Людвиг Тик - Странствия Франца Штернбальда
2* …в своей смутной отдаленности. Между двумя этими крайностями я искал нечто неземное и мне удалось создать фигуру, которая волшебным взором смотрела на меня с полотна. Возможно, так и должно быть в искусстве — оно должно делать зримым неземное, невидимое! И — странная мысль! — быть может я смогу писать, опираясь на свое воображение, лишь до тех пор, пока не найду ее? А когда она будет рядом, талант мой угаснет, ибо моему духу больше нечего будет искать?
Я хочу проникнуть в область искусства…
3* …не рамами, а цветами и плодами. В них — все величие земли и неба, страдание и блаженство любви, Амур и его возлюбленная{69}, шаловливо блуждающие средь небесной синевы, в радости и печали, и совет богов, и глубокая серьезность при всей мягкой прелести, и вся прелесть — величественна и божественна, и даже вечную юность, непреходящую весну, райские восторги удалось пророческой кисти Рафаэля, его вдохновенному юношескому духу колдовским образом представить в этой росписи; благовещение любви и красоту цветов, которая должна служить всем сердцам в их любви и томления; наибожественнейшее, волшебство, которое оплетает небо и вечной юностью окружает землю, доверительно приближаются к человеческому сердцу, и глазам смертных раскрываются неземные радости Олимпа. А в соседней комнате — воплощенная мечта сладчайшего вожделения, Галатея в море, плывущая на своей раковине! О, мой милый Франц, потерпи, пока не прибудешь в Рим, а там открой пошире глаза и сердце, а после этого можешь умереть.
— Ах, Рафаэль!..
4* Глава вторая
Франц взял в Страсбурге письмо к одному человеку, который жил в городе неподалеку и с которым Францу хотелось познакомиться. Они как раз собирались свернуть на дорогу, ведущую к этому городу, а перед этим присели отдохнуть на прелестном пригорке, и в это время заметили, что по той самой дороге к ним приближаются двое. Один из них был в черном монашеском облачении, другой, пожалуй, походил на солдата, ибо на шляпе у него развевались перья, он был без плаща, в узком коротком камзоле, у пояса висел большой меч, поступь, так же как и весь облик, была твердая и воинственная. Незнакомцы тоже уселись на пригорке. После обычных приветствий тот, кто казался духовным лицом, дружелюбно спросил, не из Страсбурга ли они идут. Франц ответил:
— Мы недавно вышли оттуда и сейчас собираемся сделать крюк, чтобы зайти в городок вон за тем лесом и посетить там немецкого ваятеля, к которому у меня письмо.
— Вот как? — спросил воинственный. — А не из Нюрнберга ли этот человек и не Больц ли его имя?
— Точно так, — сказал Франц, — и мне остается только удивляться, откуда вы это знаете.
— Потому что я и есть Больц, — ответил тот, — мне уже писали о вас, как хорошо, что мы встретились случайно, потому что я не мог больше оставаться в том городе и просил, чтобы это письмо мне переслали.
— Вы недавно приехали из Италии? — спросил Франц.
— Да, — сказал Больц, — а теперь иду в Страсбург, чтобы оттуда вернуться к себе на родину, в Нюрнберг.
— О, сколь вы счастливы! — воскликнул Штернбальд. — Через какой-нибудь месяц вы увидите любимую отчизну и досточтимого Дюрера, этот благородного человека. Передайте же мой сердечный привет ему и другу моему Себастьяну.
— Возможно, и будет случай, — сказал ваятель пренебрежительно. — Но кто же вы такой? Ведь я еще ничего не знаю о вас, не знаю даже вашего имени.
Франц назвал свое имя и сказал, что он живописец. Он с нетерпением спросил:
— Что благородный Рафаэль Урбинский?
5* …А вот если бы он увидел произведение Микеланджело, то он был бы не в состоянии оценить его по достоинству. Напротив, маленькие работы Рафаэля, эти с великим тщанием и мастерством исполненные забавы, должно быть, весьма ему по душе и вполне ему понятны.
