В иных мирах я тоже как-то шастал. Пародии на стихи Михаила Гундарина. Часть I - Владимир Буев

Всё той же шагать тропинкой.

Пусть плакать он станет потом поутру

Чернилами даже в текилу,

Февраль постарался: морозная сталь

Всё тёплое силы лишила.

То в кровать залегши, то сидя во дворе

Михаил Гундарин

февральскому дню на цыпочках нелегко

попадая/падая в молоко

осыпая себя ледяным конфетти

открывая пути/не зная пути

так и я – протянутая рука

стакан за мгновение до глотка,

оказался домом из которого все ушли

монетой которую не нашли

снегом, счищенным до голой земли

Владимир Буев

то в кровать залегши то сидя во дворе

открываю/смеживаю глаза

я ленюсь в феврале как и в декабре

словно русский князь/татарский мурза

словно барин изгнанный прочь в октябре

из поместья предков моих, упырей,

всё ищу свой дом где большой сундук

станет столь же полезен как ноутбук

где не лазали руки и души хапуг

Модерн погиб, изничтожен…

Михаил Гундарин

Столетье смерти модерна. Вербное воскресенье.

Голову Олоферна вносят в чужие сени.

Что он видел? Двойчатки вечно живых соцветий,

каменные початки, смальтой полные сети.

Что он увидит – в стёкла пыльного саркофага,

в мире простом и блёклом, плоском, словно бумага?

Миру не надо линий, поворотов сюжета.

Ни орхидей, ни лилий ярого полусвета.

Владимир Буев

Модерн погиб, изничтожен. Рок-н-ролл мёртвый тоже,

но не забыт, похоже: помер намного позже.

Вносят в стальных перчатках голову полководца.

Трав полевых тройчатка сбацает роль чудотворца.

Значит, модерн не умер, ставши метамодерном.

Не в саркофаге – в зуме жизнь потечёт Олоферна.

Если такая пьянка и Олоферн в модерне

сляпал свою делянку, пусть даже очень скверно;

если весь мир стал блеклой плоской простой бумагой,

если мужик из пепла – в метаболизм, в бодягу;

если всё это мета-, значит, модерн развился.

Значит, верна примета: метамодерн родился.

…Выдаст ли точное слово сердце на авансцене,

если Гребенщикова тыкву притащат в сени?

Что с миром станет, Боже, в воображеньи эстета,

рок-н-ролл если тоже вдруг разовьётся в мета-?

Уж если всё плывёт в глазах

Михаил Гундарин

Кто знает, из какой тоски, из перелома со смещеньем,

из ночи, рвущей на куски своим тяжёлым освещеньем,

мы выплываем на бульвар предновогоднего похмелья…

Встречай, окраинный квартал, героев горькой карамелью!

Владимир Буев

Уж если всё плывёт в глазах и в голове пред Новым годом,

и тыркается мозг впотьмах, и тело стало стопудовым,

что будет, как курантов бой кварталу огласит двенадцать?

Герой в кровать или в запой? Что ждать несчастным домочадцам?

Отчего не в сотню лет…

Михаил Гундарин

почему не улететь отчего не в пятьдесят

очень просто: поглядеть что без нас давно глядят

лёгок лёгок одинок поднимаюсь словно шар

мир валяется у ног обознался оплошал

кто уже под потолком про того не рассказать

самым крепким языком не заметить не связать

Владимир Буев

отчего не в сотню лет про полёт порассуждать

плюнуть сунуть и взглянуть как другой сумел вздохнуть

так легко легко внутри крепким стало бытие

слов тургеневских полно но они не житие

обознался потолок не заметить не связать

языком не обвязать матом сложно написать.

Я старый конь

Михаил Гундарин

Нет, не об этом говорили

Мне звёзды 30 лет назад!

Всё ими сказанное в силе

Оставить я, конечно, рад,

Но вынужден сместить подальше

От дня сегодняшнего, где

Как тот корнет по генеральше

Влачусь по чахлой борозде.

Владимир Буев

Я старый конь. Давно не порчу

Ни генеральш, ни борозды.

За 30 лет я стал разборчив.

Пахать мне больше нет нужды.

Не вспомню я, пожалуй, нынче

Всех генеральш былых в лицо.

При встречах я всегда был взвинчен,

Ведь генералы с ружьецом

В любой момент могли явиться

И ненароком увидать,

Как может в бороздах резвиться

Корнет. Не стану развивать.

Мой взор был негой сомкнут вечно:

Не помню лиц, хоть по ночам

Путь освещался ярко Млечный

(И звёзды не чета свечам).

…Акцент в желаниях сместился,

Иные кони пашут пусть.

