Владимир Сосюра - Стихотворения и поэмы

468. ЗАВОДСКАЯ ДЕВЧОНКА

© Перевод А. Кушнер

Несутся тучи в ту сторонку,где просыпается Донбасс,где я заводскую девчонкув минувшем видел много раз.Там над поселком — месяц острый,под тучами — платочек пестрыйи две звезды под тем платком…Всё это кажется мне сномпрекрасным и неповторимым…Под заводским тяжелым дымомворота черные видны,они от копоти черны,клубятся дымные волокна…Пылают цеховые окна,железо жалуется там,ползет «кукушка» по путями голосом кричит высоким,теряясь в дымной поволоке.Там пахнет углем, и цветеньев садах, прогорклое чуть-чуть;над головою — Млечный Путьзовет, сверкая в отдаленье,всё осмотреть и всё познать,чтоб самому — звездою статьна ночи бархатном покрове…О, пылкость юношеской крови!Я вспоминаю радость ту,ночное небо и аллею,звучала музыка в саду,где познакомился я с нею,где имя я узнал ее…Воспоминание моеи ныне в сердце словно рана,как сладко имя то — Оксана…Мне всё мерещится тот дым,над сонным озером туманы,и жжет меня огнем своимщека румяная Оксаны…

Катилась песня, высока,взлетала радужной дугою…Завод. За вербами река,и шум бондарни за рекою.Там луч солому золотил,мне не забыть тех лет веселых…Там по кислицу я ходил,пил молоко в окрестных селахв те дни, когда в степные далимы банды гетманские гнали,когда с мешками мужикиявились к нам из-за рекии в волнах Леты утонули…Штыки блестели, пели пулитам, где мы в детстве средь кустовс дружком ловили воробьев.Давно, давно… Минули дни…И только памяти огни,что вдруг пронзают, словно птицы,вечерний небосвод столицы,несут на крыльях голубыхтот смех и плач из дней былых.

Войны кровавая заряпылала в небе, толпы плылив пыли и по селу носилипортрет кровавого царя.Врагу — проклятья и угрозы,гнев разгорался всё сильней…А на платформе — стон и слезы,отчаяние матерей…Покрылись лица тенью бледной,когда звонок поплыл последний,трехцветный флаг, поникший вкось,прощально крикнул паровози тихо отошли вагоныот помрачневшего перрона…И, различаемый с трудом,гремел орудий дальний гром…А я, влюблен в девичьи очи,пел про украинские ночи,под струн гитарный перебор,про девичий печальный взор,про шелест вкрадчивый акаций…И было мне тогда — семнадцать.

Я не вернусь уже назад…В вечернем небе туча тает…Блестит в росе цветущий сад,и вдалеке гармонь рыдает,как будто бедная дивчиназовет неверного дружка…В рыданье так сильна тоска,что плакать хочешь беспричинно…Блестит в росе вечерний сад,когда-то были мы так юны…Ушли на пушек рев чугунный,немногие пришли назад.Дни мчались — бешеные кони…И часто видел на перронея бледных, словно смерть, солдат.Везли их в тыл, чужих, не наших,оттуда, где огонь пылал.Зачем же сердце надрывалих суховатый, острый кашель?..Зачем смертельный кашель тотгасил войны пожар победный,тряслась спина, кривился рот?Казалось, брат тянулся бедныйко мне и руки простиралсквозь дым кровавый и металл…Тряслись под тяжестью дороги,везли орудия «туда»,«оттуда» шли санпоезда,поток безруких и безногих…Где блеск, и выправка, и лоск?Желты их лица, словно воск,над ними, белые, как птицы,склонялись сестры, фельдшерицы…А на военных поездахписали мелом на дверях,на стенах (раненых проклятьяне тронут пошлые сердца):«Вперед, за нашу землю, братья,в бой, до победного конца!»