— Простите, — сказал Флорестан…
6* …сколько еще есть на свете прекрасных творений в других областях. Я с восторгом вспоминаю, какую богатую сокровищницу картин, какое собрание возвышенных и прелестных произведений искусства я видел только лишь за время своего путешествия в моем любезном отечестве. Из Нюрнберга по всей Франконии до самого Рейна распространилась деятельная любовь, почти в каждом городе или селении найдется нечто достопримечательное; а как подумаешь об обильных плодах прилежания нидерландцев, хотя бы о тех великих и старинных картинах, которые хранит в своих стенах достопочтенный Кёльн, картинах, которые, как мне представляется, далеко превосходят Яна ван Эйка и исполнены величия, силы и глубокого смысла; а как вспомнишь шедевры его самого, старого Яна, все эти портреты в тщательно проработанных одеждах, с их выразительностью, их колоритом и несказанной прелестью; и несть им числа, этим восхитительным картинам, плодам усердного труда, во всех городах вдоль Рейна; а когда я пробегаю мысленным взором манеру каждого художника, то убеждаюсь, что все эти века немецкой живописи венчает мой высокочтимый Дюрер, с пальмой первенства в руке, он, который словно соединяет в себе или угадывает все эти различные устремления, он, в чьих работах намечено много новых открытий, которые разгадают лишь в будущем; и тогда я радуюсь, что родился в это время и в этой стране, и в особенности тому, что благородный Дюрер удостоил назвать меня своим другом; и хотя я готов поверить и согласиться с вами, что южная страна и возвышенный Микеланджело таят в себе неведомое доселе великолепие, я никогда не отрекусь, подобно вам, от немецкого духа.
— Вот попадете в Италию…
7* …— и он наверняка с одинаковой любовью примет и возвышенное искусство Микеланджело и величие и красоту Рафаэля.
8* …— Его последней картиной было «Преображение» — апофеоз самого Рафаэля, ибо это творение, пожалуй, самое возвышенное и совершенное из всего созданного его кистью. Наверху парит в небесной славе Спаситель, рядом с ним — Илия и Моисей, оторвавшиеся от земли: от фигуры Спасителя исходит сиянье, и его любимые ученики, ослепленные этим сиянием, падают ниц, а внизу под горой стоят апостолы, в них — вера и мощь, которой суждено в будущем преобразовать и просветить землю, но пока еще они окружены темной земной жизнью, и не в их силах помочь ужасной и горестной участи человеческой, олицетворенной одержимым мальчиком, которого подводят к ним в надежде на исцеление. В этой картине удивительным образом соединено все, что есть святого, человеческого и ужасного, блаженство спасенных и горести этого мира, свет и тень, тело и дух, вера, надежда и отчаяние делают это проникновенное, трогательное и возвышенное творение воистину прекраснейшим и совершеннейшим. Гроб Рафаэля стоял в мастерской…
9* …и этот час дает ему силы на всю жизнь. А из этих восторгов рождаются новые устремления и образы, которые, в свою очередь, часто, словно цветы, даже не ведая своего источника, впоследствии украсят ветви великого древа жизни, — это весна, искусство, бессмертие и неземная любовь.
Больц заметил…
10* — В ваших словах, пожалуй, есть доля истины, — сказал монах. — С какой радостью вспоминаю я порой исполненные глубокого смысла беседы с тем славным человеком, с которым я познакомился в флорентийских горах. Право слово, больше всего мне сейчас недостает общения с этим светлым умом, чьи суждения и рассказы принадлежат к самым поучительным и удивительным из всех, какие я когда-либо слышал, и этот человек часто повторял утверждение, только что высказанное нашим нетерпеливым другом, — что искусство требует спокойствия душевного.
11* …высказать мысль, само собой разумеющуюся?
— Вы правы, — сказал учтивый монах, — и я сам удивляюсь, почему столь само собой разумеющееся высказывание с такой силой заставила меня вспомнить этого человека; но о чем я часто задумываюсь, так это о его необычной судьбе, и я невольно размышлял о ней все время, с тех пор как увидел вашего друга Штернбальда, потому что лицом и всеми своими повадками он так похож на моего друга, как только могут быть похожи юноша и старик.
— А вы не могли бы рассказать…
12* …и криками «Ату! Ату!» На обратном пути я побывал в Палестине и собирался посетить там одного знакомого, живущего неподалеку в уединенной местности; во время охоты в дремучем лесу мне посчастливилось спасти жизнь самой красивой девушке, какую я когда-либо видел, деве благородной и прелестной, каких обычно лишь рисует нам наше воображение; огромные пастушьи собаки, возбужденные шумом, окружили ее, и я подоспел как раз в ту минуту, когда одичавшие звери, которые в тех краях очень опасны, собирались наброситься на нее, а она, почти без сознания, пыталась взобраться на дерево. Вот это, господин живописец, была сцена, достойная изображения! Зеленый тенистый лес, сумятица охоты, испуганная женщина с длинными развевающимися золотыми волосами, одежда ее в беспорядке, грудь полуобнажена, поза женщины открывает ногу. Видите, я рассказал вам сюжет по памяти, ибо эта возвышенная неземная картина так и стоит у меня перед глазами, и она сама по себе уже могла бы побудить меня вернуться в Италию.
