Александр Цыганков - Тростниковая флейта: Первая книга стихов
«В сумерках птицы не поют…»
В сумерках птицы не поют,
Только кричит над холмом
ОДИНОКИЙ ВОРОН
4.1993
Монолог
Когда зайдёшь на каменный ковёр,
Где у дверей замков не перечесть,
Прислушайся к последнему звонку,
Который не касается тебя,
Прикинь в уме, как всякий резонёр,
Что есть у человека ровно шесть
Вещей, доступных даже дураку,
И выбери седьмую для себя.
Тогда броди спокойно, не спеши,
По коридорам, залам и местам,
Где дым, как будто пьяный лесоруб,
Размахивает синим топором.
Но только не забудь, что ты в глуши,
Не верь чужим, особенно словам,
И если на пути дремучий дуб,
То лучше обойти его кругом.
Риторика, похожая на лес,
Как лес, годится только на дрова,
Но и в лесу классически светло,
Когда ты в нём живёшь не круглый год.
Но там, где слово чтут за интерес,
Не выдай сокровенные слова,
И без того в оконное стекло
Проходит молчаливый небосвод.
В глухих стенах, иль вдоль белёных стен
Реликтовым раствором, как на дне,
Ты бродишь, освещая полумрак,
Как будто неопознанный объект,
И между масок, бледный, как Верлен,
Минором скорбным плачешь о Луне,
С какой-нибудь Эльвирой натощак,
Раскалывая местный диалект.
Проблема не в особом языке,
Раз каждому милее свой предмет,
Скорее – в дефиците вещества,
Реального вне тела и молвы.
Опомнись, и увидишь вдалеке,
Как тает на вершинах полусвет,
Уходит в небо леса голова,
И на ковре – движение листвы.
Спокоен будь, вернее, не спеши
Пройти сопротивление полей:
Дорога – есть дорога, то есть жизнь.
Иди по ней свободным, но смотри —
Как рубят кедры на карандаши,
Как делят хлеб, и стаи сизарей
Над бронзовоголовьем правят казнь…
И помни: семь не делится на три.
Ты удивлён, как должно дикарю,
Разглядывая вещь – а ля Роден.
И вольности возвышенный арап
Тебя волнует больше, чем псалом,
Но проверяя пульс по словарю,
Твой почерк отправляет на рентген
Небрежный и холодный эскулап,
Предполагая сложный перелом.
Но это – вывих, как и всё кругом;
Ни к слову и ни к месту – просто так.
И над ковром колышется трава
В награду очарованным ослам.
И хочется уже бежать бегом,
Укрыться в лес, забиться под верстак,
Но тонет в небе леса голова,
И листопад шумит по верстакам.
Но будь самим собою, не спеши,
Когда-нибудь увидишь, может быть,
Родного лукоморья новый вид —
Град-Китеж, восходящий над холмом.
Мечтай… Но не забудь, что ты в глуши.
Но это всё же можно позабыть,
Когда в ночи дыханье Аонид
Волнуется над каменным ковром.
2.1991
Эхо
Пустота отзывается бездной, когда
Каменеет в ладонях живая вода,
Или годы плывут в лабиринт пустыря
Вереницей незрячих без поводыря.
Всё равно, что уложит строкою рука
В неразгаданном сне, но в душе облака
Остаются квадратом над суммой строки,
И огромное небо слетает с руки.
Загорается свет. Но как в зеркале ночь
Отражает любовные сцены, точь-в-точь
Проявляет сакральный язык звукоряд,
И теряется в небе растерянный взгляд.
И как время в ладонях, живая вода
Растекается в полости камня, когда
Горним эхом двойник оглашает пустырь —
Белокрылый близнец, проводник, поводырь.
6.1995
К чему прислушается тьма
К чему прислушается тьма,
Как память к шороху дверному,
И тот ли, этот коридор
Распахивает воротник?..
И Бог не даст – сойдёшь с ума
И станешь думать по-другому,
Что звёзд раскаявшийся вор
Твой путь проходит напрямик.
Вверху на лестнице – каблук. Темно.
И Гоголя походка Течёт на чёрное стекло,
И небосвод – как рваный плащ.
И в пустоте тяжёлый звук
Волной раскачивает лодку,
И чьё-то время истекло,
Утихла боль, и высох плач.
Быть может, память солгала?
Но кто не знает этот адрес?..
И здесь бывала суета
Порой отлёта певчих птиц.
И тьма раздета догола,
И на ступенях тонкий абрис
Знакомой тени – высота
Провинциальных небылиц!
Здесь жили, жил, живут сейчас…
И почерк, жирный, как фломастер,
На справках ставит номера,
Ныряя в мусоре анкет.
Выносят сутки мёртвый час,
И век заканчивает Мастер,
И, как роман из-под пера,
Течёт на лестницу рассвет.
