Дмитрий Бак - Сто поэтов начала столетия
Орфографический минимум. СПб.: Пушкинский фонд, 2001. 64 с.
Zoo [Цикл стихотворений.] // Авторник: Альманах литературного клуба. М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2003. Сезон 2002/2003 г., вып. 9. С. 64–75.
Для тех, кто спит. М.: НЛО, 2003. 136 с. (Поэзия русской диаспоры).
Где ангел шелестит как кипарис // Новая Юность. 2003. № 1(58).
Фрагмент из поэмы «Прощание» // НЛО. 2003. № 59.
Стихи номера // Критическая масса. № 1.
Китайский десант // Знамя. 2009. № 1.
Китайский десант. М.: Новое издательство, 2010. 144 с. (Новая серия).
Стихи о Родине // Знамя. 2010. № 5.
Письмо. М.: Арт Хаус медиа, 2013. 150 с. (Библиотека журнала «Современная поэзия»).
Америка. М.: НЛО, 2014. 200 с. (Новая поэзия).
Виталий Пуханов
или «Для горя нового очищены сердца…»
Вот свежие подборки Виталия Пуханова – с его стихами «что-то случилось», не так ли? Как там дальше в страстной советской песне? – «что изменилось – мы или мир?». Мир изменился – к гадалке не ходи, но насколько круто подобает меняться поэтическому зрению? И сама перемена – знак ли повышенной чуткости или свидетельство некоего рода непрочности, недолжной гибкости позиции? Ответ сложен, поначалу вообще лучше от него воздержаться, ограничиться фактами, описанием былого и нынешнего положения дел.
Итак, жил на свете поэт В. Пуханов, которому удалось удивительное – на излете господства идейного и поэтического официоза отнестись к ним обоим без иронии и вместе с тем не всерьез, избежать крайностей иконоборчества и сентиментальной романтики «общего детства».
Двадцатый век был веком злоключений –Погибли все, почти без исключений.О тех немногих, выживших почти,В журналах старых почитай, почти.Их жизнь была немало тяжелее,Хотя порой немало веселее, –Воспоминать, судить и просвещать,Да милые могилы навещать.О муках прошлого им не дали забыть,Знать, для того и отпускали жить.Сын спросит у отца. Дождется сын ответа:Проходят времена, вот-вот пройдет и это,Для горя нового очищены сердца,Не бойся ничего, останься до конца!И все-таки мне жаль слезы смешной, пролитойОднажды вечером за книжкою раскрытой.
Тогда же был написан угловатый и удивительный цикл «Мертвое и живое», открывший первую книгу Пуханова «Деревянный сад». Там была нащупана странная интонация, плавно огибающая, обходящая стороной основные типы и разновидности, говоря словами Николая Чернышевского, «отношений искусства к действительности». И ведь типам-то этим невелик счет. Если все в стихе всерьез, то за словом возникает метафизика бытия, а далее с неизбежностью «весь я не умру» и «слух обо мне пройдет…» в любых исторических изводах. Коли на первом плане комическое (сатирическое) недоверие – метафизика исчезает и тут уж «ты зачем своим торгуешь телом От большого дела вдалеке» и всякое прочее такое являются подобно существу из табакерки. Есть еще сугубая ирония: отрицание и себя, и поэзии, что-то вроде «допустим, как поэт я не умру, зато как человек я умираю». Остается – четвертая и, пожалуй, последняя по обычному счету версия отношений стиха к реальности: утверждение бытия навыворот – вариации на тему абсурда и гротеска вроде «Шел Петров однажды в лес. Шел и шел и вдруг исчез…». От Пуханова невозможно было заранее ждать ни классической строгости, ни авангардного ниспровержения, все решалось на лету, в момент написания текста, читатель недоумевал, сталкиваясь то с неуступчивой метафизикой стиха, то с ироническим воспеванием растраты и убыли всех ценностей.
Вот пример традиционной поэтической стойкости:
Чем больше в полях высыхало колодцев,Тем меньше боялся я жажды и зноя.Тем больше любил я безумных уродцев,Прозвавших поэзию – влагой земною.
Чем больше страну оставляли пророки,Тем меньше я думал о будущем света,Тем больше я верил в прозрачные строкиЗабытых, не узнанных нами поэтов.
Чем меньше я плакал, боялся, молился,Тем больше терял дар обыденной речи.Я видел поэтов продрогшие лица,Прекрасные лица, но не человечьи.
Они открывались случайно, однажды,Мне стало неважно, что будет со мною.Чем больше они умирали от жажды –Тем меньше боялся я жажды и зноя.
