Григорий Кружков - Очерки по истории английской поэзии. Поэты эпохи Возрождения. Том 1

Предположение, что «Метемпсихоз» Донна психологически связан к гибелью Эссекса, оказывается в ряду других гипотез, находящих следы этого трагического события в литературе елизаветинской эпохи. В мизантропических обертонах поэмы, в ее мрачной веселости можно найти перекличку с монологами Гамлета. Кстати, некоторые ученые считают, что «Гамлет» написан в том же 1601 году (в нем есть очевидные намеки на происходившую весной 1601 года «войну театров») и что в образе Гамлета отразился Эссекс, а в образе распутной королевы Гертруды – Елизавета. Существует предположение, что и обычно приписываемое Шекспиру стихотворение «Феникс и Голубь» из «Честерского сборника» (1601) элегически трактует трагический финал истории королевы и бедного графа Эссекса. «Феникс» было одним из обычных аллегорических именований Елизаветы; по сюжету стихотворения Феникс и Голубь сгорают в пламени, из которого возрождается новый Феникс. В отношении к королевским особам гибель и возрождение Феникса означали смену монархов: «Король умер, да здравствует король!» Елизавета фактически была еще жива, но это была уже тень великой Елизаветы: последние два года жизни после казни своего Голубя королева провела в тоске и унынии.

Задумывал ли Донн свою поэму как фрагмент или же как полнометражную эпопею? Скорее всего, первое. При таком темпе, в каком начинается поэма (на время от вкушения райского яблока до дочери Адама уходят полтысячи стихов) понадобились бы, наверное, десятки, если не сотни тысяч строк, чтобы довести историю Души до современности. Обещания Донна создать «Книгу книг», стоящую лишь ступенькой пониже Библии, носят явно иронический характер, как и многое другое в авторском предисловии, например, аттестация своего собственного ума как «простого, незамысловатого и бесхитростного». Скорее всего, в цель Донна входило пародийное изображение, так сказать, «Великого Замаха»; притом он отлично знал, что прозрачный намек действует лучше разжевывания, угроза сильнее выполнения (см. концовку стихотворения «Призрак»). Да и не было у Донна времени на эпопеи: его жизнь резко повернулась в 1601 году. В начале декабря он тайно женился на племяннице своего патрона, Анне Мор (вся осень, вероятно, ушла не треволнения и устройство этого тайного бракосочетания). По ходатайству разгневанного отца Донн был уволен со службы, заключен в тюрьму и хотя он вскоре вышел на свободу и даже примирился с тестем, но все-таки остался у разбитого корыта: заново начать светскую карьеру ему уже не удалось. Донн посерьезнел, приобрел склонность к меланхолии. «Метемпсихоз» оказался последним всплеском его необузданной и безоглядной молодости.

Джон Донн

(1572–1631)

Иные над порталами и дверями своих домов помещают гербы, я же свой портрет, ежели только краски могут передать ум столь простой, незамысловатый и бесхитростный, каков есть мой. Обычно перед новым автором я прихожу в сомнение, медлю и не умею тотчас сказать, хорош ли он. Я строго сужу и многое осуждаю; таковой обычай обходится мне дорого в том, что мои собственные писания еще хуже чужих. Не могу, однако, ни столь противуречить своей натуре, чтобы вовсе не делать того, что мне нравится, ни быть столь несправедливым к другим, чтобы делать это sine talione. Пока я даю им случай отплатить мне тем же, они, верно, простят мне мои укусы. Никому не возбраняю порицать меня, исключая лишь тех, что, как Трентский собор, осуждают не книги, а авторов, предавая проклятию все, что такой-то написал или напишет. Никто не пишет столь плохо, чтобы однажды не сочинить нечто образцовое – для подражания или избежания. Приступая к сей книге, не собираюсь ни к кому входить в долг; не знаю, сохраню ли сам свое достояние; может быть, растрачу, а может быть, и преумножу в обороте, ибо, если я одолживаю у древности, кроме того, что я намерен уплатить потомству тем же добром и тою же мерой, притом же, как вы увидите, не премину упомянуть и поблагодарить не токмо того, кто выкопал для меня сокровище, но и того, кто осветил мне к нему дорогу. Прошу вас лишь припомнить (ибо я не желал бы иметь читателей, которых я могу поучать), что, согласно Пифагорову учению, душа может переходить не только от человека к человеку или же скоту, но равномерно и к растениям; ради того не удивляйтесь, находя одну душу в императоре, в почтовой лошади и в бесчувственном грибе, так как не ущерб душевный, а одно только нерасположение органов творит сие. И хотя Душа, обретаясь в дыне, не может ходить, зато может помнить, а запомнив, поведать мне, за каким роскошным столом ее подавали. А обретаясь в пауке, не может говорить, но, запомнив, может мне поведать, кто употребил ее паучий яд ради сана своего или чина. Как бы ни мешала телесность другим ее способностям, памяти она не препятствует; потому я и могу ныне, с ее слов, доподлинно поведать вам о всех ее странствиях – от самого дня сотворения, когда она была яблоком, прельстившим прародительницу нашу Еву, до нынешних времен, когда она стала той, чью жизнь вы найдете в конце сей книги.

