Владимир Черноземцев - «Мартен»
«С самого раннего детства меня сопровождает гравюра: осенний лес, на берегу реки застыл могучий лось. Став старше, я узнала, что это одна из лучших работ Боронникова. Захотелось и самой попробовать. Так пришло очарование гравюрой на металле. К тому же, во многом мой выбор определил своей увлеченностью отец — он тоже художник-гравер. Четверть века чудодействует над металлом. И когда я училась в профтехучилище, и сейчас он для меня — авторитет. Я бы очень хотела быть ему достойной сменой.
Я долго выбирала сюжет для своей экзаменационной работы. Из десятка рисунков выкристаллизовался один: идет в полушубке девушка с золотой косой, с золотыми ведрами, словно лебедушка.
— В гравюре должно заиграть, — одобрил отец.
«Лебедушка» получила отличную оценку. А потом пошла в серию. Помню, как непривычно было видеть стопки моих «Лебедушек» в кладовой цеха, откуда развозят их по всему свету. А на обороте каждой пластинки стоит государственный Знак качества. Оценка очень высокая. И ко многому обязывает».
В классах граверного отделения заводского профтехучилища идут занятия по рисунку. Неуверенной еще рукой пытаются ребята постичь тайны светотени и композиции, приобрести ту легкость и непринужденность рисунка, которые отличают работы мастеров златоустовской гравюры.
Кто знает, может, не далек тот день, когда и они заставят запеть металл по-новому, как сделал это полтора века назад Иванко-Крылатко.
Марис Назиров
СТИХОТВОРЕНИЕ
Не приходи с огнем ко мне, сосед,Огонь всегда родит огонь в ответ.
Не приходи в душе своей со льдом —Я в айсберг обратить сумею дом.
И не таи за пазухой змею,Иначе встретишь где-нибудь мою.
Ко мне с цепями позабудь дорогу,Они тебя обвить однажды могут.
Бесхитростен, с улыбкой добротыПриди ко мне, — и будешь другом ты.
Перевел с башкирского Б. Самойлов
Алла Бархоленко
РАДУГА В СТАРОМ САРАЕ
Рассказ
Горы. Лес. Солнце в высоком небе. Серая деревенька, как некрасивая девка, накинула на плечи яркий плат огородов. За обдутым восточными ветрами елтышем крепко стоит большеглазый дом мастера Ильи Федоровича Варфоломеева. Широкими окнами своими и тем, что стоит в уединении, дом отличается от остальных. Илья Федорович строил его сам, неторопливо и любовно. И хоть было это давно, дом крепок, как медведь-трехлеток. Пологие горы и простор неба. И вокруг зеленый шум тайги.
В доме пахнет мытыми полами и лекарством. Илья Федорович отводит руку жены с таблетками, говорит тихо:
— Не мешай, мать… Помирать буду.
— Может, подождал бы, отец? Дай к окошечку пододвину тебя. Небо-то нынче лазуритовое.
— Нет, Анюта. Трудно веки держать. А камень лазурит и с закрытыми глазами вижу…
Илья Федорович лежал, вытянувшись, большой, костлявый. Тонкие узловатые пальцы, пропитанные каменной пылью, чуть подрагивали, словно протестовали против непривычного покоя, словно хотелось им что-то сделать напоследок.
Кто-то прошел мимо окна. У крыльца неохотно тявкнул Полкан и уступил чужому дорогу — от старости пес стал относиться к людям снисходительно.
— Кто идет? Не Серафим ли? — с надеждой спросил старик.
Серафим был их сын, последыш, рыжекудрый, буйный и пьющий. Остальные сыновья погибли в войну.
— Нет, чужой кто-то… — вздохнула Анна Назаровна.
— Помереть не дадут, — проворчал Илья Федорович. Однако приоткрыл глаза и посмотрел на дверь.
Чужой вошел. Был он молод. Не то, чтобы парень, но и не мужик еще.
— Мастер Илья Федорович здесь живет? — спросил он. Заметив больного, принизил голос.
— Здесь-то здесь, — ответила ему Анна Назаровна, — да плох он. Отходить собрался.
— Как отходить?! — и не понимая и уже догадываясь, шепотом воскликнул человек. Почти подбежал к постели, хотел сказать что-то. Посмотрел на сложенные руки на груди и замялся.
— Пошто тебе мастер? — не открывая глаз, спросил Илья Федорович.
— Учиться хотел… — слова сказались неохотно, и скользнула в них наивная обида оттого, что невыполнимо желание.
Сложенные руки мастера зашевелились. Из-под морщинистых век взглянули и белесые вроде и голубые в то же время глаза. Смотрели неподвижно и непонятно как. Закрылись.
