Александр Пушкин - Евгений Онегин

XXIII

Среди поклонников послушныхДругих причудниц я видал,Самолюбиво равнодушныхДля вздохов страстных и похвал.И что ж нашел я с изумленьем?Они, суровым поведеньемПугая робкую любовь,Ее привлечь умели вновь,По крайней мере сожаленьем,По крайней мере звук речейКазался иногда нежней,И с легковерным ослепленьемОпять любовник молодойБежал за милой суетой.

XXIV

За что ж виновнее Татьяна?За то ль, что в милой простотеОна не ведает обманаИ верит избранной мечте?За то ль, что любит без искусства,Послушная влеченью чувства,Что так доверчива она,Что от небес одаренаВоображением мятежным,Умом и волею живой,И своенравной головой,И сердцем пламенным и нежным?Ужели не простите ейВы легкомыслия страстей?

XXV

Кокетка судит хладнокровно,Татьяна любит не шутяИ предается безусловноЛюбви, как милое дитя.Не говорит она: отложим —Любви мы цену тем умножим,Вернее в сети заведем;Сперва тщеславие кольнемНадеждой, там недоуменьемИзмучим сердце, а потомРевнивым оживим огнем;А то, скучая наслажденьем,Невольник хитрый из оковВсечасно вырваться готов.

XXVI

Еще предвижу затрудненья:Родной земли спасая честь,Я должен буду, без сомненья,Письмо Татьяны перевесть.Она по-русски плохо знала,Журналов наших не читала,И выражалася с трудомНа языке своем родном,Итак, писала по-французски…Что делать! повторяю вновь:Доныне дамская любовьНе изъяснялася по-русски,Доныне гордый наш языкК почтовой прозе не привык.

XXVII

Я знаю: дам хотят заставитьЧитать по-русски. Право, страх!Могу ли их себе представитьС «Благонамеренным»[39] в руках!Я шлюсь на вас, мои поэты;Не правда ль: милые предметы,Которым, за свои грехи,Писали втайне вы стихи,Которым сердце посвящали,Не все ли, русским языкомВладея слабо и с трудом,Его так мило искажали,И в их устах язык чужойНе обратился ли в родной?

XXVIII

Не дай мне Бог сойтись на балеИль при разъезде на крыльцеС семинаристом в желтой шалеИль с академиком в чепце!Как уст румяных без улыбки,Без грамматической ошибкиЯ русской речи не люблю.Быть может, на беду мою,Красавиц новых поколенье,Журналов вняв молящий глас,К грамматике приучит нас;Стихи введут в употребленье;Но я… какое дело мне?Я верен буду старине.

XXIX

Неправильный, небрежный лепет,Неточный выговор речейПо-прежнему сердечный трепетПроизведут в груди моей;Раскаяться во мне нет силы,Мне галлицизмы[40] будут милы,Как прошлой юности грехи,Как Богдановича стихи.Но полно. Мне пора занятьсяПисьмом красавицы моей;Я слово дал, и что ж? ей-ей,Теперь готов уж отказаться.Я знаю: нежного ПарниПеро не в моде в наши дни.

XXX

Певец Пиров и грусти томной[41],Когда б еще ты был со мной,Я стал бы просьбою нескромнойТебя тревожить, милый мой:Чтоб на волшебные напевыПереложил ты страстной девыИноплеменные слова.Где ты? приди: свои праваПередаю тебе с поклоном…Но посреди печальных скал,Отвыкнув сердцем от похвал,Один, под финским небосклоном,Он бродит, и душа егоНе слышит горя моего.

XXXI

Письмо Татьяны предо мною;Его я свято берегу,Читаю с тайною тоскоюИ начитаться не могу.Кто ей внушал и эту нежность,И слов любезную небрежность?Кто ей внушал умильный вздор,Безумный сердца разговор,И увлекательный и вредный?Я не могу понять. Но вотНеполный, слабый перевод,С живой картины список бледный,Или разыгранный ФрейшицПерстами робких учениц:

Я к вам пишу – чего же боле?Что я могу еще сказать?Теперь, я знаю, в вашей волеМеня презреньем наказать.Но вы, к моей несчастной долеХоть каплю жалости храня,Вы не оставите меня.Сначала я молчать хотела;Поверьте: моего стыдаВы не узнали б никогда,Когда б надежду я имелаХоть редко, хоть в неделю разВ деревне нашей видеть вас,Чтоб только слышать ваши речи,Вам слово молвить, и потомВсё думать, думать об одномИ день и ночь до новой встречи.Но говорят, вы нелюдим;В глуши, в деревне всё вам скучно,А мы… ничем мы не блестим,Хоть вам и рады простодушно.

Зачем вы посетили нас?В глуши забытого селеньяЯ никогда не знала б вас,Не знала б горького мученья.Души неопытной волненьяСмирив со временем (как знать?),По сердцу я нашла бы друга,Была бы верная супругаИ добродетельная мать.Другой!.. Нет, никому на светеНе отдала бы сердца я!То в вышнем суждено совете…То воля неба: я твоя;Вся жизнь моя была залогомСвиданья верного с тобой;Я знаю, ты мне послан Богом,До гроба ты хранитель мой…Ты в сновиденьях мне являлся,Незримый, ты мне был уж мил,Твой чудный взгляд меня томил,В душе твой голос раздавалсяДавно… нет, это был не сон!Ты чуть вошел, я вмиг узнала,Вся обомлела, запылалаИ в мыслях молвила: вот он!Не правда ль? я тебя слыхала:Ты говорил со мной в тиши,Когда я бедным помогалаИли молитвой услаждалаТоску волнуемой души?И в это самое мгновеньеНе ты ли, милое виденье,В прозрачной темноте мелькнул,Приникнул тихо к изголовью?Не ты ль, с отрадой и любовью,Слова надежды мне шепнул?Кто ты, мой ангел ли хранительИли коварный искуситель:Мои сомненья разреши.Быть может, это всё пустое,Обман неопытной души!И суждено совсем иное…Но так и быть! Судьбу моюОтныне я тебе вручаю,Перед тобою слезы лью,Твоей защиты умоляю…Вообрази: я здесь одна,Никто меня не понимает,Рассудок мой изнемогает,И молча гибнуть я должна.Я жду тебя: единым взоромНадежды сердца оживиИль сон тяжелый перерви,Увы, заслуженным укором!Кончаю! Страшно перечесть…Стыдом и страхом замираю…Но мне порукой ваша честь,И смело ей себя вверяю…

XXXII

Татьяна то вздохнет, то охнет;Письмо дрожит в ее руке;Облатка розовая сохнетНа воспаленном языке.К плечу головушкой склонилась.Сорочка легкая спустиласьС ее прелестного плеча…Но вот уж лунного лучаСиянье гаснет. Там долинаСквозь пар яснеет. Там потокЗасеребрился; там рожокПастуший будит селянина.Вот утро: встали все давно,Моей Татьяне всё равно.

XXXIII

Она зари не замечает,Сидит с поникшею главойИ на письмо не напираетСвоей печати вырезной.Но, дверь тихонько отпирая,Уж ей Филипьевна седаяПриносит на подносе чай.«Пора, дитя мое, вставай:Да ты, красавица, готова!О пташка ранняя моя!Вечор уж как боялась я!Да, слава Богу, ты здорова!Тоски ночной и следу нет,Лицо твое как маков цвет». —

XXXIV

«Ах! няня, сделай одолженье». —«Изволь, родная, прикажи».«Не думай… право… подозренье…Но видишь… ах! не откажи». —«Мой друг, вот Бог тебе порука». —«Итак, пошли тихонько внукаС запиской этой к О… к тому…К соседу… да велеть ему,Чтоб он не говорил ни слова,Чтоб он не называл меня…» —«Кому же, милая моя?Я нынче стала бестолкова.Кругом соседей много есть;Куда мне их и перечесть». —

XXXV

«Как недогадлива ты, няня!» —«Сердечный друг, уж я стара,Стара; тупеет разум, Таня;А то, бывало, я востра,Бывало, слово барской воли…» —«Ах, няня, няня! до того ли?Что нужды мне в твоем уме?Ты видишь, дело о письмеК Онегину». – «Ну, дело, дело.Не гневайся, душа моя,Ты знаешь, непонятна я…Да что ж ты снова побледнела?» —«Так, няня, право, ничего.Пошли же внука своего». —

XXXVI

Но день протек, и нет ответа.Другой настал: всё нет, как нет.Бледна как тень, с утра одета,Татьяна ждет: когда ж ответ?Приехал Ольгин обожатель.«Скажите: где же ваш приятель? —Ему вопрос хозяйки был. —Он что-то нас совсем забыл».Татьяна, вспыхнув, задрожала.«Сегодня быть он обещал, —Старушке Ленский отвечал, —Да, видно, почта задержала». —Татьяна потупила взор,Как будто слыша злой укор.

XXXVII

Смеркалось; на столе, блистая,Шипел вечерний самовар,Китайский чайник нагревая;Под ним клубился легкий пар.Разлитый Ольгиной рукою,По чашкам темною струеюУже душистый чай бежал,И сливки мальчик подавал;Татьяна пред окном стояла,На стекла хладные дыша,Задумавшись, моя душа,Прелестным пальчиком писалаНа отуманенном стеклеЗаветный вензель О да Е.

XXXVIII