Дул ветер, дождь осенний лил,под ветром розы облетали,когда я в шахту спущен был.Чернее тьму найдешь едва ли.Ее как будто создал маг,все эти плоскости и грани,воды подземное журчаньеи слабый свет сквозь душный мрак,на стенах словно блеск слюды,с углем вагончиков ряды,и скрежет их, надрывней стона,и свист протяжный коногона…Я стал носить шахтерский чуби набекрень картуз дешевый,во тьме ночной покорных губстал жадно пить огонь вишневый,очей любимых взгляд ловить,и матюгаться, и курить…И в той дали, и в том просторемой потемневший видит взор,как тьму расталкивают зори,шумит трава донецких гор,проходят с песнями девчата,за ними — парни по пятам,и клена темная громадавнимает звонким голосам…Всё белым цветом заливалалуна, сияя колдовски,и верба ветви наклоняланад синим зеркалом реки.Гудят заводы, как жуки,мосты дрожат под поездами,что пролетают мимо нас,как бы навек прощаясь с нами…Вздымает к небу дым Донбасс,и трубы, словно привиденья,встают, и очерк их мне мил,таких знакомых в отдаленье…Я там работал и любил.Я помню счастье золотое,тех не вернуть отцветших дней…Туда я вновь лечу душоюна крыльях памяти моей.Там жизнь спокойна и ровна,гудят гудки, на труд сзывая…А здесь, на западе, войнагремит, пылает мировая.И равнодушный кто-то счетведет пропавшим и убитым…И нет конца слезам, обидам,и льется кровь, и гнев растет.Нет больше песен у пехоты,в молчанье движется она…И лишь гитарная струнавсплакнет под ночь средь непогоды…Ожесточение в сердцах,дороговизна в городахи нищета в крестьянских хатах,тьма в окнах их подслеповатых,и детворы веселый смехуж не летит из окон тех.Гангренный бред, дурные сныв грязи, мученьях и коросте,и перемалывала кости,не видя в том своей вины,машина страшная войны.Казались сном те дни, когдалюбили мы ходить гурьбоюпод разомлевшею зареювстречать ночные поезда.В дорогу семечки тогдадевчата брали; шутки, пенье,внимал им тополь в отдаленье,и вечер ясен и лучист,и кучеряв был гармонист…Затихла станция, темна,в холодных залах тишина,одни жандармы, как вороны,выходят важно на перроны,да иногда из мглы навзрыдвоенный поезд прокричит.Гроза всё ближе подступала,и сил сносить беду не стало…Когда ж забыли бедам счет,пришел семнадцатый тот год,пришел счастливою грозою…Но трубы так же звали к бою,струились слезы матерей…Туда, где дышит даль железом,всё так же гнали сыновей,гремели выстрелы за лесом,и неба влажные краясверкали — грозная картина.Тогда впервые понял я,что есть на свете Украина,край грозных битв и вечных гроз,что больше я не малоросс.Пришла желанная пораборьбы великой до победыза то, о чем мечтали деды,на что надеялись вчера.Пришла, прекрасна, долгожданна,и ею — всё озарено.Тогда узнал я, что Оксанас большевиками — заодно.Но был тогда я с толку сбитшовинистическим угаром,и до сих пор душа болит,как много сил потратил даром,что ж, перед веком повинись…Дороги наши разошлись:она — налево, я — направо.Была жестока и кровавасудьба нелегкая моясредь дней суровых и крылатых,и больно мне, что не был яна тех октябрьских баррикадах,и горько мне, что был мой путьнепрям, извилист и запутан,что молодости не вернуть,не прояснить той мглистой смуты.

И не видна еще развязкабыла в те дни… Дрожит перо…И заливает щеки краска,как арестантское тавро.Наш полк отправили под Киев,туда, где шлях лежал Батыев,где пела память о быломв Софийском звоне золотом,где княжескими именамиеще минувшее живети огражденные цепямируины Золотых воротв немолчном городском прибоенапоминают нам былое.Течет внизу старик Славута,в веселье берегов закутан,и на Крещатике в ночисверкают ярких ламп мечи.Военный шум, зима, вокзал…Тревога сердце захлестнула…На нас своих орудий дуланаводит красный «Арсенал».Томит дыхание беды,мы стали строиться в ряды,ударил колокол три раза,мрачнея, ждали мы приказа.Петлюра что-то прокричал,куда-то показал рукою…Над нами жесткою грозоюударил орудийный залп…Пошли на приступ, напрямик,мы улицею голубою,и ветер гайдамацкий шлыквсё дергал за моей спиною,хотел как будто удержатьменя и злую нашу рать,как будто вслед кричал: «Проклятый,зачем ты в бой идешь на брата?..»

Мне не забыть тот страшный час,мы каждый камень брали с бою.Заря с укором и тоскоюсмотрела нехотя на нас,в крови лежали трупы тесно,их вид был горестен и дик,казалось: мы зашли в тупик,и есть ли выход — неизвестно…

День был понурый и унылый,неравны были наши силы,и под напором нашим палзалитый кровью «Арсенал».Мы озирались, брови хмуря:какое зло свершилось тут!И я не знал, что скоро бурименя, как щепку, понесутпо дну ущелий и оврагов,сквозь дым и марево огня,чтоб с лёту выбросить меняна берег красных зорь и флагов.

