Дмитрий Бак - Сто поэтов начала столетия
Есть в этом строении многих вещей Евгении Риц некая обманка, несоответствие посылки и результата. Размах на рубль, удар на копейку: думал, это об овеществлении жизни, а оказалось, про обычное желание ласки и взаимности. Тем ценнее сравнительно немногие стихотворения, где нет описанного смыслового разрыва, где в финале слышится речь не чувствительного, сосредоточенного на себе подростка, но жесткого наблюдателя жизни других:
Девушка-продавщица в маршрутке сидит спиной,Похожая на Оксану, не похожая на меня,И город встает стенойЗа обеих. И случайный щебень при свете дняПоблескивает как ледяной.
Девочка-продавщица – тонконосый смешной тотем –Говорит подружке: «Захвати мой скраб»,Я стою лицом к ним и упрямо слежу за тем,Как покачивается на стеклеВодителя пластмассовый синий краб.
Произнесем самое главное. В стихах Евгении Риц в обобщенном виде представлено таинство инициации современника индустриальной эпохи. Давно замечено, что примерно полтора столетия тому назад природа и культура в значительной степени поменялись местами. В эпоху Обломова и Константина Левина город противостоял природе как мир частной инициативы, которой деревенский человек был начисто лишен. Карьера, успех, прогресс – все эти категории противостояли статике жизни на лоне природы. Современный большой город – часть второй природы, которая для миллионов людей служит естественной и единственно возможной средой обитания. Вот почему существование человека в мегаполисе имеет ритуальный, обрядовый, родоплеменной подтекст, вот почему так долго не может расстаться с инфантильностью человек, убаюканный мерными ритмами города. Для инициации нужны сверхусилия, но – не связанные с достижением успеха и завоеванием статуса. Необходимо научиться делать то, что почти не принято: вглядываться и вслушиваться в себя, чтобы отделить собственное и аутентичное от «наведенного» и принудительно заимствованного извне.
Под действием земного притяженьяМои черты теряют очертанья,А я учусь теории скольженья,Как практике немого причитанья.А прочее окажется по обе,А прочное завянет в середине,А я беру еще одну на пробу,Как виноград с ресницами тугими.Так всякое дыхание моралиПреображает естество до пяток,И выступает острыми угламиИз самой кожи вязкий отпечаток.И от прощенья, равно от прощанья,Не ускользнуть, как некто ни захочет, –Ведь в детстве человека замечают,А если старше – то уже не очень.
Как видим, для Евгении Риц возвращение к легкости хотя и связано с преодолением гравитации («земного притяженья»), но не ведет к невесомости и полному релятивизму, поскольку предполагает «дыхание морали». Воспитание чувств, нравственная инициация – вот что в итоге стоит за внешне непритязательными городскими зарисовками Риц и служит гарантией серьезности поэтического голоса поэта.
БиблиографияСтихи // Октябрь. 2002. № 12.
Возвращаясь к легкости. М.: ОГИ, 2005. 72 с.
Наша поэтическая антология // Новый берег. 2006. № 13.
Стихотворения // Новый берег. 2006. № 14.
Город большой. Голова болит: Вторая книга стихов. М.: АРГО-РИСК, Книжное обозрение, 2007. 96 c. Книжный проект журнала «Воздух».
Человек уже мертв… // Новый берег. 2007. № 17.
Несколько новых слов // Дети Ра. 2008. № 6 (44).
Малокровный Север, полнокровный Юг… // Новый берег. 2009. № 25.
Стихи // Урал. 2010. № 4.
На полуприроде // Новый мир. 2010. № 5.
Андрей Родионов
или
«История книговедения лишена моего эго…»
Во времена советского футбола культовый комментатор впервые произнес изречение, ставшее позднее штампом: «Против чемпиона все играют с удвоенной энергией». В переводе со спортивного это означает: легче достигнуть успеха, чем его упрочить, причем – чем ярче успех, тем труднее его развить, поскольку просто повторить заново уже нельзя. В русской поэзии последнего десятилетия довольно часто вспыхивают сверхновые имена, стремительно обретают популярность поэтические книги авторов, ранее не очень-то известных. В очередной раз напомнив один из основополагающих принципов книги «Сто поэтов начала столетия» (никого ни с кем не сравнивать, не говорить о предшественниках и вообще о «генезисе»), подчеркну все же, что речь идет не о поверхностной и быстротечной славе отдельных поверхностных и недалеких стихопроизносителей, получивших известность на просторах интернета, но о поэтах серьезных и заслуженно отмеченных вниманием читателей и почитателей.
