Из судового журнала - Александр Викторович Иличевский
Топливо
Заменим вирус смерти на вирус любви. Ведь все похоже на правду, потому что никто никогда не пытался сыграть по таким правилам. История всегда приходит оттуда, откуда ее не ждали. Человек ничтожен, это не новость. Человека может растереть в прах какая-то горстка молекул: самое уязвимое в человеке – его молекулы, а самое стойкое – низость. И это тоже не новость, мы многое помним. Время сейчас – раздолье для памяти, эпоха теперь во рту Екклесиаста. Что вспоминается в эти дни? Самый забавный способ заняться любовью, какой только был в твоей жизни. Что, как не дар жизни, противопоставить пылающему жерлу? Была у меня девушка, что беззаветно любила заниматься любовью в машине, выбирая для этого самые неожиданные места. Например, подмосковные кладбища на закате. Или парк Лужники, на самом въезде. Тогда, в ее Range Rover Vogue, нам было плевать на Москву. Большая машина, как приятно видеть, что эта марка все еще на дорогах. Что еще где-то катится на скорости моя жизнь. С этикеткой на бампере: Fuck Fuel Economy.
Море ночи
Вот пещера с колодцем внутри, полным зеркала ночи. Мир – это камера обскура, в которой незримое преображается в колодце, чтобы поклониться морю ночи. В море затонули души, и оно так похоже на память, с позабытым в ней напевом. На поверхности колодца я пишу свое имя. О, как интересно покинуть эту пещеру и примкнуть к воинству правды, стоящему лагерем на скале заката. Сила, усталость, безразличие и жажда любви – все при тебе, никуда не делось. Но своя ноша отныне не давит. Острова теперь вместо облаков летят, и я отпускаю с ними свои руки.
Облака ночью
Небо состарилось. Отныне не ждать друзей – вот что оно говорит. Ни того, что сейчас на Гудзоне, ни того, что бредет по пляжу близ Яффо, ни того, что уже никогда, никогда не заглянет тебе в глаза, чтобы сказать: «Что-то ты грустный, старик, что случилось?» Облака гладят теперь мое тело. Так низко спустилось, чтобы сродниться окончательно с временем, обрести его плотность. Остались только верные решения, больше не из чего выбирать. Поступки теперь пахнут морской солью. Как и одиночество. Душа теперь стремится только за горизонт, превращаясь в закат, в беззвучные зарницы. Скоро звезды сойдут на землю, будут стоять огненными горами. А люди будут бродить между ними, дивясь, как преодолеть перевал и не заблудиться.
Крабы
У меня есть свое тайное побережье, гавань, к вечеру становящаяся пустынной. В сумерках из небольших отверстий в песке там и здесь появляются глаза на ниточках. Это крабы выходят поживиться, пропесочить мусор, оставленный отдыхающими. В гавани, если плавать с маской, можно увидеть поваленный лес гранитных колонн, волнорезы, изваянные когда-то из особого бетона, замешанного на пепле Везувия. Можно ступить на стертую прибоем лестницу, ведущую в глубины морского царства. На песке этой бухты когда-то я написал твое имя. С тех пор оно превратилось в золото заката и стало вечным. Так глубоко эта бухта запрятана в сердце. Так многое мне еще нужно ей прошептать в ночи, под звездами, и она услышит.
Лодки
Те, кто долго смотрит на звезды, не могут никак проснуться. Утром идешь к морю на поклон. Морская вода еще помнит вечность, которой отныне нет. Горизонт стерт. Улицы, площади заросли травой. Статуи ожили и сошли с постаментов. Собираясь группами, они играют в мраморный мяч или на берегу собирают ракушки. Стерты даты и имена. Губы не могут ничего нащупать. Все затерялось среди дикой природы. Только деревья еще помнят свой разум. Тела превращаются в лодки. Паруса наполняются вечерним светом. Свет исчезнувших звезд достигает небосклона.
Проиcшествие
Однажды в Крыму я плыл вдоль скалы, подо мной шла отвесная пропасть лазури. Как вдруг из глубин вышвырнуло пласт ледяной воды: всплыл линзой. Так бывает у отвесных берегов. Что было делать? Только яростно плыть. Вот и время сейчас – это всплывшая доисторическая вечность, она смешана с дыханьем Коцита. Как и тогда – лишь остается набрать скорость, пока судорога не свела тело, и выплыть.
Поиски
Всегда завидовал спелеологам. Всегда мечтал найти Платонову пещеру. Сердце замирало от рассказов, как где-то там на страшной глубине, в родильном сифоне, в щели перехода не повернуться, не понять, где верх, где низ, и тогда приходится выдыхать, чтобы хоть немного, еще чуть протиснуться в толщу. Поиски идей напоминают те же приключения. Столько я оставил реальных пещер позади нетронутыми с их лампой Аладдина, предпочитая древний свет солнца. Сизые лавры, снежные олеандры – под ними внизу у скал сверкает море. Одежда скользит по наготе, подобно сну, покинувшему нас. Аромат сосны и тишина рождают женщину. Так много золота кладет к ее ногам закат. Закроем окна, и в результате она приближается. Сети мокрых волос, пахнущих «Шанелью». Ты весь – сначала серебряная струйка в глине потемок, ясный и новый, и превращаешься в ливень.
Посланники
Есть люди, состоящие из одного только света. Они живут на солнце, которое иногда снится – в особенных снах, и они реальней утра. Однажды я проснулся на берегу моря, посреди ночи – начался шторм. Потом долго брел по камням. Волны грохотали белыми призраками. Как вдруг наткнулся на мертвого дельфина. Я тогда поднялся в предгорья, где не слышно было гула моря, и отлично выспался в дубовой роще. Вот тогда мне впервые и приснился тот народ, что живет на солнце. Когда-то его посланники находились среди защитников Трои и Сталинграда, я видел, как их фигуры отражались в боевых щитах, как они расхаживали среди горящей, разлитой по Волге нефти. Как протуберанцем окутывали падающий истребитель. Мы казались им дикими чудовищами, и они всегда возвращались обратно, эти люди, состоящие из одного только света.
Письменность муравья
Ждут берега, сосны и дюны, звезды бледнеют от нетерпения. Время писать от лица муравья. Больше нет ветряных мельниц – одни великаны. Время оставить дела, вытряхнуть карманы. Освободиться от памяти, использовать стрелку часов как меч. Время обнять. Время петь, чтобы путник на заброшенной дороге услышал и остановился. Время не оглядываться, как на узком мосту через пропасть. Время прибраться в тронных залах облаков. Время холодного огня и время нераспечатанных известий из прошлого. Я всегда побаивался головоломок – вдруг какая-нибудь из них сложится и я узнаю твое имя.
Центр
Долгие годы он смотрел в одну точку, глядя, как удаляются пристанционные строения, как пробегает березовая роща, как спешат по тропинке люди, обреченные на длинную жизнь. Может быть, они научатся точно так же жить без компромисса, без упрека, без героев, без личного сердца, как будто и не рождались, – а что, надо попробовать, надо