А вот – один из многих образчиков через запятую жившего недоверия к высям и глубинам, да еще явно как-то замешанного на конкретном, почти тактильном личном опыте:
В письмах родным и близким«Выпал снег» –Написал поэт.«Выпал снег» –Написал дворник.А дворник-поэтНаписал бы так,Что не вынесло б сердце ничьё.
И до чего же вышеозначенный глашатай с метлою дожил? До поры до времени он сохранял дистанцию свою, не прибиваясь ни к каким берегам узнаваемых стилистик и поэтик:
В последний день июля, в воскресенье,Роняет клён сухую тень листа.От дуновенья, от прикосновеньяТень падает, прозрачна и чиста.
Когда б меня не гнали отовсюду,Когда б остался дворником теней,Ловя ее, как воздух, как причуду,А я умру от состраданья к ней.
Гонимый не превращается в изгоя, ощущение отделенности от всех и отовсюду рождает совершенно отдельную способность сочетать абсолютно несовместимые эмоции. Уж не новый ли Подпольный человек явился на переломе имперской эпохи? Тот, кто одновременно добр и зол, попеременно саркастичен и наивен, причем выбор стратегии поведения, как правило, не зависит от волевого усилия, зачастую проявляет себя рефлекторно, как судорога или икота. Извечная развилка между грехом и добродетелью именно в характере подпольного героя давней классической повести обрела контуры антиномии. Вот и в стихах Пуханова, с которыми он некогда вошел в литературу, отсутствует заданность и предсказуемость, а многогранность и вариативность суждений и мнений сопрягается то с греющим сердце разнообразием, то с леденящей душу отстраненностью.
Крайняя наэлектризованность переживания обыденности, рутины и бессмыслицы соседствует в стихах Пуханова с абсолютным безразличием как раз в тех случаях, когда, согласно всем культурным ожиданиям, необходимо проявить неравнодушие, высказаться прямо и недвусмысленно.
«Mein Kampf» я так и не прочел,Хотя купил задорого.В печи не сжёг. Жалел о чем,Когда дрожал от холода.
О чем она? Зачем она?Я никого не спрашивал.И много зим без сна, без снаВ себе ее вынашивал.
Словесный перепляс в ритме «огней так много золотых…» говорит об очень простом – оказывается, возможно писать стихи не только после всех аушвицев, но и в отсутствие чувства вины за грех возвращения к явным культурным табу. Печи, слава богу, используются по прямому назначению, несмотря на остаточную память об былом их изуверском применении.
В отдельной реальности Виталия Пуханова резко ослаблена связь конкретных фактов и их культурных означаемых – прямо изнутри заурядного и повседневного нагнетается вакуум смыслов, который даже и почувствовать, назвать по имени нет никакой возможности. Человеку не хватает скорости реакции, он ведет себя вполне сомнамбулически, находясь и нейтральной зоне полунебытия (совсем по Баратыныскому, – «ни сон оно, ни бденье»). И снова напрашивается параллель с подпольным герою безвременья 1860-х годов, из недр его автоматизированного и в то же время непокорного, спонтанного сознания с равной долей вероятности может вырваться наружу и абсолютное зло и предельная добродетель.
Замедленные реакции амебы, быть может, лучший ответ на неистовый натиск противоборствующих и несовместимых друг с другом внешних воздействий. Ожидание, резко занесенная для еще не прорисованного (то ли враждебного, то ли приветственного) жеста рука, расчехленное, но не коснувшееся бумаги перо – вот пухановский веер возможностей, ни одна из которых не является желательной и предсказуемой.
Именно эти ключевые параметры лирики Пуханова в последние годы приходят в движение, причем не броуновское, а во вполне упорядоченное, ведущее к прояснению и одновременно к упрощению оптики взгляда и литературной позиции. Будоражащая, провокативная непроясненность мнений, совмещение крайностей, – все это отходит на второй план. Определенность акцентов оборачивается узнаваемой схемой, привычным набором джентльменских свойств межнациональной «социальной» поэзии: «травма» (советского) детства, насилие коллективистских стратегий поведения, попытки прорваться к свободе сквозь тоталитарную риторику, – всем этим родимым пятнам «актуальной» лирики сопутствуют расшатывание регулярной метрики, безвременная пропажа рифмы. Стихи не утратили прежней афористической резкости, но стали более отчетливыми как раз в результате прояснения того, что прежде оставалось в зрительной зоне слепого пятна, не выговаривалось наизнанку и наотмашь. Что теперь? А вот что:
