Максимилиан Волошин - Том 2. Стихотворения и поэмы 1891-1931

13 апреля 1922

Феодосия

Левиафан

Множество, соединенное в одном лице, именуется Государством – Civitas. Таково происхождение Левиафана, или, говоря почтительнее, – этого Смертного Бога.

Восставшему в гордыне дерзновенной,Лишенному владений и сынов,Простертому на стогнах городов,На гноище поруганной вселенной, –

Мне – Иову – сказал Господь:          «Смотри:Вот царь зверей, всех тварей завершенье,Левиафан!Тебе разверзну зренье,Чтоб видел ты как вне, так и внутриЧастей его согласное строеньеИ славил правду мудрости моей».

И вот, как материк, из бездны пенной,Взмыв Океан, поднялся Зверь зверей –Чудовищный, огромный, многочленный…В звериных недрах глаз мой различалТяжелых жерновов круговращенье,Вихрь лопастей, мерцание зерцал,И беглый огнь, и молний излученье.

«Он в день седьмой был мною сотворен, –Сказал Господь, –Все жизни отправленьяВ нем дивно согласованы:ЛишенСознания – он весь пищеваренье.И человечество издревле включено –В сплетенье жил на древе кровеносномЕго хребта, и движет в нем оноВеликий жернов сердца.Тусклым, коснымЕго ты видишь.Рдяною рекойСтруится свет, мерцающий в огромныхЧувствилищах.А глубже, в безднах темных,Зияет голод вечною тоской.Чтоб в этих недрах, медленных и злобных,Любовь и мысль таинственно воззвать,Я сотворю существ, ему подобных,И дам им власть друг друга пожирать».

И видел я, как бездна ОкеанаИзвергла в мир голодных спрутов рать:Вскипела хлябь и сделалась багряна.Я ж день рожденья начал проклинать.Я говорил:

«Зачем меня сознаньемТы в этой тьме кромешной озарилИ, дух живой вдохнув в меня дыханьем,Дозволил стать рабом бездушных сил,Быть слизью жил, бродилом соков чревныхВ кишках чудовища?»

        В раскатах гневныхИз бури отвечал Господь:          Кто ты,Чтоб весить мир весами суетыИ смысл хулить моих предначертаний?Весь прах, вся плоть, посеянные мной,Не станут ли чистейшим из сияний,Когда любовь растопит мир земной?Сих косных тел алкание и злоба –Лишь первый шаг к пожарищам любви…Я сам сошел в тебя, как в недра гроба,Я сам томлюсь огнем в твоей крови.Как Я – тебя, так ты взыскуешь землю.Сгорая – жги!Замкнутый в гроб – живи!Таким Мой мир приемлешь ли?

          – «Приемлю…»

9 декабря 1915

Париж

Суд

Праху – прах. Я стал давно землей:        МноюЦвели растенья, мною светило солнце.    Всё, что было плотью,Развеялось, как радужная пыль –    Живая, безымянная.    И океан времен    Катил прибой столетий.

  ВдругПризыв Архангела,Насквозь сверкающийКругами медных звуков,Потряс вселенную –И вспомнил себяЯ каждою частицей,Рассеянною в мире.

  В трубном вихре плотьюИстлевшие цвели в могилах кости.  В земных утробах  Зашевелилась жизнь.  А травы вяли,  Сохли деревья,Лучи темнели, холодело солнце.

    Настало  Великое молчанье.    В шафранномИ тусклом сумраке земля лежала    Разверстым кладбищем.    Как бурые нарывы,Могильники вздувались, расседались,      ОбнажаяПобеги бледной плоти: пясти    Ростками тонких пальцев    Тянулись из земли,    Ладони розовели,    Стебли рук и ног    С усильем прорастали,Вставали торсы, мускулы вздувались,    И быстро подымалась    Живая нива плоти,    Волнуясь и шурша.

    Когда же темным клубнем,В комках земли и спутанных волос    Раскрылась головаИ мертвые разверзлись очи, – небо    Разодралось, как занавес,    Иссякло время,    Пространство сморщилось    И перестало быть.

    И каждыйВнутри себя увидел солнце  В Зверином Круге…

  …И сам себя судил.