Пою Души бессмертной путь земнойВ обличьях многих, данных ей судьбой, –От райского плода до человека.Пою миров младенческий рассвет,И зрелый день, и вечер дряхлых лет –С того халдеев золотого века,Что персов серебром и медью грекаСменился, и железом римских пик.Мой труд, как столп, воздвигнется велик,Да перевесит он все, кроме Книги книг.

Не возгордись могуществом своимПред нею, о небесный Пилигрим,Зрачок небес, блуждающий над миром;Ты утром пьешь Востока аромат,Обедаешь средь облачных прохладНад Сеной, Темзой иль ГвадалквивиромИ в Эльдорадо день кончаешь пиром:Не больше стран ты видел с выcоты,Чем та, что до тебя пришла из темнотыЗа день – и будет жить, когда погаснешь ты.

Скажи, священный Янус, что собралНа корабле своем (он был не мал)Всех птиц, зверей и ползающих тварей,Вмещал ли твой странноприимный бот,В котором спасся человечий род,Садок вождей, вельмож и государей,Плавучий храм твой, хлев, колледж, виварий –Так много тел, шумящих вразнобой,Как эта искра горняя собойЖивила – и вела дорогою земной?

Судьба, наместник Божий на земле,Никто не видел на твоем челеМорщин улыбки праздной или гнева;Зане ты знаешь сроки и пути –Молю, открой страницу и прочти,Какой мне плод сулит познанья Древо,Чтоб, не сбиваясь вправо или влево,Я шел по миру, зная наперед,Куда меня рука небес ведетИ что меня в конце паломничества ждет.

Шесть пятилетий жизни промотав,Я обещаю свой сменить устав,И если будет Книга благосклоннаИ мне удастся избежать сетейПлотских и государственных страстей,Цепей недуга и когтей закона,Ума растраты и души уронаНе допущу; чтобы, когда впотьмахМогила примет свой законный прах,Достался ей в мужья муж, а не вертопрах.

Но если дни мои судьба продлит,Пусть океан бушует и бурлит,Пусть бездна неизвестностью чревата –Один, среди безмерности морей,Я проплыву с поэмою моейВесь круг земной, с востока до заката,И якорь, поднятый в струях Евфрата,Я брошу в Темзы хладную волнуИ паруса усталые сверну,Когда из райских стран до дома дотяну.

Узнайте же: великая Душа,Что ныне, нашим воздухом дыша,Живет – и движет дланью и устами,Что движут всеми нами, как Луна –Волной, – та, что в иные временаИграла царствами и племенами,Для коей Магомет и Лютер самиЯвлялись плоти временной тюрьмой, –Земную форму обрела впервойВ Раю, и был смирен ее приют земной.

Смирен? Нет, славен был, в конце концов,Когда верна догадка мудрецов,Что Крест, кручина наша и отрада,На коем был пленен Владыка Сил,Что, сам безгрешный, все грехи вместил,Бессмертный, смерть испил, как чашу яда,Стоял на том заветном месте Сада,Где волею священной был взращенПлод – и от алчных взоров защищен,В котором та Душа вкушала первый сон.

Cей плод висел, сверкая, на суку,Рожденный сразу зрелым и в соку,Ни птицею, ни зверем не початый;Но змей, который лазил в старину,А ныне должен за свою винуНа брюхе ползать, соблазнил, проклятый(За что мы ныне платим страшной платой)Жену, родив, сгубившую свой род,И муж за ней вкусил коварный плод:Возмездье было в нем – хлад, смерть и горький пот.

Так женщина сгубила всех мужчин –И губит вновь, от сходственных причин,Хотя по одному. Мать отравилаИсток, а дочки портят ручейкиИ, возмутив, заводят в тупики.Утратив путь, мы вопием уныло:О судьи, как же так? она грешила –А нас казнят? Но хуже казней всехЗнать это – и опять влюбляться в тех,Что нас влекут в ярмо, ввергают в скорбь и грех.

Отрава проникает в нас всерьез,И уж дерзаем мы задать вопрос(Кощунственный): как это Бог поставилТакой закон, что Божья тварь егоМогла переступить? И отчегоНевинных он от мести не избавил?Ни Ева же, ни змей не знали правил,И нет того в Писанье, что АдамРвал яблоко иль знал, откуда тамОно взялось. Но казнь – ему, и ей, и нам.

А впрочем, сохрани, небесный Дух,От суетного повторенья вслухДум суемудрых – пусть они уймутся;Как шалуны, что тешатся поройЛетучих мыльных шариков игрой,Их вытянув тростинкою из блюдца,Они всенепременно обольются.А спорить попусту с еретиком –Как ветер к мельнице носить мешком:Покончить дланью с ним верней, чем языком.

Итак, в сей миг, когда коварный змей,В тот плод вцепившись лапою своей,Порвал сосуды нежные и трубки,Его питавшие, и тем лишилРебенка сока материнских жил, –Душа умчалась прочь, быстрей голубкиИль молнии (тут все сравненья хрупки),И в темный, влажный улетев овраг,Сквозь трещины земные, как сквозняк,Проникла вглубь – и там вселилась в некий Злак.

И он, еще не Злак, а Корешок,Очнувшись, вырос сразу на вершокИ дальше стал пихаться и стремиться;Как воздух вытесняется всегдаВодой, так твердым веществом вода,И уступила рыхлая темница.Так у дворца порой народ стеснится:Монархиню узреть – завидна честь,В толпе и горностаю не пролезть;Но крикнут: «Расступись!» – и вот уж место есть.

Он выпростал наружу две руки –И расщепились руки-корешкиНа пальцы – крохотней, чем у дитяти;Пошевелил затекшею ногойЧуть-чуть – сперва одной, потом другой,Как лежебока на своей кровати.Он с первых дней был волосат – и кстати:Зане ему дана двойная властьВ делах любви (и благо и напасть) –Плодами разжигать, гасить листами страсть.

Немой, он обладал подобьем рта,Подобьем глаз, ушей и живота,И новых стран владетель и воитель,Стоял, увенчан лиственным венкомС плодами ярко-красными на нем,Как стоя погребенный победительВ могиле. Такова была обительДуши, что ныне обреталась тут –В сем корне мандрагоровом приютНайдя; не зря его, как панацею, чтут.

Но не любви теперь он жертвой стал:Младенец Евин по ночам не спал,Не просыхал от слез ни на минутку;И Ева, зная свойства многих трав,Решила, мандрагору отыскав,Отваром корня исцелить малютку.Такую с нами Рок играет шутку:Кто благ, тот умирает в цвете лет,Сорняк же, от которого лишь вред,Переживает всех – ему и горя нет.

Итак Душа, пробыв три дня подрядВ подземной тьме, где звезды не горят,Летит на волю, жмурясь с непривычки;Но провиденья жесткая рукаВновь: цап! – ее хватает за бокаИ заключает в беленьком яичке,Доверив хлопотливой маме-птичкеСидеть над гнездышком, пока отецПриносит мух, и ждать, когда птенецПроклюнет скорлупу и выйдет наконец.

И вот на свет явился Воробей;На нем еще, как зубки у детей,Мучительно прорезывались перья;В пушку каком-то, хлипок, некрасив,Голодный клюв свой жалобно раскрывИ черным глазом, полным недоверья,Косясь вокруг, он пискнул: мол, теперь яХочу поесть! Отец взмахнул крыломИ кинулся сквозь ветки напроломСкорей жучков ловить, носить добычу в дом.

Мир молод был; все в нем входило в сокИ созревало в небывалый срок;И вот уже наш прыткий ВоробьенокВ лесу и в поле, где ни встретит их,Без счета треплет глупых воробьих,Не различая теток и сестренок;И брошенные не пищат вдогонок,Пусть даже он изменит без стыдаНа их глазах – и это не беда:Уж я себе, дружок, дружка найду всегда.

В те дни не ограничивал законСвободу в выборе мужей и жен;Душа, в своей гостинице летучей,И тело, радуясь избытку сил,Резвятся, расточая юный пылИ за вихор хватая всякий случай;Но день пришел расплаты неминучей:И впрямь: тот живота не сбережет,Кто на подружек тратит кровь и пот, –Три года не прошло, как он уже банкрот.

А мог бы жить да жить! В те временаЕще не знали, как на горсть пшенаСловить коварно мелкого жуира;Еще не выдумали ни силков,Ни сеток, ни предательских манков,Что губят вольных жителей эфира.Но предпочел он с жизненного пираУйти до срока, промотав, как клад,Три года, чем пятнадцать лет подрядЖить, заповеди чтя, плодя послушных чад.

Итак, едва наш резвый ВоробейОтпрыгался, Душа, еще резвей,Умчалась к ближней речке неглубокой,Где на песчаной отмели, у дна,Икринка женская оживленаБыла мужской кочующей молокой;И вот, былою утомясь морокой,Душа вселилась в кроткого малька,Расправила два гибких плавничкаИ погребла вперед – как лодочка, легка.

Но тут, как бриг на полных парусах,Свой образ в отраженных небесахСледя – и шею гордо выгибая,Прекрасный Лебедь мимо проплывал,Он, мнилось, все земное презирал,Белейшей в мире белизной блистая:И что ему рыбешек низких стая?И вдруг – малек наш даже не успелМоргнуть, как в клюв прожорливый влетел:Бедняга, он погиб – хотя остался цел.

Тюрьма Души теперь сама в тюрьме,Она должна в двойной томиться тьмеНа положении вульгарной пищи;Пока лебяжьего желудка пылОграды внутренней не растопил:Тогда, лишившись своего жилища,Она летит как пар – и снова ищетПристанища, но выбор небогат;Что рыбья жизнь? Гнетущ ее уклад:За то, что ты молчишь, тебя же и едят.

И вот рыбешка-крошка – новый домДуши – вильнула маленьким хвостомИ поплыла, без видимых усилий,Вниз по дорожке гладкой водяной –Да прямо в сеть! – по счастью, с ячеейШирокой, ибо в те поры ловилиЛишь крупных рыб, а мелюзгу щадили;И видит: щука, разевая пасть,Грозит и хочет на нее напасть(Сама в плену), но злых не учит и напасть.

Но вовремя пустившись наутек(Наказан в кои веки был порок!),Двойного лиха рыбка избежала,Едва дыша; а чем дыша – как знать?Выпрыгивала ль воздуха набратьИль разряженною водой дышалаОт внутреннего жара-поддувала –Не знаю и сказать вам не рискну…Но приплыла она на глубину,Где встретил пресный ток соленую волну.

Вода не скрыть способна что-нибудь,А лишь преувеличить и раздуть;Пока рыбешка наша в рассужденье,Куда ей плыть, застыла меж зыбей, –Морская Чайка, углядев трофей,Решила прекратить ее сомненьяИ, выхватив из плавного теченья,Ввысь унесла: так низкий вознесенБывает милостью больших персон –Когда персоны зрят в том пользу и резон.

Дивлюсь, за что так ополчился светНа рыб? Кому от них малейший вред?На рыбаков они не нападают,Не нарушают шумом их покой;С утра в лесу туманном над рекойЗверей в засаде не подстерегают,И птенчиков из гнезд не похищают:Зачем же все стремятся их известьИ поедом едят – и даже естьЗакон, что в Пост должны мы только рыбу есть?

Вдруг сильный ветер с берега подул,Он в спину нашу Чайку подтолкнулИ в бездну бурную повлек… ОбжореВсе нипочем, пока хорош улов, –Но слишком далеко от береговЕе снесло: одна в бескрайнем море,Она в холодном сгинула просторе.Двум душам тут расстаться довелось –Ловца и жертвы – и умчаться врозь;Последуем за той, с кого все началось.

Вселившись снова в рыбий эмбрион,Душа росла, росла… раз в миллионУсерднее, чем прежде, и скорее –И сделалась громадою такой,Как будто великанскою рукойОт Греции отторжена МореяИль ураган, над Африкою рея,Надежный Мыс отбил одним толчком;Корабль, перевернувшийся вверх дном,В сравненье с тем Китом казался бы щенком.