Именно для них вслед за минутой славы наступает время испытаний. Чтобы развить успех, поэт должен «с удвоенной энергией» играть против самого себя, ломать привычные ритмы и интонации, те самые, которые были надежно проверены в недальнем прошлом, почти с неизбежностью вели к успеху. В отсутствие осмысленных перемен лицо поэта неприметно превращается в поэтическую маску, да и сам он становится лишь собственным «проектом». Особенно трудно переламывать себя тем, чей успех как раз и был основан на ломке ожиданий, возникал как следствие дерзкого выхода за пределы привычной «территории поэзии».
В аннотации к недавней книге Андрея Родионова «Люди безнадежно устаревших профессий» говорится, что она «знаменует собою заметный сдвиг в его творчестве», поскольку «Родионов переходит к описанию психологии аутсайдеров, изгоев, “внутренних эмигрантов”…». Формулировка не просто двусмысленная (подобного рода человеческие существа у Родионова демонстративно «просты», лишены какой бы то ни было «психологии»), но и крайне спорная: попытки выйти за пределы прежней тематики и поэтики в книге минимальны. Ну разве что в первом разделе сборника привычные для Родионова окраины Москвы и пригороды в качестве места действия отходят на второй план по сравнению с центральными улицами мегаполиса: Тверской, Арбатом… Да еще, может быть, самое первое стихотворение содержит необычные для Родионова интонации, почти начисто свободные от иронии:
Теперь, когда нежность над городом так ощутима,когда доброта еле слышно вам в ухо поеттеперь, когда взрыв этой нежности как Хиросимамой город доверчиво впитывает ее
Дальше – все то же («как нежен асфальт – как салфетка, как трогает сердце / нежнейший панельный пастельный холодненький дом…»), и хотя позже в сплошную нежность вторгаются, во-первых, это слово неясное ДЕГЕНЕРАТЫ! а во-вторых, – о, вся эта злоба от водки, от выпитой водки, но финал у стихотворения почти окуджавовский:
мы нежности этой ночной и московской солдатымы дышим восторженным дымом и мятным огнемеще иногда называет нас «дегенераты»печальный прохожий – мы с нежностью помним о нем
Дальше – как уже сказано – буквально во всех стихотворениях фирменный родионовский букет рэповых ритмов, событий, оценок: вполне оригинальный, не составляющий ни малейшей параллели ни часовым любви Окуджавы, ни надломленной и трогательной любви к «адищу города» раннего Маяковского. Никакого «перелома» пока не состоялось: перед нами прежний Андрей Родионов – поэт замечательно четкий в своих эстетических (и антиэстетических) симпатиях, беспощадный к своим героям, радикально неуступчивый, смело берущий наше внимание в отнюдь не нежный плен. Впрочем, энергия эпатажа и выхода за все пределы дозволенного нынче уже не та, ко многому внимательный читатель пообвык – значит, и на сегодняшний день самыми вескими и совершенными остаются стихотворения более ранние, благодаря которым Родионов прославился в начале первого десятилетия нового века.
Об этих вещах написано нынче столько, что во избежание повторений можно просто через запятую перечислить неоднократно отмечавшиеся их главные свойства. Среди них – заинтересованное внимание к социальным изгоям и простым историям из их жизни; пригороды (преимущественно вдоль Ярославской дороги: Лось, Перловка, Мытищи) как место действия стихотворений либо рождения и возмужания основных героев, одним из которых является и сам рассказчик, говорящий с читателем; демонстративное презрение этого рассказчика не только к персонажам и событиям столичной гламурной жизни, но и просто к благополучным обывателям, свободным от внимания либо причастности к алкогольно-наркотическим и криминальным страстям-по-Родионову; галопирущая «рэповая» ритмика (поддержанная неподражаемо экспрессивной манерой чтения); использование лексических возможностей языка, несовместимых с какими бы то ни было табу и все прочее в духе «новой эпической» либо «новой социальной» поэзии.
Чего ж вам боле? Давно уж весь свет решил, что Родионов умен и не очень-то мил, а скорее демонстративно брутален и невоздержан. Если что и возможно прибавить к этим общим местам, то – на материале наиболее нетипичных для поэта стихотворений, лишенных обязательной сюжетности. Почти все вещи Родионова поддаются пересказу, в них несколько действующих лиц, имеются завязка, кульминация и финал. Жанровая однородность большинства текстов порождает высокую инерционность восприятия: перелистывая страницу, мы уже готовы выслушать очередную историю из жизни привычных и узнаваемых родионовских героев. Чаще и легче всего в стихотворениях Родионова усматривается балладное начало (не в смысле Василия Жуковского, разумеется), хотя многие вещи столь же просто причислить и к полуфольклорному «городскому романсу»:
