сильно недостает убежденности, и вот почему я до сих пор пребываю в совершенной нерешительности относительно того, что мне предпринять будущим летом. В данную минуту у меня окончательно созрело лишь одно намерение съездить к вам в Москву в следующем месяце. Все эти планы, ежегодно возникающие у живых, производят ужасно странное впечатление, когда их встречаешь в переписке тех, кого уже нет… и именно так я вполне естественно воспринимаю свои собственные планы.

Господь с вами.

Майкову А. Н., 20 апреля 1870*

Понедельник. 20 апреля

Что с вами, любезнейший Аполлон Николаевич? Отчего вас так давно не видать? Здоровы ли вы?.. Если можно, приходите завтра обедать с нами, так как меня уверяют, что завтра мои именины. Вам душевно преданный Ф. Тютчев

В случае, если стихи будут помещены в «Заре», препровождаю к вам окончательную редакцию последнего четверостишия*.

Плетневой А.В., 7/19 июля 1870*

Berlin. Ce 7/19 juillet 1870

Où êtes-vous, et si vous êtes encore à Ems, qu’allait vous devenir au milieu de cette épouvantable bagarre qui commence? Si je vous savais positivement à Ems, je n’aurais pu résister à la tentation d’aller vous y chercher. Mais depuis votre départ, je n’ai pas eu, comme je devais m’y attendre, le moindre signe de vie de vous… Mais si par hasard ces lignes avaient la chance de parvenir jusqu’à vous, donnez-moi ce signe de vie, en me l’adressant à Carlsbad où je vais demain*. — Encore quelques jours, et nous serons en plein cataclysme*.

Dieu vous garde tout spécialement.

Ф. Тютчев

Где вы, и если вы еще в Эмсе, каково вам будет в гуще этой чудовищной каши, которая сейчас заваривается? Если бы я знал точно, что вы в Эмсе, я не устоял бы перед искушением помчаться к вам туда. Но с момента вашего отъезда я, как и следовало ожидать, не получил от вас ни строчки… Но если по счастливой случайности мое письмецо найдет вас, черкните мне эту строчку, адресовав ее в Карлсбад, куда я еду завтра*. — Еще несколько дней, и мы ввергнемся в настоящий катаклизм*.

Да хранит вас Господь более, чем когда-либо.

Ф. Тютчев

Тютчевой Эрн. Ф., 30 июля/11 августа 1870*

Toeplitz. Ce 30 juillet/11 août

Ma chatte chérie, voilà treize jours que je suis sans nouvelles, car le dernier signe de vie, que j’aie eu de vous, est du 17 de ce mois, jour de votre départ de Péters<bourg>. Je vous suppose arrivées dès le 20. Reste donc dix jours, pour recevoir une lettre d’Ovstoug, ce qui me paraît plus que suffisant, en supposant que la lettre ait été écrite.

Me voilà depuis quatre jours arrivé et établi à Toeplitz, et cependant le médecin ne m’a pas permis jusqu’à présent de commencer les bains, tant il a trouvé tout mon organisme remué et surexcité par les dix jours de cure que j’ai fait à Carlsbad. Car non seulement cela m’a valu une recrudescence d’affections névralgiques dans les pieds, mais des maux de tête continuels, également de provenance névralgique.

Aujourd’hui cependant je compte prendre le premier bain, avec toutes les précautions imaginables, et en ne restant pas plus de dix minutes au bain. — Je te donne tous ces fastidieux détails rien que pour l’acquit de ma conscience, car il me paraît souverainement ridicule de se préoccuper de la guenille dans un pareil moment. Ce qui se passe a l’air d’un rêve. — Les Français ne résistant pas mieux que les Autrichiens à l’ascendant irrésistible de la fortune de la Prusse*. Le sort de la France remis aux chances d’une seule bataille qui se livre peut-être en ce moment. Le vieux Barberousse*, les yeux déjà tout grands ouverts, prêt à sortir de sa caverne, l’Empire napoléonien prêt à y rentrer pour faire place à l’Empire germanique, — et tout cela a moitié accompli dans l’espace de moins d’une semaine. — On se frotte les yeux et on se demande, si on rêve ou si on est éveillé?..

Ci-jointe une lettre de ton frère qui, comme tu penses bien, m’est allée au cœur et que tu aimeras à lire. Je serai bien contrarié, si je rentrais en Russie sans l’avoir revu… Et voici quelques lignes de Daria qui m’ont moins satisfaites, tant j’ai la nausée de ce tourisme à tout prix, poursuivant ses évolutions à travers tout*, et même sur les ruines du monde, s’il le fallait, sans autre préoccupation que celle de son petit bien-être, le plus sordidement personnel possible. Il y a là quelque chose de tout bonnement méprisable, du vieux garçon célibataire en crinoline… Et cependant moi-même, à quoi suis-je occupé ici, sinon à rafistoler une vieille loque toute usée? Mais tu me dois le témoignage que je le fais bien malgré moi. — Toeplitz d’ailleurs est un charmant séjour. Je loge porte-à-porte avec P<aul> Melnikoff*, et très confortablement. La société ne manque pas. Les deux frères Муханов*, qui me soignent de toutes les manières, le couple Potapoff, que je vois beaucoup, la C<om>tesse Fersen, les Шувалов, qui arrivent ce soir de Carlsbad, où ils ont manqué être noyés par une inondation, etc. etc. Il ne me manque, pour que ce fût du bien-être, que d’être rassuré sur ce qui te concerne. Car depuis le fatal 11 juillet* je n’ai, sauf le télégraphe, pas recueilli un mot de toi, pas un indice de l’état où tu es… C’est là ce qui est dur. — J’embrasse Marie et vous confie toutes deux à la garde de Dieu.