5 февраля 1915

Париж

Произведения 1925–1929 годов

Поэту («Горн свой раздуй на горе…»)

Горн свой раздуй на горе, в пустынном месте над моремЧеловеческих множеств, чтоб голос стихии широкоДушу крылил и качал, междометья людей заглушая.

Остерегайся друзей, ученичества шума и славы.Ученики развинтят и вывихнут мысли и строфы.Только противник в борьбе может быть истинным другом.

Слава тебя прикует к глыбам твоих же творений.Солнце мертвых – живым – она намогильный камень.

Будь один против всех: молчаливый, тихий и твердый.Воля утеса ломает развернутый натиск прибоя.Власть затаенной мечты покрывает смятение множеств.

Если тебя невзначай современники встретят успехом –Знай, что из них никто твоей не осмыслил правды.Правду оплатят тебе клеветой, ругательством, камнем.

В дни, когда Справедливость ослепшая меч обнажает,В дни, когда спазмы Любви выворачивают народы,В дни, когда пулемет вещает о сущности братства, –

Верь в человека. Толпы не уважай и не бойся.В каждом разбойнике чти распятого в безднах Бога.

<1925

Коктебель>

Доблесть поэта

Править поэму, как текст заокеанской депеши:Сухость, ясность, нажим – начеку каждое слово.Букву за буквой врубать на твердом и тесном камне:Чем скупее слова, тем напряженней их сила.Мысли заряд волевой равен замолчанным строфам.

Вытравить из словаря слова «Красота», «Вдохновенье» –Подлый жаргон рифмачей… Поэту – понятья:Правда, конструкция, план, равносильность, cжатость и точность.В трезвом, тугом ремесле – вдохновенье и честь поэта:В глухонемом веществе заострять запредельную зоркость.

Творческий ритм от весла, гребущего против теченья,В смутах усобиц и войн постигать целокупность.Быть не частью, а всем; не с одной стороны, а с обеих.Зритель захвачен игрой – ты не актер и не зритель,Ты соучастник судьбы, раскрывающий замысел драмы.

В дни революции быть Человеком, а не Гражданином:Помнить, что знамена, партии и программыТо же, что скорбный лист для врача сумасшедшего дома.Быть изгоем при всех царях и народоустройствах:Совесть народа – поэт. В государстве нет места поэту.

17 октября 1925

Коктебель

Памяти В. К. Цераского

Он был из тех, в ком правда малых истинИ веденье законов естестваВ сердцах не угашают созерцаньяТворца миров во всех его делах.

Сквозь тонкую завесу числ и формулОн Бога выносил лицом к лицу,Как все первоучители науки:Пастер и Дарвин, Ньютон и Паскаль.

Его я видел изможденным, в кресле,С дрожащими руками и лицомТакой прозрачности, что он светилсяВ молочном нимбе лунной седины.

Обонпол[4] слов таинственно мерцалиВодяные литовские глаза,Навеки затаившие сияньяТуманностей и звездных Галактей.

В речах его улавливало ухоТакую бережность к чужим словам,Ко всем явленьям преходящей жизни,Что умиление сжимало грудь.

Таким он был, когда на Красной Пресне,В стенах Обсерватории – одинСвоей науки неприкосновенностьОн защищал от тех и от других.

Правительство, бездарное и злое,Как все правительства, прогнало прочьЕе зиждителя и воспретилоТворцу творить, ученому учить.

Российская усобица застиглаЕго в глухом прибрежном городке,Где он искал безоблачного небаЯсней, южней и звездней, чем в Москве.

Была война, был террор, мор и голод…Кому был нужен старый звездочет?Как объяснить уездному завпродуЕго права на пищевой паек?

Тому, кто первый впряг в работу солнце,Кто новым звездам вычислил пути…По пуду за вселенную, товарищ!..Даешь жиры астроному в паек?

Высокая комедия наукиВ руках невежд, армейцев и дельцов…Разбитым и измученным на северУехал он, чтоб дома умереть.

И радостною грустью защемилаСердца его любивших – весть о том,Что он вернулся в звездную отчизнуОт тесных дней, от душных дел земли.

10 ноября 1925