Чёрный снег: война и дети - Коллектив авторов
Угонять в немецкое рабство стали зимой 1941 года. Выгнали из домов, построили, к станции вывели, а там – за Мгу, на Войбаколо, в Сологубовку – обслуживать немецкие лазареты. А там мать с дочкой – в Германию, бабушку – в Эстонию, на хуторских кулаков ишачить. Немецкое рабство, эстонское рабство. Дармовая рабсила. Скорее за работу, шнель, руссиш швайне! Русские свиньи!..
Месяц ехали. Свет белый видели на коротких остановках. Пустели вагоны. Мёртвых за руки, за ноги – и под откос. Духота, холод, голод тошнотворный, полузабытье… Вот такой загранту-ризм получается во славу великой Германии!
Ютербог — городишко есть такой в 70 километрах от Берлина. Там был военный аэродром и интерлагерь: французы, поляки, чехи, венгры, украинцы, русские. Почти все – женщины и дети.
В русском бараке – надсмотрщик русский. До смерти у всех на глазах забил молодую женщину, которая упала в обморок от голода и усталости, не могла работать. Не всех, видать, кулаков мы тогда раскулачили, как следовало!
В шесть утра – подъём, по хозяйствам распределение. Анну и Элю взяла жена командира аэродрома: Аня крепкой ей показалась, да к тому же со студенческих лет хорошо язык немецкий освоила – разговорный, разумеется. Философские дискуссии в Ютербоге не проводились, и симпозиумы о гуманизме не планировались.
В 20 часов пригоняли с работы в барак. Суп был с белыми червями, в нём плавало несколько картошин. Аня не ела, а Эля всё её уговаривала: «Мама, ну скушай хоть ложечку! За меня! Это же вермишелинки такие!» Аня плакала и ела «дойче зупе».
Рядом на нарах было место Анны, которая утверждала, что была женой Г. К. Жукова и матерью их общей дочери Вали. Жукова? Да! Того самого! От них он отказался потом. Сохранилась чудом фотография: две русские девочки – москвичка и ленинградка, Валя и Эля. В лагере. Не в пионерском. Тем более – не в Артеке. В другом лагере, где во всём был «немецкий порядок». Этот «порядок» привел к тому, что Эля стала плохо говорить по-русски, появился акцент у ребёнка русского во всех поколениях. Она оказалась ещё в одном плену – немецкой языковой стихии! Так она и «училась» бесплатно языку чужому, чуждому: 41/42-й учебный год – 1-й класс, 42/43-й – 2-й класс, 43/44-й – 3-й класс, 44/45-й год – 4-й класс. Вся, считай, начальная школа!
Настал и «выпускной» день. Это в мае было. Проснулись. Тихо… Немцев нет, полицая-изменника нет. Небо синее. Аня (она самой деятельной была!) – быстренько на разведку. Поняла: немцы снялись и сбежали по команде на самолётах. Даже завтраки горячие в домах на тарелках вкусно дымились. Поели вволю, вкусно, но разумно мало. Нельзя с голоду наедаться! Этот закон жизни все усвоить успели.
Где-то телегу с конём раздобыли, прочную такую, и – на восток, к своим! По дороге останавливались, отдыхая, а однажды нашли мешки с деньгами: с рейхсмарками и… нашими родными рублями, теми самыми, что при реформе 1947 года «сгорят». А тут они не горели, валялись себе. Аня взяла их в дорогу. Пригодились. Ещё как пригодились!
На границе Германии и Польши – наш распредлагерь. Ну, там всё было ещё ничего себе – даже заботу проявили. Для ребят школа открылась. Сортировка шла. В Ленинград не пустили. Привезли в Красное Село. В какой-то церкви пока устроили. «Нельзя, говорят, прямо из плена – да в Ленинград!» В Псков предложили – с учётом профессии Анны Никифоровны. Экономисты – во как нужны! А она тихонько в город пробралась, дом свой, квартиру, комнату нашла. Паспортистка её сразу узнала.
Ох уж эти паспортистки второй половины 40-х годов! Властительницы послевоенного Ленинграда! Чего только они ни вытворяли: фамилии, имена и отчества, даты рождений, графу «национальность» и другие данные меняли, как хотели. За соответствующую мзду, конечно. И я с ужасом вспоминаю нашу паспортистку Тоську, как её звали все старшие. Эта Тоська буквально в страхе держала весь микрорайон Петроградской Стороны! А та как увидела пыльные рублики, смилостивилась сразу же, ключи отдала от комнаты.
Миры рушились. Страны умирали и воскрешались. А ключи от коммунальной ленинградской комнатёнки лежали себе в целости и сохранности. Вошла в комнату – обомлела! Всё целехонько, словно опять июнь сорок первого года, а Эличке – в школу… И кукла любимая Эличкина всё так же в окно смотрит с бантиком малиновым. Не выдержала видавшая виды душа. Упала Аня на свою кровать, разрыдалась!.. Отошла помаленьку – и за дело…
А дальше? А дальше – так. Тайком вернулась в Красное Село. Эличку свою прихватила и увезла в город. Через несколько дней в Отрадное съездили. Поезда, паровики, конечно, уже шли. Я их застал! И узенькие довоенные зелёные вагончики – тоже.
Что увидела? Дом спалён. Землянка цела. А из печи дым идёт. Мама!!! Нет… Чужие беженцы пока поселились.
Откопала закопанные бабой Машей вещи. Всё пригодится поначалу. Только вот из всего дошкольного Эличка выросла.
А в сорок шестом году и мама вернулась. Эличка так её и видит – около родной землянки, опустевшей уже, постаревшую, седую, босую. Как немецкий плен рухнул, так и эстонский раскололся. Вроде вся семья в сборе. Только Павла нет. Через год явился; воевал долго, а потом по дальним госпиталям мотался. Писал, письма не доходили.
И вот взяла Анна Никифоровна с дочки клятву: вычеркни из памяти немецкий плен! Не была ты в плену! В эвакуации была.
Вот и появился у Эли прочерк в анкете. Зачеркнула она своё дошкольное рабство. Удалось. Ни разу никто нигде не спросил.
В школу во второй класс пошла. В одиннадцать-то лет! Ну, это ещё ничего – во втором классе женской школы девочки и по тринадцать лет были!
Да, Ютербог – это, конечно, не Освенцим, не Дахау, но ведь и не каждая сметённая с лица земли деревня имеет славу Хатыни и Красухи. Всё равно из тех русских и украинцев, которых фашисты загнали в тот немецкий городишко под Берлином, в живых осталось не более четверти.
Вот эти девочки и есть узницы Ютербога: слева – Валя, справа – Эля, героиня моего очерка. А сделал этот снимок французский театральный режиссёр с севера Франции. Его фамилия была Бабули, а девчушки русские звали его по-своему – Бабулей…
Русский трудно давался. Первое время