Я стар, хоть бес в ребро вцепился.

Пахать мне нечем больше. Грусть.

Очнулся – глазам не поверил

Михаил Гундарин

ДЕСЯТАЯ БАЛЛАДА

Над 307-м километром холодное солнце взошло.

Каким-то неведомым ветром меня в эту глушь занесло.

Я был содержимым попуток не знаю что делать теперь

И кажется через минуту навеки закроется дверь

Тяжёлую эту пружину едва ли удержишь плечом

О главном молчать прикажи нам (шепни для начала – о чём)

Кто в этом холодном мотеле последнюю ночь проведёт?

О чём нам синицы свистели весёлый апрель напролёт?

Зачем ты мне снова приснилась, и снова была холодна?

В какие карманы набилась тяжёлая горстка зерна?

И снова – измена, измена, а после – беда и беда.

Но это финальная сцена, и сыграна не без труда.

Езжай, очевидец, обратно, пей пиво и вправду молчи

Про эти разрывы и пятна потерянные ключи.

Владимир Буев

Очнулся – глазам не поверил. Куда же меня занесло?

Реальность столб удостоверил: на нём размещалось табло,

Облезлое, правда, но видной была там цифирь 307.

Насмешки такие обидны над горьким моим бытием.

Куда бы ни шло, коль с оглядкой из грешных таинственных недр

Пророс указатель украдкой про 306-й километр.

И с 308-м километром смириться я смог бы всегда

(таёжные близки мне кедры). Но с 307-м?! Никогда!

Холодное солнце – о ужас! – и 307-й километр.

Я очень стараюсь, я тужусь, но страх безотчётен и щедр.

Как страшно, кошмарно и жутко на свете (в тайге) проживать.

В холодный мотель на минутку мечтаю скорее сбежать.

А там, где минутка, там вечность. И вот уж мотель потеплел.

И где допустил я беспечность? И где же я недосмотрел?

В карманах мне что-то мешает. Ощупал – там горсти зерна.

Господь мне сейчас помогает иль, страшно сказать, сатана?

Иль в час, когда други споили, отправив с попуткой в тайгу,

Они же сердечность явили к товарищу по кабаку?

Чтоб первое время дать дуба от голода я бы не смог,

И чтоб у меня, жизнелюба, затянутым стал эпилог?

Синицы, пружины, измена, закрытая дверь и беда –

Ужели финальная сцена и прочих ключей лабуда?

И как дальше жить, сознавая, в каком километре торчу,

О пиве с мотелем мечтая. Я в шоке. Проснуться хочу.

То потухнет, то разожжётся

Михаил Гундарин

То сожмётся, то разожмётся,

Птичьей дрожи полным-полно,

Будто смотрит со дна колодца

В занавешенное окно.

Мёртвым звёздам снится немного

И одно и то же всегда:

Нарисованная дорога,

Перевёрнутая вода,

Старый дом с кривыми углами,

Где вот-вот закроет глаза

Жизнь, завязанная узлами –

Воспалённая железа.

Владимир Буев

То потухнет, то разожжётся,

То погаснет опять, то сгорит.

Так душа у поэта рвётся:

Витаминов в ней дефицит.

Россыпь звёзд показала изнанку:

Не щадя своего живота,

В воду плюхнулись. Спозаранку

Им могилою станет вода.

Отраженья в природе разлиты:

Двойники, тройники, все дела –

Перевёрнуты, но не разбиты

Зеркала, зеркала, зеркала…

Сложно в Москве пробиться

Михаил Гундарин

Снежной весны столица, каменное жнивьё,

Нужно развоплотиться, чтобы забрать своё.

Строятся гороскопы, слышатся голоса,

Телефонные тропы тянутся в небеса,

Где по тропе мороза катится агрегат,

Серебро и глюкозу рассыпая подряд.

Владимир Буев

Сложно в Москве пробиться, заняты все места.

Впрочем, в любых столицах нет для сверчка шеста.

Люди кружком теснятся, вверх закатив глаза.

В блюдца упёрлись пальцы, вздрагивают уста.

Вот уже дух явился, с миром иным контакт

Тут же установился. Справился агрегат!

По телефонным тросам смог я наверх пролезть.

Так миражи наркоза на кол заставят сесть.

Где сказка, там и быль

Михаил Гундарин

СКАЗКА

В одном далёком городке гора приставлена к реке

И смерть невдалеке

Её не бойся – это твой передовой городовой

Единственный конвой

Он отведёт тебя туда где камень есть и есть вода

Но нету и следа

От рек и гор и городков а только море огоньков

Над полем облаков

Владимир Буев

ГДЕ СКАЗКА, ТАМ И БЫЛЬ

В селе