Недолго Киев нашим был.Нас Днепр, казалось, невзлюбил,в снега глубокие закутан,разгневался старик Славутаи закричал сквозь смерти свист:«Я тоже нынче коммунист,а вы погибнете, изгои!»И мы не выдержали боя.И красным стал от крови лед,казалось, небо упадет,так орудийный гром был страшен,залп по рядам пришелся нашим…Кто как, ползком, бегом, верхом,ушли рассеянной оравой…В дали туманной за холмомостался Киев златоглавый.Обречены на грязь и мрак,знать, не про нас его панели.И слезы смахивал казактяжелым рукавом шинели.Сквозь снег и ветер, день и ночьотчизна нас погнала прочь.И вещие нам были знаки,в пути нам выли вслед собаки,и кто-то на смех иль печальтревожил выстрелами даль.Куда-то шли, за строем строй,полк за полком, не зная цели,из окон сумрачно смотрелина флаг наш желто-голубой.Качали бабы головами,за тыном кто-то, хоронясь,нас крыл последними словами;дорожную месили грязь…Под шум шагов, под окрик громкийя молча вспоминал заводи над мерцаньем тихих водвзор ясный заводской девчонки.Я ночью в нем тонул, бездонном,с ним просыпался поутру.Я был пушинкой на ветрушироком, революционном.И, в непроглядной темнотеприпомнив вдруг свою подружку,я думал: что, как очи теуже берут меня на мушкуи я, споткнувшись на бегу,лежать останусь на снегу?!Гудели ветры, неба мглаказалась беспросветно-черной,когда к нам армия Эйхгорнана помощь с запада пришла.Гудели ветры, в поздний чассползала с неба позолота,и шагом кованым пехотагремела молча мимо нас.Ряды терялись в мутной дали,под ветром шли и шли полки.«Завоеватели, друзья ли?» —понять пытались казаки.А им в ответ — из тьмы ночнойза рядом ряд, за строем строй,и ветер, жалуясь открыто,шумел знаменами сердито.Топча траву родной земли,и чернозем ее, и глину,с полками кайзера прошли,как смерч, мы через Украину.Очнулся я, когда, назадвзглянув, увидел, как лежатс простреленными головамите, кто был в плен захвачен нами;когда рассеялся туман,увидел гневными глазами,как забивают шомполамиза землю панскую селян.И понял я, что только с теми,кто защищать крестьян готов,мне по пути, что давит бремянеправых дел, неправых слов,я осознал — настало время, —что правда — у большевиков.И верил я: придет минута,когда я кровью смыть смогусвою вину и штык свой, крутовзметнув, нацелить в грудь врагу.А в нашей сотне был хорунжий,приятель мой, детина дюжий,похожий, прям и чернобров,на запорожских казаков,в атаку шел с особым форсом,заворожен от пуль и ран,на нем нарядный был жупан,носил он шапку с длинным ворсом,хохол извилистой гадюкойсвисал кокетливо над ухом.Была в нем нежность и отвага,ходил всегда спокойным шагом,гроза врагам и супостат,он был усладой для девчат.Всегда готов к любому бою,его прозвали Галайдою.Такого пуля не берет,он от Мазепы вел свой роди тем гордился. Словно черти,с картины Репина укравего, напуганы до смерти,влюбились в речь его и нрав.Однажды к нам через кордонподкрался красный батальон,он появился в час нежданныйсплошною лавою из тьмы,когда ж его разбили мыи тишина над нашим станомсомкнулась звездная, — тогдапривел шесть пленных Галайда.Они с померкшими очамистояли молча перед нами,и на меня один из нихсмотрел так странно… Что-то былов его очах… я вдруг притих,передо мною всё поплыло,какой-то свет из дней былых…Где я их видеть раньше мог?Прошел по телу холодок.Сияли очи, словно свечи,будили боль забытых ран…Знакомыми казались плечии руки девичьи, и стану пленника… И отсвет зябкийна острый штык тоскливо лег,но под красноармейской шапкойя разглядеть лицо не мог.И долго, долго среди ночимне спать мешали эти очи.Рассветный блеск мерцал вдали,когда их на расстрел вели,в последний раз ласкали взглядомрассветный мир, сиявший рядом,и солнце тьмы прорвало гать,когда их стали раздевать.А самый юный не давался,как был ни слаб он, как ни мал,из рук казачьих вырывался,руками ноги прикрывал…Но скоро сила одолела —и перед нами забелелоневинное девичье тело.Когда ж лицо ее в слезахувидел я… тоску и страхте вспоминать не перестану…Я в ней узнал свою Оксану,свою любовь!.. Хватался яза чей-то штык, за ствол ружьяи плакал перед Галайдою,чтоб отпустил ее живою,чтоб понял боль мою, беду.Просили хлопцы Галайду,но с каменным, угрюмым ликомон глух был к жалобам и крикам.Он говорил, и даже бровиказались красными от крови,стал нос крючком, как у совы:«Не казаки, а нюни вы!Наш путь лежит сквозь темень ночи,сквозь кровь и смерть, неужто насразжалобят девичьи очи,иль в нас казачий дух погас?А ты, — сказал он мне с угрозой, —сдержи безумие и слезыи не мешай мне исполнятьто, что велит отчизна-мать!»Я и сегодня вижу снова,как ружья вскинули суровои, как один, взглянули всетуда, где жизнь моя, Оксана…Сияла мушка, вся в росе,на карабине атамана,и это значило — конец…Стоял я, бледен как мертвец.Казалось, сердце разорвется…Раздался залп, упало солнце,земля качнулась, поплыла…И долго, долго тьма была.

