Григорий Кружков - Очерки по истории английской поэзии. Романтики и викторианцы. Том 2
Иногда смысл стихотворения зависит – как жизнь Кащея от крохотной иголки – от одного-единственного слова. В стихотворении о разлуке с юностью: «Into ту heart an air that kills…» – это ветер-убийца в первой строке. Откуда он залетел, Бог весть – не из стихов ли Эдгара По: «Из-за тучи холодный ветер подул и убил мою Аннабел Ли»? Но именно это необъяснимое «an air that kills» в условно-традиционном сюжете застревает, как заноза, в уме читателя.
IVВ своей знаменитой лекции «Об имени и природе поэзии» Хаусман проводит резкое разделение между риторикой и поэзией. Все, что нарочито и обдумано, логично и изящно, он оставляет за скобками своего ощущения поэзии. Так, в XVIII веке, на его взгляд, были лишь четыре истинных поэта: Коллинз, Кристофер Смарт, Купер и Блейк – все четверо, как он подчеркивает, «не в своем уме» («mad»). И подкрепляет свой вывод авторитетом Платона: напрасно тот, в чьей душе нет «мусикийского безумия», кто рассчитывает лишь на умение, будет стучаться в дверь поэзии.
Хаусман говорит: для меня это вещь скорее физическая, чем интеллектуальная; я не более способен дать определение поэзии, чем терьер – определение крысы, но покажите терьеру крысу – и, будьте уверены, он не ошибется. Так и я узнаю поэзию по своим особым признакам. Один из них описан в Книге Иова: «И дух прошел надо мною; дыбом стали волосы на мне». «Опыт научил меня, – продолжает Хаусман, – когда я бреюсь по утрам, не отвлекаться и, пуще всего, не вспоминать никаких стихов, ибо, стоит какой-нибудь поэтической строке прозвучать в моей памяти, как волосы у меня на лице встают твердой щетиной и бритва перестает их брать».
Другие признаки, упоминаемые Хаусманом, – озноб, пробегающий по спине, комок в горле, слезы, навертывающиеся на глаза, и прочее. Почти так, как описан аффект любви у Сафо: жар, холод, мрак, застилающий зренье.
По-русски Хаусмана «ухватить» дьявольски трудно: главные его приемы тонки и трудноуловимы. Требуется, прежде всего, перевести непереводимое. А это значит еще дальше уходить от буквальности в пространство интуиции. Может быть, как в той буддистской притче, черный конь по пути превратится в белую кобылу. Но лишь такой перевод способен «поднять волоса» читателя. И только эта кобыла обскачет всех лошадей в Поднебесной.
Первые переводы Хаусмана на русский язык появились, сколько мне известно, в 1937 году в «Антологии новой английской поэзии». Из одиннадцати стихотворений признать удачными нельзя ни одного. В томе «Европейской поэзии XIX века» серии «БВЛ» (1977) Хаусман дан в версиях Бориса Слуцкого; тут переводчик местами нащупывает какие-то замечательные вещи. Например:
Отмыла куст и облакаПроточная вода,Земли заманчивей река –Мне хочется туда.
Но там, где речка ток струит,В лазоревой волнеПечальный дурачок стоит:Он просится ко мне.
Альфред Хаусман просится к русскому читателю, но настоящая встреча с ним еще не произошла. Может быть, это и хорошо. Мало есть английских поэтов, которых так легко начисто погубить в переводе, как Хаусмана. Ничего, он ждал своего часа сто лет и еще подождет. Зато сохранней будет.
Альфред Эдвард Хаусман (1859–1936)
«Из тьмы ночей, из дали…»
Из тьмы ночей, из далиО четырех ветрахПримчало и слепилоМой ждавший жизни прах.
Вот вновь они подуютИ в небо пыль взметут…Держи же эту руку,Когда еще я тут.
Скажи мне, что с тобоюИ в чем твоя печаль, –Пока, развеян ветром,Я не унесся вдаль.
«Нет, я не первый здесь пострел…»
Нет, я не первый здесь пострел,Кто жаждал пылко, да не смел,Горел и трясся до утра, –История, как мир, стара.
Не я один дрожал дрожмя,Из пламени да в полымяБросаясь головой вперед –Из боли в страх, из жара в лед.
Другие были… Ну и пусть.И я, как все они, пробьюсьК своей постели земляной,Где не страшны ни хлад, ни зной.
Пока же ветерок могилМой лоб еще не остудил,То жар, то хлад знобят мне грудь,И душной ночью не уснуть.
День битвы
Я слышу, как поют рожки,Они зовут: «Вперед! В штыки!»А пушки басом говорят:«Спасай башку! Беги, солдат!»
Я б деру дал, рожкам назло,Когда бы это впрямь спасло:От пули пасть или штыка –Потеха, брат, невелика.
Да только далеко не сбечь –Так или этак в землю лечь,И неохота, чтоб родня,Как труса, помнила меня.
Выходит, выбор не велик:Шагай и бейся штык на штыкИль пулю получи в башку.Так мне и надо, дураку.
«Каштан роняет свечи, и цветы…»
Каштан роняет свечи, и цветыБоярышника по ветру летят…То дождь хлестнет в окно из темноты,То хлопнет дверь; придвинь мне кружку, брат.
Не так уж много вёсен нам дано,Чтоб этот май теперь у нас отнять;Год минет, и весна вернется, но –Увы, уже нам будет двадцать пять.
Нет, мы не первые, как ни считай,Сидим и пьем, кляня судьбу свою,И дождь, и холод… Что за негодяйНам вместо жизни подложил свинью!
Там, наверху – разбойник или тать?Бесстыдство, кто бы ни был он таков,Последних утешений нас лишать,Отправленных за смертью дураков.
Бесстыдство… но подвинь еще однуМне кружку, брат; ведь мы не короли,А требуем – достаньте нам луну,И каждый думает – он пуп земли.
Сейчас нас гром в дугу грозит согнуть,И кажется – невзгод не о бороть;Но завтра боль войдет в другую грудь,В другую душу и в другую плоть.
Мы вечностью на скорбь осуждены,А вечности все в мире нипочем.Терпите, праха гордые сыны.Пей, брат, и небо подпирай плечом.
«Снова ветер подул из далекой страны…»
Снова ветер подул из далекой страны,Словно грудь мне стрелой просквозили;Что за горы знакомые в дымке видны,Хутора и высокие шпили?
Это счастья былого утраченный дол,Та страна, из которой когда-тоЯ по залитой золотом тропке ушелИ куда больше нет мне возврата.
«В темноту и в туман отплывает паром…»
В темноту и в туман отплывает паром,Хрипло птицы вдогон прокричали…Кто, ты думаешь, встретит тебя на другомБерегу, на летейском причале?
Был да сплыл жалкий раб, твой покорный лакей,Не рассчитывай, деспот мой милый,Вновь найти его в граде свободных людей,В справедливой стране за могилой.
Томас Гарди (1840–1928)
Родился в графстве Дорсет (на юго-западе Англии) в семье каменщика. Шестнадцати лет поступил работать помощником архитектора и несколько лет усиленно изучал архитектуру. В 1862 году начинается его литературная деятельность. На протяжении почти полувека Гарди один за другим печатает свои романы, среди которых – такие знаменитые, как «Мэр Кэстербриджа» (1886) и «Тэсс из рода д'Эрбервиллей» (1891). Свои стихи Гарди начал публиковать лишь на склоне лет. Острая ностальгия по прошлому, смиряемая разумом, – доминанта лучших его стихотворений. Интересно английское эссе Бродского, посвященное Томасу Гарди, в переводе оно называется несколько неловко: «С любовью к неодушевленному».
Томас Гарди. Фото начала XX в.
Дрозд в сумерках
Томился за калиткой лесОт холода и тьмы,Был отуманен взор небесОпивками зимы.Как порванные струны лир,Дрожали прутья крон.В дома забился целый мир.Ушел в тепло и сон.
Я видел Века мертвый ликВ чертах земли нагой,Я слышал ветра скорбный крикИ плач за упокой.Казалось, мир устал, как я,И пыл его потух,
И выдохся из бытияЖивотворящий дух.
Но вдруг безлиственный провалШальную песнь исторг,Стон ликованья в ней звучал,Немыслимый восторг:То дряхлый дрозд, напыжив грудь,Взъерошившись, как в бой,Решился вызов свой швырнутьРастущей мгле ночной.
Так мало было в этот час,Когда земля мертва,Резонов, чтоб впадать в экстаз,Причин для торжества, –Что я подумал: все же естьВ той песне о веснеКакая-то Надежды весть,Неведомая мне.
Возле Ланивета. 1872 год
Указательный столб там стоял на пригорке крутом –Неказист, невысок.Где мы с ней задержались немного, осилив подъем,На распутье вечерних дорог.
Прислонившись к столбу, она локти назад отвела,Чтоб поглубже вздохнуть,И на стрелки столба оперла их – и так замерла,Уронив подбородок на грудь.
Силуэт ее белый казался с распятием схожВ сизых сумерках дня.«О, не надо!» – вскричал я, почуяв, как странная дрожьДо костей пробирает меня.Через силу очнулась, как будто от страшного сна,Огляделась кругом:«Что за блажь на меня накатила, – сказала она. –Ну довольно, пойдем!»
И пошли мы безмолвно в закатной густеющей тьме –Все вперед и вперед.И, оглядываясь, различали тот столб на холмеСреди голых болот.
Но в ее учащенном дыханье таился испуг,Искушавший судьбу:«Я увидела тень на земле, и почудилось вдруг,Что меня пригвоздили к столбу».
«Чепуха! – я воскликнул. – К чему озираться назад?Не про нас эта честь».«Может быть, – она молвила, – телом никто не распят,Но душою распятые – есть».
И опять побрели мы сквозь сумерки и времена,Прозревая за тьмойМуку крестную, что на себя примеряла она –Так давно… Боже мой!
После меня