— А ты — кто? — спросил старик.
Молодой человек перевел взгляд на окно. Там к самому дому подступали таежные ели. И грибы, наверно, тоже под окошком растут. Ну, как скажешь о том, кто он, если он и сам толком не знает этого. Да и что можно сказать? Что не помнит родителей, что и фамилия у него — Найденов? Или что ему скоро двадцать пять и что был он почтальоном, трубочистом, столяром, механиком на обском катере, что мотало его по стране от Калининграда до Сахалина? Что на земле миллионы дорог и что каждая по-своему хороша, но которая-то из них — единственная? Он почувствовал, что она где-то близко, когда бродил с геологами и поднял в горах несколько ярких камней. Любовался камешками, как ребенок, а геологи добродушно сыпали к его ногам новые сокровища. Как сказать о том что камень заинтересовал его? И о том, как радовался, когда поступил на гранильную фабрику, как послали его в техникум, как весело учился вытачивать овальные броши из халцедона, потом вернулся на фабрику, и засосала его тоска, потому что брошки оставались брошками и тогда, когда камень хотел быть чем-то другим — фабрика гнала план. И как ушел он оттуда, охотником бродяжил по тайге, стал даже старателем, но прикипело сердце к цветным камешкам, и попробовал резать самостоятельно. Получилась дрянь, отдал мальчишкам на забаву. И опять тянулся в тайгу за камнем, опять резал и опять выбрасывал. Так разве расскажешь об этом, да еще с ходу, да еще если человек умирает. И на вопрос, кто он, — он ответил:
— Алексей…
— Из города?
— По всякому было.
Старик молчал.
Алексей догадался, что молчание нужно старику чтобы набраться сил для новых слов. Ждал.
— Про меня узнал от кого?
— Краевед наш сказал… Анисимов.
— Григорьич?
— Он.
На этот раз и совсем надолго замолчал Илья Федорович. Лицо, как из серого камня выточено, не дрогнет. Алексей взглянул на Анну Назаровну, а та стояла, не решаясь мужа окликнуть: если и умер — пусть подольше живым кажется.
— Покажи, что сработал, — внятно и строго велел Илья Федорович.
Алексей поспешно скинул с плеча потрепанный рюкзак, достал узелок. В узелке бренчало. Стал показывать цветные броши, ожерелья, белочек на дереве, медведя у муравьиной кучи. Из хрусталя, авантюрина, орлеца, яшмы. Илья Федорович долго не рассматривал, лишь медведя с муравьями попридержал. Спросил:
— На гранильной работал?
— Было… Как догадались, Илья Федорович?
— По работе скучной… Накорми его, Анюта.
Оставшись один, старый мастер вздыхал гулко, будто грудь прочищал. К вечеру, когда закатное солнце позолотило небо, попросил придвинуть себя к окну. Сказал:
— Сейчас не лазурит. Сейчас хризолитом пошло, а по верху зеленью аквамариновой…
Когда заглянул к нему, скрывая растерянность, Алексей, Илья Федорович велел жене принести ящик с камнями, заготовленными для поделок. Долго выбирал, кряхтел, прищуривался, а выбрав, сказал:
— Вот тебе, Алеха, кусок малахитовый. И задача тебе одна: должон ты показать в нем камень.
Принял Алексей от мастера камень величиной с хороший кулак. Был камень поверху мутноват, рисунок затаил. А старик так и впился в Алексеево лицо, выискивал, вычитывал в нем что-то. Встретил Алексей дедов взгляд и понял, что не камень показать должен, а себя раскрыть через камень. Хотел знать Илья Федорович, не только с каким мастерством, но и с какой душой пришел к нему человек. Алексей побелел от волнения. Пальцы так сжали малахит, словно разломить хотели, чтобы выискать сокрытое внутри — не зря же старый мастер из всех выбрал этот кусок.
— К завтрашнему вечеру приготовь, — устало сказал Илья Федорович. — До завтра погожу помирать.
Срок был сказочно мал.
Но у старика времени было еще меньше. Почти совсем не было времени. Алексей подумал вдруг, что не приди он сегодня в эту бревенчатую избу за округлым гранитным елтышем, уже, может, и вовсе кончилось бы мастерово время.
Анна Назаровна провела Алексея в прохладную горницу, двумя окнами на север, со столом от стены до стены. На левом окошке висело на серебряной цепочке турмалиновое зеркальце — поперечный срез многоцветного кристалла турмалина. Алексей так и потянулся к нему, тронул цепочку — прозрачная пластинка засверкала жар-птицей, заиграли тонкие и чистые краски геометрически правильного рисунка. Сердце захолонуло от восторга.