А ночью разбудили насвнезапной новостью: «Восстанье!»Казалось, сбудется желанье,зари рассветное сверканьесудьба нам шлет в счастливый час.Еще мы гибли в темноте,но немцы были уж не те, —тянулись вспять к своим границам,катился пот по хмурым лицам.В ту осень слабый свет забрезжилмне, бед распалась череда.За самостийную, как прежде,был Украину Галайда,и ненавистен мне проклятыйон был — я жаждал с ним расплаты.В разведку как-то мы пошли.Чернела полночь, как чернила.Рукой подать до красных было,их пушки грозные вдалиугадывались… Ночь бедоюв лицо дышала нам. Средь тьмы,как привиденья, крались мы.Я молча шел за Галайдою,и ненависть сжимала грудь.А в темном небе Млечный Путьдрожал над ним и надо мною,сочились звезды молоком,и тихо было всё кругом.И я с решительностью злоюпромолвил, словно прорыдал:«Ну, повернись-ка, Галайда,поговорить хочу с тобою».Раздался выстрел, отзвучавв сиянье звезд и шуме трав,и эхо дали подхватили.Он зашатался, обессилели молча, словно неживойпредмет, упал… Я, сам не свой,ускорил шаг. Меня мутило.Он был мне по оружью брат.И долго, сколько можно было,оглядывался я назад.И мне вослед грозил рукоюмертвец… С поникшей головоюнад ним стоял, как часовой,холодный месяц золотой.

Стал Галайда таким туманным,и след навек его простыл.Убил его не за Оксану —свое в нем прошлое убил.В моей душе была тревога,но не раскаянье; ведименя, тернистая дорога,к заре, горящей впереди,где все идут, кто сердцем юн,к сиянью солнечных коммун.

Село. Хотел зайти я в хату,передохнуть в тепле. Куда там!Тень отделилась от ворот,раздался окрик: «Кто идет?»Затвор ружейный щелкнул сухо.«Свои, свои!» — я крикнул глухонавстречу смерти в тишину,секунду выиграв одну.Казалась улица знакомой,горел огонь в одном окне,усталость смертная, истома…И вскоре перед военкомомя очутился, как во сне.Но страха не было, однако,в моей душе, — покой и мир.«Я взял шпиона, гайдамака,—сказал ему мой конвоир. —Их полк недалеко отсюда», —сказал, блеснул глазами лютои в угол отошел с ружьем.И обожгли сухим огнемменя слова его, как плети,и горько я тогда ответил:«Я не шпион. И не был сродуим никогда. Я лишь казак.Я лишь добра хотел народу…да обманулся страшно так…В лихом войны водоворотеменя кружило и несло.Я из рабочих, видел злои кровь, а вырос — на заводе.Казалось мне, что в смертный бойиду за милый край родной,за речь родимую свою,за счастье жить в своем краю,где вольным будет мой народ,а вышло всё наоборот.Чтоб не свершить ошибки снова,пришел я к вам. Казачье словодаю, что не соврал ни в чем».Допрос тут начал военком.Сердечной правдою влеком,я говорил так долго, страстно,что военком, кивнув согласно,сказал: «Из парня будет толк» —и записал меня в свой полк.Мы вышли. Ледяная мгла,клубясь, под звездами плыла,переговаривались пушки,была прерывиста их речь,и были срезаны верхушкидеревьев, словно острый мечпо ним прошелся, пахло дымомпожаров, тучи крались мимо.Мы шли по улице знакомойпод шорох мерзнущих садов,и четкий профиль военкомана фоне зарев был суров.

Прошли бои. Шумит столица,блестит в лучах стальная птица —стальной мотор поет с утра,и та жестокая порамне только снится, только снится…Но в этих снах упрека нет,а у колодца, утром раносойдясь, подружки сколько леттолкуют грустно про Оксану,и плачет, плачет в сторонестарушка в темном шушуне.Вовек ей не избыть кручины,то матушка моей дивчины,Оксаны мать… Но день хорош,цветет родная Украина,она, как новая былина,в дыму строительства густомв своем убранстве заводскомидет сквозь грозы и туманы,и что-то есть в ней от Оксаны.

469. КИЕВ