Он бьет хвостом, и океан сильнейТрепещет, чем от залпа батарей,От каждого чудовищного взмаха;Колонны ребер, туши круглый сводНи сталь, ни гром небесный не пробьет;Дельфины в пасть ему плывут без страха,Не зря препон; из водяного прахаТворит его кипучая ноздряФонтан, которому благодаря,С надмирной хлябью вод связует он моря.

Он рыб не ловит – где там! Но как князь,Который, на престоле развалясь,Ждет подданных к себе на суд короткий,Качается на волнах без заботИ все, что только мимо проплывет,В жерло громадной всасывает глотки,Не разбирая (голод хуже тетки),Кто прав, кто виноват: им равный суд.Не это ль равноправием зовут? –Пусть гибнет мелюзга, чтоб рос Тысячепуд!

Он пьет как прорва, жрет как великан,Как лужу, баламутит океан,Душе его теперь простору много:Ее указы мчат во все концы,Как в дальние провинции гонцы.Уж Солнце двадцать раз своей дорогойИ Рака обошло, и Козерога;Гигант уже предельного достигВеличия; увы! кто так велик,Тот гибель отвратить не может ни на миг.

Две рыбы – не из мести, ибо КитИм не чинил ущерба и обид, –Не из корысти, ибо жир китовыйИх не прельщал, а просто, может быть,Со зла – задумали его сгубитьИ поклялись, что не сболтнут ни слова,Пока не будет к делу все готово –Да рыбе проболтаться мудрено! –Тиран же, как ни бережется, ноКов злоумышленных не минет все равно.

Меч-рыба с Молот-рыбою вдвоемСвершили то, что ждали все кругом;Сначала Молот-рыба наскочилаИ ну его гвоздить что было силСвоим хвостом; Кит было отступилПод яростной атакой молотила;Но тут Меч-рыба, налетев, вонзилаЕму свой рог отточенный в живот;И окровавилась пучина вод,И пожиравший тварь сам твари в корм идет.

Кто за него отмстит? Кто призоветК ответу заговорщиков комплот?Наследники? Но эти зачастуюТак видом трона заворожены,Что месть и скорбь забыты, не нужны.А подданные? Что рыдать впустую,Коль некому казать печаль такую?Да не был бы царь новый оскорбленЛюбовью к мертвому! – в ней может онУзреть любви к себе, живущему, урон.

Душа, насилу вновь освободясьИз плотских уз и все еще дивясь,Сколь малые орудия способныРазбить твердыню, – свой очереднойПриют находит в Мыши полевой,Голодной и отчаянной. ПодобноКак нищий люд пылает мыслью злобнойПротив господ, чья жизнь услад полна,Так эта Мышь была обозленаНа всех; и дерзкий план задумала она.

Шедевр и баловень Природы, Слон,Который столь же мощным сотворен,Сколь благородным, не пред кем коленаНе преклонял (поскольку не имелКолен, как и врагов), зато умелСпать стоя. Так он спал обыкновенно,Свой хобот, словно гибкое полено,Качая, – в час, когда ночное зло,Проклятое освоив ремесло,Сквозь щёлку узкую в нутро к нему вползло.

Мышь прошмыгнула в хобот – и кругомВесь обежав многопалатный дом,Проникла в мозг, рассудка зал коронный,И перегрызла внутреннюю нить,Без коей зверю невозможно жить;Как мощный град от мины, подведеннойПод стену, рухнул Слон ошеломленный,Врага в кургане плоти погребя:Кто умыслы плетет, других губя,Запутавшись в сетях, погубит сам себя.

И вот Душа, утратив с Мышью связь,Вошла в Волчонка. Он, едва родясь,Уж резать был готов ягнят и маток.Безгрешный Авель, от кого пошлоВсех пастырей на свете ремесло,В пасомых замечая недостатокИ чувствуя, что враг довольно хваток,Завел овчарку по ночам стеречь.Тогда, чтоб избежать опасных встреч,Задумал хитрый Волк, как в грех ее вовлечь.

Он к делу приступил исподтишка,Как заговорщик, чтоб навернякаСвой план исполнить, как велит наука:Ползком, в кромешной тьме прокрался онТуда, где, сторожа хозяйский сон,Спит у палатки бдительная сука,И так внезапно, что она ни звукаПрогавкать не успела – вот нахал! –Ее облапил и к шерсти прижал:От жарких ласк таких растает и металл.