Откроет дверь условный стук,
Но там всё те же персонажи:
Застыли лики в зеркалах,
Вертинский плавает в борще…
И спичка выпадет из рук,
И не найдёшь своей пропажи,
Шагая к выходу впотьмах
Звездой в полуночном плаще.
Один-единственный портрет!
Давно забытая планета.
Какой-то вальс, вчерашний сон…
К чему прислушается тьма?
Но растворился силуэт,
И догорела сигарета,
И крутится магнитофон:
«Не дай мне Бог сойти с ума…»
3.1991
Творчество
Рождается картина… И душа
Растёт навстречу чуду воскресенья.
Спасенье человека – есть спасенье
Создателя, а не карандаша.
Пусть человек – всего лишь карандаш
Над сферой рукотворного Эдема,
Но звери неба, как из книги Брэма,
Ужасны, и бессилен карандаш.
Но зеркало алмаза и графит
Для выбора простых причин и следствий
Даны не вдруг… И пламя, что горит,
Хранит печать забытых соответствий.
И верная наитию душа
Питается энергией распада,
Когда по отраженью листопада
Скользит проворный луч карандаша.
8.1993
Рождение картины
П. Филонову
Простой сюжет из жизни дикарей
Внезапно проявляется из леса,
И вёсла вырастают из ветвей
Воинственной щетиной Ахиллеса.
Пока ещё романтик-аргонавт
Скрывается в орнаменте-меандре,
Ахилл, как будто древний астронавт,
Является в реликтовом скафандре.
Ему попробуй выдохни: «Дикарь!»
Напорешься на копья, стрелы, пики…
Хронолог, многословный, как словарь,
Тебя отправит в лоно Эвридики.
Но в горле неродившихся морей
Рождается легенда или вера,
И символ бездорожья, Одиссей,
Скитается над волнами Гомера.
А дикари, как должно дикарям,
Детёнышам вживляют бычьи вены,
И тянут Ойкумену по морям,
И море волокут из Ойкумены.
И Ахиллес, как древний астронавт,
Шокирован от дикого сюжета,
Он с дикарями пьёт на брудершафт
И падает у статуи поэта…
Тяжёлый, словно поступь дикаря,
Идёт по Ойкумене Александр.
И голова философа-царя
Похожа на реликтовый скафандр:
Кудрявый целомудренный анфас,
И профиль со следами листопада…
Но это не Гомер и не Скопас.
История, увы, не «Илиада».
И всё вокруг во власти дикарей:
Быки и жерди, сети ирригаций…
Как рыбы, выползают из морей
Строители земных цивилизаций.
Шумит прибой… И первая строка,
Как пена, вытекает из кратера.
И время, что разъято на века,
Расходится кругами от Гомера.
1.1992
Прогулка по городу
Минула казнь. И воля к жизни
Срывает платье с тротуара,
Пускает плаху по реке…
Вот так и жить бы, налегке!
Забыть все козни или казни,
И зной случайного кошмара,
Как рукопись, на камельке
Поджечь, и выдохнуть свободу,
Как выдвигает май в природу
Свободу трав и стройных ног.
И всем понятно – это Бог
Выводит в мир свою породу.
И мягкий свет течёт повсюду,
И по реке плывёт ковчег,
Уже не плаха. В год Колумба
Любая щепка – каравелла,
Любая лужа – океан.
И ныне каждый – капитан.
И без помарок и апломба
Легко течёт моя новелла
До самых дальних в мире стран.
Я опускаю стёкла быта
И звон презренного металла.
Известно – это ерунда.
И трудный случай – не беда,
Когда Америка открыта,
И направление накала
Обугливает провода.
Но выбирая беспрерывность
И страсти вечного процесса,
И небеса родной страны,
Я измеряю ток волны,
Что выбросила неизбежность
Над перекатами прогресса,
Как золото из глубины.
И жизнь права. Весна. Цветенье.
И город, вновь преображённый,
Иглою вертит гороскоп.
И наблюдает в телескоп
Цветов и девственниц взросленье
Верховный жрец и, побеждённый,
Зарёй вечерней красит лоб.
И я шагаю восвояси
И вспоминаю о деревне:
Красавицу и свет в окне,
Свою картину на стене,
Которой замысел неясен,
Но очевидно – мир прекрасен!
И тайна скрыта в глубине.
5.1992
Тайна музыки
1. «Вот первая строка – сакральный знак…»
Вот первая строка – сакральный знак.
Снят занавес. Не названо лишь имя.
В одно мгновенье слито наше время.
Двенадцать чисел. Собран Зодиак.
А дальше, разделённый пополам,
По-девичьи и нежен и пластичен,
Лукавый шар разглаживает плечи
И с трепетом крадётся по рукам.
Как створки, открываются уста,
Но имени никто не называет.