Тёплиц. 30 июля/11 августа

Милая кисанька, вот уже тринадцать дней я не имею от вас известий, ибо в последний раз вы дали мне о себе знать 17-го сего месяца, в день вашего отъезда из Петербурга. Полагаю, добрались вы не позже 20-го. Значит, остается десять дней на то, чтобы сюда дошло письмо из Овстуга, срок, мне кажется, более чем достаточный, при условии, что это письмо было написано.

Вот уже четыре дня, как я водворился в Тёплице, однако доктор до сих пор не допускал меня до ванн, найдя, что мой организм чересчур растревожен и перевозбужден десятидневным лечением в Карлсбаде. Ибо оно обернулось для меня не только обострением невралгических болей в ногах, но и усилением постоянных головных болей, тоже невралгического происхождения.

Однако сегодня я собираюсь принять первую ванну, со всеми вообразимыми предосторожностями и пробыв в ней не более десяти минут. — Я сообщаю тебе все эти скучные подробности только для очистки совести, ибо, на мой взгляд, суета вокруг убогой ветоши выглядит в такой момент крайне смехотворно. То, что сейчас творится, похоже на сон. — Французы не лучше австрийцев сопротивляются неуклонному восхождению прусской звезды*. Судьба Франции поставлена в зависимость от исхода единственного сражения, которое, может быть, разворачивается в настоящий момент. Древний Барбаросса*, уже отверзший вежды, готов выйти из своей пещеры, а империя Наполеона III готова ретироваться туда, дабы освободить место Германской империи, — и почти все это сделалось меньше, чем за неделю. — Протираешь глаза и спрашиваешь себя: сплю я или бодрствую?..

Посылаю тебе письмо твоего брата, которое, как ты понимаешь, глубоко меня тронуло и которое ты с удовольствием прочтешь. Я буду очень огорчен, если вернусь в Россию, не свидевшись с ним… А вот Дарьино письмецо, тоже мною прилагаемое, меня мало обрадовало, до того мне опротивело это кружение по свету любою ценой, это упорное прокладывание маршрутов вопреки всему*, и даже, если понадобится, по руинам мира, с единственной заботой о своем маленьком удовольствии самого что ни на есть мелко эгоистического свойства. В этом есть что-то откровенно жалкое, что-то от старого девственника в кринолине… Однако, чем же занимаюсь я сам, как не починкой ветхого рубища? Но ты должна засвидетельствовать, что я взялся за нее отнюдь не по своей воле. — Впрочем, Тёплиц — очаровательное место. Я устроился по соседству с Павлом Мельниковым*, очень уютно. В обществе недостатка нет. Здесь братья Мухановы*, всячески меня обхаживающие, чета Потаповых, с которыми я часто вижусь, графиня Ферзен, Шуваловы, приезжающие сегодня вечером из Карлсбада, где их едва не смыло наводнением, и проч. и проч. Мне, для моего маленького удовольствия, недостает лишь спокойствия за тебя. Ибо после рокового 11 июля* я не получил от тебя ни одного слова, кроме как по телеграфу, никакого свидетельства о твоем состоянии… Вот что гнетет. —

Обнимаю Мари, и да хранит вас обеих Господь.

Аксаковой А. Ф., 31 июля/12 августа 1870*

Toeplitz. Ce 31 juillet/12 août

Ce qui se passe sous nos yeux n’est plus de la réalité. C’est comme la représentation scénique d’un grand drame, conçu et arrangé dans toutes les conditions de l’art. Tout est si clair, si bien motivé, si conséquent. On croit lire sur l’affiche quelque titre connu: Le Fourbe puni, ou quelque chose dans ce genre… D’autre part, la portée des événements échappe à toutes les appréciations humaines.

Il y a juste huit jours que la guerre est commencée, et voilà déjà le sort de la France réduit aux chances d’une seule bataille qui se livre, peut-être, en ce moment. Et il ne s’agit pas moins que de la chute, de la chute flagrante et évidente d’un pays, d’une société, d’un monde entier, tel que la France*. On croit rêver.

Voilà d’abord l’armée française, qui a toujours été considérée comme quelque chose de hors ligne et de supérieur, qui ne resiste pas mieux que des Autrichiens* à l’ascendant des armées <prussiennes>.[64] Voilà l’invasion retournée, le sol de la France envahi, la capitale, Paris, déclaré en état de siège, la patrie déclarée en danger et l’Impératrice Eugénie s’offrant, comme une seconde Jeanne d’Arc, en crinoline, à prendre en mains le salut de la France*. C’est ce mélange du grotesque, se mêlant aux événements les plus tragiques, qui a toujours été l’indice des grandes choses, des destinées qui s’achèvent.