С тех пор меж ними тайный уговор;Когда он к стаду, кровожадный вор,Средь бела дня крадется тихомолком,Она нарочно подымает лай:Мол, Авель наш не дремлет, так и знай;Меж тем пастух, все рассудивши толком,Сам вырыл западню – и с алчным ВолкомПокончил навсегда. Пришлось Душе,Погрязшей в похоти и в грабеже,Вселиться в тот приплод, что в суке зрел уже.

Примеры есть зачатья жен, сестер;Но даже цезарей развратный дворКажись, не слышал о таком разврате:Сей Волк зачал себя же, свой конецВ начало обратив: сам свой отецИ сам свой сын. Греха замысловатейНе выдумать; спроси ученых братий –Таких и слов-то нет. Меж тем щенокВ палатке Авеля играл у ногЕго сестры Моав – и подрастал, как мог.

Со временем шалун стал грубоватИ был приставлен для охраны стад(На место сдохшей суки). Бывши помесьОвчарки с волком, он, как мать, гонялВолков и, как отец, баранов крал;Пять лет он так морочил всех на совесть,Пока в нем не открыли правду, то естьПсы – волка, волки – пса; и сразу ставДля всех врагом, ни к стае не пристав,Ни к своре, он погиб – ни волк, ни волкодав.

Но им, погибшим, оживлен теперьЗабавный Бабуин, лохматый зверь,Бродящий от шатра к шатру, – потехаДетей и жен. Он с виду так похожНа человека, что не враз поймешь,Зачем ни речи не дано, ни смехаКрасавцу. Впрочем, это не помехаТем, кто влюблен. Адама дочь, Зифат,Его пленила; для нее он радСкакать, цветы ломать и выть ни в склад ни в лад.

Он первым был, кто предпочесть посмелОдну – другой, кто мыкал и немел,Стараясь чувство выразил впервые;Кто, чтоб своей любимой угодить,Мог кувыркаться, на руках ходить,И мины корчить самые смешные,И маяться, узрев, что не нужны ейЕго старанья. Грех и суета –Когда нас внешним дразнит красота,Поддавшись ей, легко спуститься до скота.

В любви мы слишком многого хотимИль слишком малого: то серафим,То бык нас манит: а виной – мы сами;Тщеславный Бабуин был трижды прав,Возвышенную цель себе избрав;Но не достигнув цели чудесами,Чудит иначе: слезными глазамиУставясь ей в глаза: мол, пожалей! –Он лапой желто-бурою своей(Сильна Природа-мать!) под юбку лезет к ней.

Сперва ей невдомек: на что емуСие? И непонятно: почемуЕй стало вдруг так жарко и щекотно?Не поощряя – но и не грозя,Отчасти тая – но еще не вся,Она, наполовину неохотно,Уже почти к нему прильнула плотно…Но входит брат внезапно, Тефелит;Гром, стук! Булыжник в воздухе летит.Несчастный Бабуин! Он изгнан – и убит.

Из хижины разбитой поспеша,Нашла ли новый уголок Душа?Вполне; ей даже повезло похлеще:Адам и Ева, легши вместе, кровьСмешали, и утроба Евы вновь,Как смесь алхимика, нагрелась в пещи, –Из коей выпеклись такие вещи:Ком печени – исток витальных сил,Дающих влагу виадукам жил,И сердце – ярый мех, вздувающий наш пыл.

И, наконец, вместилище ума –В надежной башне наверху холмаМозг утонченный, средоточье нитей,Крепящих всех частей телесных связь;Душа, за эти нити ухватясь,Воссела там. Из бывших с ней событийУсвоив опыт лжи, измен, соитий,Она уже вполне годилась в стройЖен праведных. Фетх было имя той,Что стала Каину супругой и сестрой.

Кто б ни был ты, читающий сей трудНе льстивый (ибо льстивые все врут):Скажи, не странно ли, что брат проклятыйВсе изобрел – соху, ярмо, топор, –Потребное нам в жизни до сих пор,Что Каин – первый на земле оратай,А Сет – лишь звезд унылый соглядатай,При том, что праведник? Хоть благо чтут,Но благо, как и зло, не абсолют:Сравненье – наш закон, а предрассудок –  суд…

Томас Нэш